«90% поражений и 10% хороших новостей». Историк Павел Гнилорыбов — о трендах и проблемах градозащиты в 2019 году 

«Мы вышли из круга „моя квартира — мой подъезд“»

В 2019 году мы увидели, что все большее количество людей хотят заниматься городской средой и своими городами. Все больше из них выходят из проклятого круга «моя квартира — мой подъезд» и занимаются своим районном и своим населенным пунктом. Градозащитники с гордостью говорят, что раньше приходилось «раскачивать» народ. Сейчас люди охотнее и сознательнее участвуют в общественных слушаниях и градозащитных историях.

На общественные слушания люди ходят чаще в Москве, Петербурге и городах-миллионниках. В среднем это 1–1,5 тысяч человек. Для Европы это немного. Но это больше, чем ходило в предыдущие годы. Уровень их образованности и источников информации, кстати, тоже заметно растет. 

Но часто люди не обладают компетенциями и просто хотят искренне помочь. А как — не знают. Проходят сроки, принимаются документы, исправлять их уже нельзя, или новую экспертизу власть заказывать не будет. В итоге мы тоже разводим руками. Это и проблема власти — информирование о работах недостаточное. Мало кто читает районные газеты и сайты, где все печатается по закону. Очень часто волна возмущения начинается только тогда, когда наступает последний этап общественных слушаний.

 

Просвещение чиновников

Все больше чиновников и архитекторов стали участвовать в профильных форумах, где могут соприкоснуться с мировыми практиками. Главная проблема наших чиновников из года в год — «мы нигде не были, мы ничего не видели». Если строят какую-то дрянь в регионах, они это обосновывают столичным опытом: «вот я в Москву ездил, там есть парк „Зарядье“, я все посмотрел». Сейчас Минстрой стал выпускать сборники лучших практик благоустройства, и чиновник может хотя бы полистать альбом и ткнуть пальцем в духе «давайте сделаем, как здесь». 

Но тут тоже горе от ума бывает: мы же тащим все красивое. Пытаемся внедрить опыт стран и городов, которые нам не подходят. Чиновники любят у нас ездить в Южную Корею, Китай, Сингапур, Гонконг. Да, нам тоже нужно поселить, условно говоря, 25 миллионов человек на ограниченной территории. Но в юго-восточных странах совершенно другая страна и население, этот опыт подходит нам очень ограниченно.

 

Попытка «оседлать» общественников — не панацея 

Довольно большой вес в 2019 году приобрели разного рода советы при Минкульте и комитетах по охране памятников. Где-то они имеют реальную силу, а где-то — номинальны. На примере Оренбурга я вижу, как жители интересуются каждой новой скульптурной формой, которую установили, идет постоянный диалог [с властью]. Если это ненужный долгострой — его убирают, если умная остановка не работает — с ней моментально разбираются, если два месяца исторический дом стоит без крыши — с ним тоже что-то решают. Да, компромиссы всегда уродливы, и кое-чем приходится поступиться.

Но массовый тренд 2019 года — это попытка «оседлать» общественников и вести их в стойло окологосударственной конюшни. Это как раз псевдоконсультативные органы, которые имеют максимум совещательные функции. Их корочка может произвести впечатление разве что при вызове наряда полиции. Я не говорю, что это плохо, но это и не панацея. 

 

Низовые инициативы

Современная российская градозащита, к счастью, многогранна. Это и Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИК), и низовое движение — [проект общественного мониторинга памятников Верхневолжья] «Тверские своды», казанские и петербургские градозащитники, которые стали отдельным движением.

В некоторых регионах, конечно, наоборот — полное молчание и даже преступное пособничество. Среди антилидеров — Калининградская область, где домам старой немецкой и прусской постройки массово отказывают в государственной защите. Или Бурятия, где госорган по охране памятников решил разом снять с баланса 23 деревянных дома в центре Улан-Удэ.

В 2019 году на базе Агентства по управлению и использованию памятников истории и культуры (АУИПИК) и по инициативе исследовательского проекта «МосПромАрт» появился совет по промышленному наследию, который взял в фокус своего внимания краснокирпичные постройки начала XX века.

 

В списках не значится

Важная проблема года, с которой мы столкнулись, — очень старые реестры объектов исторического наследия. Они давно не обновлялись, поэтому федеральные списки часто не совпадают с региональными. На наших глазах чиновники сносят красивый дом, при этом в реестре ОКН он не значится, а полиция не поможет остановить снос. Собственник такого здания может делать с ним что хочет — его же нет в реестрах, — а в глазах людей этот дом ценный.

В Москве в этом году было около 20 таких сносов, все 20 мы считаем преступными. Но состав преступления де-юре можно найти только в трех, потому что только три из них были памятниками. И это еще одна магистральная линия 2019 года. Старое наследие разрушается, а на подходе у нас новый пласт наследия, который мы еще не осмыслили. Но у нас в регионах нет денег не то что на реставрацию — нет денег даже на обновление этих списков.

Наше наследие волнует мир

Иностранцам российская история и архитектура гораздо интереснее, чем нам самим. В России этот интерес прививают с большим трудом даже в столицах. Но много исследователей приезжают к нам из-за рубежа, ахают: путеводители издали, а сами объекты находятся в ужасном состоянии. Наше наследие настолько волнует мир, что он начинает искать деньги. Всемирный банк реконструкции и развития (МБРР) нашел три миллиарда рублей для Выборга, два миллиарда для Торжка, два, кажется, еще для Старой Руссы. 

Градозащитники сражаются за пять миллиардов рублей на грантовых конкурсах — например, неплохо помогает тут российский конкурс малых городов и исторических поселений. Но людям надо не пять, а 50 или 500 миллиардов. Масштабы выделяемых средств и реальных нужд несопоставимы. У подполковников разных служб находят больше, чем в год выделяется на эти грантовые конкурсы. 

 

Ограниченный потолок

У чиновника или даже активиста есть некий «потолок» объектов, которые нужно охранять. Они ограничиваются либо конструктивизмом, либо сталинским ампиром. Его даже лучше у нас в России понимают: дома, которые строили пленные немцы, с неплохими коммуникациями, с лепниной. Иногда их даже ставят на охрану. Но дальше — полный мрак, потому что у нас есть советские мозаики, есть памятники модернизма 60–80-х годов. А их как будто нет. 

Но тренд года все же в том, что конструктивизм стал восприниматься как массовый и поп-стиль. Для меня год прошел на противопоставлении: 100 лет назад родился конструктивизм — и 100 лет назад у немцев появился баухаус. Но то, куда ушли немцы и куда ушли мы, — это два разных вектора, небо и земля.

 

«Государство ведет себя как Цербер» 

Быть собственником исторического здания — это ворох охранных обязательств. В России это сейчас морока. Чтобы отреставрировать, надо приложить неимоверные усилия. Собственника, которой проявил интерес к такому зданию, надо целовать в макушку, брать и проводить по всем кругам «государственного ада».

Государство должно явно дотировать такие инициативы: льготы для владельцев исторического жилья, налоговые послабления, юридическая помощь, субвенции. Есть регионы, где собственника «облизывают», стараются создать режим «одного окна»: это Татарстан, Нижегородская область. Но таких регионов немного, скорее, они — исключение. 

В Брянской области женщина уже опустила руки, когда реставрировала здание XVIII века. У нас же, вместо того чтобы по-человечески понять, государство ведет себя как Цербер и включает режим бюрократа. Если раньше было 2000 усадеб, то сейчас 500–600. А что с ними случилось? Они просто простояли несколько сезонов без крыши под снегом и дождем. 

 

Темпы развития общества отстают от темпов реставрации

С одной стороны, у нас есть волонтеры — но волонтеры с кисточками и минимальными инструментами в руках. А с другой стороны — памятники XVIII века, у которых рушатся колонны. Наше общество должно расти параллельно с реставрацией, а мы не успеваем за темпами разрушения исторического наследия. 

Но надежда есть: появляется церковное волонтерство, есть общественники — и не просто градозащитные инициативы, а мастерские и школы, где людей учат работать с деревом. Есть экспертный совет по малым городам — эксперты приезжают, находят «жемчужины» края, возникают ассоциации красивых деревень, которые привлекают поток туристов. 

Все больше промышленных территорий становятся объектами пресловутой хипстерской экономики. Люди начали продумывать экономику наследия. Раньше они если и впрягались в восстановление усадьбы, то рассчитывали только на свадебные фотосессии. А сейчас в тренде событийный туризм. В качестве примера — Лесной терем Асташово Костромской области. Волонтерский туризм, туризм впечатлений — тут я бы сказал, прямо двух-, трехкратный рост: каждому хочется прикоснуться к истории.

 

 

Что делать с деревянным жильем

Проблема не только года, но и десятилетия — мы так и не поняли, что делать с деревянным жильем. Власть искренне не понимает, зачем ей эти «гнилушки», которые являются интереснейшим ансамблем жизни российских городов перед самой революцией. Я, когда приезжаю в российский город, уютнее всего чувствую себя именно в таких районах. Да, у нас сохраняют отдельные объекты, а надо сохранять кварталами.

В программах восстановления комфортной среды восстановление исторической среды идет последним вагончиком. Любую копейку из Москвы пытаются заткнуть на самое ветхое и аварийное. Потом — инфраструктура, а потом и до «гнилушек» ваших доберемся. Есть статья [в Уголовном кодексе РФ] — доведение человека до самоубийства. Знаменитое «труп будет, тогда и приходите». А почему-то нет такой статьи, как доведение памятника до самоубийства. Жители часто возмущаются, что вода в подвале стоит, плесень и кровля прохудилась. Им не до исторического наследия. Но если за зданием не следить 100 лет, оно не перестает быть менее ценным, чем просто ветхое и аварийное жилье.

Люди в регионах идут на конфликт с чиновниками только в случае очень большого напряжения. В случае тех же деревянных домов у градозащитников остается один канал связи с властью — поднять крышки кастрюль и громко бумкнуть. 2019 год стал годом протеста и годом, скорее, гражданского цехового и профильного протеста. Профессиональные градозащитники, конечно, понимают, что градозащита — это 90% поражений и 10% хороших новостей. Но ответственность перед прошлыми и будущими поколениями заставляет не опускать руки. [Архитектор, реставратор памятников древнерусского зодчества] Петр Барановский, например, действовал при любом режиме. Ведь при любой власти памятники горят и разрушаются одинаково. Но нам, градозащитникам, всегда будет мало. Это мы тоже понимаем.

 

 

Топ событий в градозащите

Запомнился петрозаводский градозащитник Василий Калюта, который весной 2019 года вышел защищать финский сарай, построенный в 1946–1947 годах военнопленными, и который устроил лежачий пикет на морозе под пледом. Самая успешная кампания — по защите дома Булошникова в Москве. Она была выстроена по всем канонам градозащиты: работа в поле, работа в сети, работа с лидерами общественного мнения. В итоге кампания получила 20 тысяч живых подписей от Калининграда до Курильских островов. Запомнилась защита Бадаевского завода в Москве (к зданию хотели пристроить стеклянные ножки). Из негативных событий: снос Дома культуры в Энгельсе под Саратовом. Спикер Госдумы Вячеслав Володин до сих пор не может решить ситуацию.