Анна Якунина. Моя чертова дюжина
«Костя, ухожу не потому, что надеюсь много играть, я ухожу в другую жизнь. Хочу перемен. В «Сатириконе» все уже не мое». Многие артисты Райкина моего поколения чувствовали примерно то же.
Я родилась в сумасшедшей семье, где все — люди творческие. Мама Ольга Великанова — режиссер Театра Станиславского, папа Александр Якунин — ученик Юрия Завадского, талантливый актер и художник. Тетка Таня в прошлом балерина, бабушка Ниночка работала в ТАСС, ее сестра, которую я нежно называла Лялечкой, служила актрисой Театра на Малой Бронной, муж Лялечки — замдиректора областного театра драмы. С такой родней не было никаких сомнений, кем стану, когда вырасту.
Родители представляли собой невероятно красивую пару. Они поженились во время учебы в ГИТИСе, мама родила меня в двадцать два года, совсем юной. Папа — шебутной хулиган, случалось, выпивал, мог нырнуть в загул. На втором курсе по приглашению Завадского он пришел работать в Театр Моссовета. Однажды не удержался и полез в драку с директором, после чего труппу ему пришлось покинуть.
Папа ездил по городам и весям, ставя спектакли в провинции. Когда я спросила, не хочет ли он вернуться на сцену, ответил: «Ноги моей там не будет!» Пятнадцать лет держал слово, переквалифицировавшись в режиссера и художника, рисовал, оформлял, ставил спектакли. А потом организовал собственный небольшой Театр на Полянке, арендовав помещение полуразрушенной церкви, и актерская натура взяла верх.
Папа никогда меня не воспитывал. Родители разошлись через год после моего появления на свет. Они были так молоды — какая там семейная жизнь! Но мама, мне кажется, всю жизнь любила отца и ждала его...
Женским коллективом: мама, бабушка и моя тетя Таня, которую я называла исключительно Танька, — мы жили в огромной квартире на улице Герцена. Разбавлял обстановку дед, Михаил Юльевич Хейн, но он был постоянно занят в театре, а дома появлялся только вечером. После спектаклей друзья — актеры, литераторы — собирались у «трех сестер», как называли моих родных, забивались на кухню и сидели до поздней ночи за разговорами, стихами и песнями. Я помню Евгения Евтушенко и хоккеиста Александра Мальцева, у которого был роман с моей теткой Танькой.
Время от времени наведывался папа — человек-праздник. Я его очень ждала. А он появлялся в распахнутой настежь двери всегда разный, например верхом на автомобильной шине, наголо стриженный и с папиросой в зубах. Типичный представитель актерской банды. При виде его становилось радостно и светло. Мне и так ничего не запрещалось, а при нем можно было все. Папа казался настолько обаятельным и притягательным, что я не сохранила обиды за то, что он никогда не помогал маме ни рублем, ни копейкой.
Воспитывали меня женщины: обожали, баловали, растили как поросль-траву — ноль строгости, одни гулянки да веселье. Любви вокруг было столько, что брошенности и безотцовщины я не чувствовала. Хотя по-настоящему папа появился в моей жизни лишь перед самым своим уходом. С возрастом ему захотелось обрести меня, внуков. Он женился, нашел семейное счастье, начал по моему настоянию сниматься в кино. Уверена, сейчас он был бы востребован. Мне не говорили, что отец болел, жалею, что о многом не успела с ним поговорить. Как бы то ни было, он остался со мной, мама говорит, я — вылитый папа.
Жили мы небогато, актерская братия не могла похвастаться высокими заработками: голь перекатная, зато счастливые и веселые. Больше всего времени я проводила с бабушкой Лялей, Театр на Малой Бронной стал моим вторым домом. Бабушка будила утром и спрашивала:
— В школу пойдешь?
— Не хочу.
— Тогда в театр!
Бабушка играла в «Волшебнике Изумрудного города» злую ведьму Бастинду. Лялечка была страшной хулиганкой и вот что придумала однажды. Девочка Элли обливала Бастинду водой из ведра, и та таяла, погружаясь в люк на сцене. «Детки, хочет кто-нибудь со мной?» — обращалась Бастинда к зрительному залу. Я по предварительной договоренности с бабушкой подбегала и проваливалась с ней под пол. Детям было невероятно интересно: как же так, девочку утянуло в преисподнюю! Все это продолжалось раз за разом, пока кто-то не нажаловался на Лялино самоуправство, и тогда директор сделал ей выговор.
Я сидела на репетициях Анатолия Эфроса, в спектакле «Женитьба» выходила на сцену в группе мальчиков и девочек. Прима Ольга Яковлева произносила примерно такую фразу: «Вот родятся дети, за кого ж они замуж пойдут?» Одну девочку она брала на руки, ребенка у нее забирал Михаил Козаков и передавал Николаю Волкову. На репетиции Яковлева проверяла, кто сколько весит, и на руки поднимала самую легкую. Ею каждый раз оказывалась я. С тех пор запомнила и Леонида Броневого, который играл в «Женитьбе» у Эфроса, а потом — у Захарова. Видела, как репетирует на малой сцене «Продолжение Дон Жуана» Андрей Миронов.
В Театре на Бронной мне знаком каждый угол. Артисты до сих пор вспоминают, как я маленькой, лежа в коляске, кричала: «Ляля, бать!» Не подумайте плохого, это означало: «Ляля, гулять!» Все хохотали, восторгались и требовали повторить на бис. Когда подросла, просили сделать аттитюд. Природная гуттаперчевость и определила ход мыслей родственников по поводу моего будущего: всем безумно хотелось, чтобы я стала балериной.
Предполагалось, что буду учиться в Москве. Моя тетка Танька с подругой-одноклассницей по хореографическому училищу Светой Гурновой начали со мной усердно репетировать и ставить номер на музыку Чайковского из «Времен года». Блат в нашей стране существовал всегда, но почему-то к моему поступлению оказалось, что тетка Танька, окончившая Московское хореографическое училище и танцевавшая в Большом, его не нажила.
Они с подругой поставили мне сложный номер, а когда опомнились, переделывать было поздно: «Анька, не сможешь танцевать — бери их актерским мастерством! Мы приготовим тебе цветы, бросай их в комиссию». Так и поступила: станцевав пару па, закидала педагогов ромашками и незабудками. Софья Головкина вышла и сказала тетке: «Очень хорошая девочка, ей надо поступать в театральный».
Я провалилась, но желание мамы осталось неизменным. И мы поехали в Ленинград, в Вагановское училище. Немного припозднились, экзамены уже шли, в суете и неразберихе я попала в десятку к девочкам, которые поступали уже во второй класс. Требовалось встать к станку и показать определенные элементы. От страха промолчала и выполняла то же, что и другие. Сделала это хорошо, и когда экзаменаторы узнали, что я попала в набор по ошибке и не проходила программы первого класса, приняли безоговорочно.
Поселили меня в интернате в комнате на одиннадцать человек. Это было очень счастливое и потрясающее время в моей жизни, я называю его временем «института благородных девиц». Мне кажется, питерское Вагановское училище дает иное воспитание, нежели Московское хореографическое. Традиции балетной школы Ея Императорского Величества, воспитавшей Анну Павлову, Матильду Кшесинскую, Михаила Фокина, живут в его стенах до сих пор.
Дисциплину в училище поддерживали очень жесткую. Все девочки были равны, выделяться запрещалось. Нам покупали одинаковые вещи: три платья одного кроя, три — немногим отличающиеся. Выглядели мы как инкубаторские. Мне достались красное байковое платье, красное пальто и канареечная шапка. Когда приехала домой на каникулы, бабушка зарыдала и сказала: «Боже мой! Это детдом!»
«Здравствуйте» никто не говорил, мальчики здоровались с преподавателями наклоном головы, девочки делали реверанс. В расписании стоял урок игры на рояле. Поскольку учащихся много, а роялей на весь интернат четыре, нянечка будила нас по очереди начиная с четырех тридцати утра, чтобы все успели по пятнадцать минут поиграть гаммы. Она поднимала нас и плакала от жалости, глядя, как мы качаясь бредем к инструменту. В семь часов объявлялся общий подъем. Каждая из девочек, расчесавшись, перегибалась через спинку кровати, сильно закидывая голову, чтобы соседка могла забрать ее волосы в высокий пучок, схваченный сеточкой, — таков дресс-код училища. Специальных сеточек в те времена не было и в помине, их заменял эластичный бинт, купленный в аптеке.
В восемь утра мы гуськом выходили из интерната за воспитательницами Алевтиной Анатольевной и Марией Ивановной, а в одиннадцать вечера так же гуськом возвращались. Мы постоянно худели, не обращая внимания на запреты педагогов, падали в обморок от недоедания с одной целью: скинуть килограммы, хотя они давно уже не были лишними. Взрослые девчонки запирались в душевых и курили, чтобы заглушить чувство голода, а младшие одевались потеплее и сидели в натопленной сушилке, чтобы пропотеть и сбросить вес.
Вечером в нашу спальню приносили талончики на завтрак, обед, полдник и ужин. Мы оставляли себе завтрак, а остальное отдавали мальчишкам. Педагоги не знали, как победить этот дикий фанатизм, они выслеживали и вылавливали изнуряющих себя голодом воспитанниц, кого отводили, а кого относили в медпункт, но не могли справиться с идеей фикс, которой служили все от мала до велика ученицы Вагановского. С тех пор, кстати, я заработала анемию на всю оставшуюся жизнь.
Девочки из разных концов Советского Союза жили дружно и ждали конца каникул, чтобы вернуться в свою комнату на одиннадцать коек. Наверное, с возрастом появились бы и среди нас зависть и интриги, но тогда мы были маленькими и светлыми душой. Я не дождалась наступления смутного времени в умах и сердцах, раньше сбежав из Вагановского училища домой в Москву. В какой-то момент то ли начала уставать, то ли вдруг заскучала по дому. Я не хотела больше мириться с ограничениями и жестким режимом. У меня болела спина! Мне надоело!
Для мамы мое нежелание оставаться в Вагановском стало трагедией. Долго уговаривали одуматься. В один прекрасный день я позвонила домой и сказала: «Если вы меня не заберете, вернусь сама». Мама приехала поговорить с директором училища, которая тоже считала мой взбрык глупостью, вызванной переходным возрастом. «Перерастет», — сказала директор и предложила оформить академический отпуск. Мама оформила документ, но назад я больше не вернулась. Хотя момент расставания с Вагановским оказался невыносимо тяжелым.
Одноклассницы и две воспитательницы собирали меня и плакали. Провожать на улицу высыпали человек двадцать в одинаковых пальто и шапках — у кого красные, у кого желтые, в хэбэшных чулочках. За мной приехал дядя Юра, муж нашей ленинградской родственницы, работавший в милиции. Села к нему в машину, и тут девчонки начали рыдать, и у меня, глядя на них — бедненьких, инкубаторских, родных, случилась истерика. Дядя Юра закрыл дверцу и дал мне в руки огромный милицейский рупор. Машина тронулась, и я закричала в него: «Девчонки, я вернусь! Я обязательно вернусь!»
Но я не вернулась. Сейчас, когда появились соцсети, нашла в них многих бывших одноклассниц. Все они уже пенсионерки — балетный век недолог... В угоду маме пришлось в Москве поступать в школу танцев при ансамбле Игоря Моисеева. И там тоже появилось много друзей, с которыми до сих пор общаемся. Конечно, профессионализм в руках и ногах в актерской жизни пригодился. Учитывая, что много лет отработала в «Сатириконе», можно сказать, отплясала я полжизни.
Но тогда до «Сатирикона» было далеко, сначала предстояло получить актерскую профессию. Отучившись у Моисеева, я пошла в театральный. В Школе-студии МХАТ провалилась на первом же туре. В «Щуке» и ГИТИСе добралась до творческого конкурса, перед которым надо было определиться, и я остановилась на ГИТИСе, вотчине своих родителей. Мама торчала со мной на вступительных, которые протекали отнюдь не гладко. На конкурсе я срезалась.
К счастью, пошли разговоры, что среди непоступивших есть хорошие ребята и надо бы их оставить. И вот Инне Пиварс, Марии Сургутановой, Владику Гандрабуре и мне дали места вольнослушателей. Мы ничем не отличались от других студентов, учились как все и на следующий год были зачислены на курс.
Что могло ждать девочку, поступившую в театральный институт? Конечно же роман. Я влюбилась в... самого плохого мальчика на курсе. Когда моя младшая дочь поступала в театральный, я, опираясь на собственный опыт, говорила Марусе:
— Зачем ты туда идешь?! Обязательно втрескаешься в какого-нибудь барда с гитарой и притащишь его ко мне в дом!
— Но ты же прошла через это.
— Маня, а что хорошего?
— А что плохого?
«А ведь и правда, — думаю я теперь, — может, и ничего». Владик Гандрабура был удивительным парнем, обладавшим дикой разрушительной силой. Успев поучиться в «Щепке», с треском оттуда вылетел. Отношения у него нигде не складывались. Был он далеко не красавец — здоровые лапищи, орлиный нос. Гандрабура курил кубинские сигареты «Лигерос», прозванные в народе «Смерть под парусом», и ставил свои спектакли. Владик обладал отрицательной энергетикой и негативным восприятием, отвергая все. При этом он вел за собой толпы. Девки влюблялись пачками, сия участь не миновала и меня.
Владик жил в подмосковном Железнодорожном в бедном деревянном домике вдвоем с мамой. Папа его был большим человеком на «Мосфильме», но с сыном, насколько я знала, отношений не поддерживал. После института мы ехали черт-те куда на электричке, чтобы крутить наш безумный роман. К счастью, я не забеременела, закончилось все банально. Уехав после первого курса отдыхать с мамой в Ялту, узнала, что Владика видели с другой девушкой. Я рыдала и закатывала истерики, расставаясь с первой любовью. Мама в глубине души была счастлива, понимая, что Владик, конечно же, совсем не моя история. Но мы, кстати, остались в прекрасных отношениях.
Влюбчивая натура не дала страдать долго. На втором курсе к нам пришел новый студент. Питерский мальчик Сережа — полная противоположность Гандрабуре: начитанный, интеллигентный, воспитанный. Мы стали репетировать отрывок про любовь, и как-то само собой получилось, что вынесли это чувство за пределы институтской аудитории. Сережа очень понравился бабушке, она называла его Дымов — и действительно, он был абсолютно чеховским героем.
Как выяснилось со временем, беспомощность и лень, присущие некоторым чеховским интеллигентам, не обошли и Сережу. Это создало между нами неразрешимые проблемы. Я была очень энергичным человеком, а Сережа — инертным. Его жизнь протекала в книгах. Он размышлял о высоком, а я о земном. Но эти разногласия не сразу дали о себе знать.
А сначала я забеременела, и вопрос рожать или не рожать не стоял. Конечно же, мы женимся и ребенку быть! Благодарна педагогам, которые не отправили в академический отпуск. Пятерки за экзамены мне ставили благодаря Сереже. Он был невероятно умен и сдавал все за себя и жену. Преподаватели обожали его, а мне делали поблажки. Когда на свет появилась Настька, я таскала ее в институт в «кенгурушке». Юные были, глупые — главное похвастаться модной переноской и показать всем, что я такая молодая, а уже мама. Трудно не было. Родные помогали, питерская бабушка иногда забирала внучку к себе. Нам все давалось легко.
Через полгода после рождения Насти позвонил Гандрабура и сказал: «Нюша, поздравь, у меня родился сын. Я ее так люблю!» Девушкой, которую он любил, была студентка «Щуки» Маша Аронова. И Маша обожала Гандрабуру, но жить с ним тоже не стала. Мы с ней часто его вспоминаем. У нас с Машей в судьбах есть несколько замечательных переплетений. Однажды ко мне в дом по рекомендации знакомых попала учительница английского. Она оказалась мачехой Маши. А когда Аронова ушла в декрет рожать дочку, меня пригласили в Вахтанговский играть за нее спектакль.
Несколько лет назад позвонил однокурсник и сказал, что Гандрабура умер. Первым делом я набрала номер Маши. «Даже не сомневаюсь, по какому поводу ты звонишь», — сказала она, хотя ничего еще не знала. Сразу поняла: с Владом что-то случилось. Его судьба сложилась трагически: стал служкой в церкви в родном Железнодорожном, алкоголь, сложности характера и мутная жизнь привели к абсолютной чернухе, о которой мы узнали, когда приехали его хоронить. Маша была с сыном. Владик первый раз в жизни увидел своего отца, когда тот лежал в гробу...
С Сережей мы сначала жили хорошо. А потом... Никто ни в чем не виноват. Окончили институт. Настюшка — маленькая чудная красавица, бабушки помогают, я кручусь, стараясь заработать, а Сережка — нет. Наверное, из-за этого все и не сложилось. Надо же было выживать, еду добывать. Муж не любил озадачиваться подобными вопросами: будет день — будет и пища. Он читал, совершал паломничества по святым местам. Я же говорю: он о высоком, а я о земном. Начались конфликты...
После института мы все показывались в театры. Я не ходила в «Ленком». Когда мамины подруги спрашивали:
— Почему?! Это абсолютно твой театр! — отвечала:
— Кто меня туда возьмет?!
«Ленком» казался чем-то недосягаемым и несбыточным. Я ходила в разные другие театры. И вот очередь дошла до «Сатирикона». Показ был скучным: студенты выходили один за другим и как-то все у ребят не клеилось. Я играла отрывок из пьесы «За двумя зайцами». Отрывок комедийный, смешной. Начинался он со слов: «Боже мой! Какая тоска!» Произнеся их, я рассмешила Константина Райкина. Сразу поняла — сейчас все сложится. Костя потом часто говорил: «Твою фразу я запомнил надолго — «Какая тоска!»
Я развеселила художественного руководителя и была приглашена в театр. Меня еще брали в Театр Моссовета, но, конечно, перевесил «Сатирикон», в который пришла на тринадцать лет. Сережу тоже взяли к Райкину, но на семейном совете было решено, что мы не станем работать в одном театре, иначе это неминуемо приведет к раздрызгу. Думаю, Сереже туда особенно и не хотелось. В итоге он вообще никуда не пошел...
Это был счастливый, прекрасный период. Труппа в основном молодая, возрастных артистов было немного. Театр Кости Райкина имеет свою специфику: все должны прыгать и скакать. Служившие в «Сатириконе» без преувеличения прошли боевую подготовку. После тех физических нагрузок и уроков профессионального мастерства уже ничего не страшно. При всем при этом Костя невероятно демократичный худрук, мы жили одной бандой, единой общагой. Я пропадала в театре, часто уезжала на гастроли — конечно, мы с мужем стали еще больше отдаляться друг от друга. Сережа лежал на диване, читал философские книги и ничего не зарабатывал. Его это устраивало, а меня нет.
Научившись в «Сатириконе» пахать как лошади, мы с девчонками — я, Марина Куделинская и Костина жена Лена Бутенко — дотанцевались до того, что вместе с Сережей Зарубиным, который организовал собственное шоу, стали выступать в ночных клубах. Исполняли секс-танцы в стрингах и сетке на голое тело! А Зарубин выходил весь в перьях! Проститутки практически! Кто знал, что мы детям на хлеб зарабатываем? Сейчас вспоминаем — хохочем, а тогда, случалось, было не до смеха. Время-то какое на дворе? Одни бандиты кругом. Приставали, требовали взаимности, присылали официантов: «Вас просили подойти к тому столику». Сбегать нам после выступления приходилось черными ходами и потайными тропами.
С программой «Сатирикон-шоу» мы тем же составом практически ежегодно отправлялись в круизы на океанских лайнерах. Там уже укрыться от бандитов, которые в те времена составляли львиную долю отдыхающих, было сложнее. Они гонялись за девушками — не только за нами — по всем проходам. Это были настоящие мафиози!
Помню, в Неаполе на теплоход сел отечественный криминальный авторитет, находившийся в России в розыске, я запомнила его на всю жизнь: огромный, жирный и в норковой шубе до пят. Ничего более нелепого и чудовищного не видела в жизни! Но все расступались перед ним, а стюарды стелили под ноги ковер. Иные артистки решались на романы с такими ребятами, эти отношения потом продолжались в Москве и нередко заканчивались в ходе криминальных разборок плачевно...
Мы выступали пять-шесть раз за круиз, пацаны рассматривали нас — пьяные, наглые. К счастью, нам удалось достойно пройти через все передряги и не замарать себя сомнительными связями.
Бывали и гастроли. С театром, со спектаклем «Багдадский вор», мы много колесили по Испании. Молодая, веселая жизнь в разъездах мне нравилась. Настенька с бабушками, Сережка с книжкой на диване. Конечно, я не ангел: влюблялась, заводила романы, но не такие, чтобы о них было интересно рассказать. Однако обо всех увлечениях вспоминаю с огромной теплотой.
«Полевые» романы закончились в день, когда мужчина в первом ряду зрительного зала, сидевший с девушкой, показал мне поднятый вверх большой палец: мол, хорошо танцуете, девчонки! Подруга и коллега Марина Куделинская очень любила кокетничать с залом.
— Какой наглый, ты посмотри! — шепнула она.
Я глянула и вижу, что он не на Маринку смотрит, а на меня.
— Да, — говорю, — наглый, но ведь симпатичный же.
И запомнила его. Через неделю в «Сатириконе» играли «Такие свободные бабочки», где я исполняла главную роль. На аплодисментах увидела, что по проходу с огромным букетом спешит тот самый молодой человек. Он вручил цветы и невероятно волнуясь, сказал: «Можно я тебя подожду?» Сразу на ты! Хам!
Вышла на служебный вход — стоит. В длинном плаще, симпатичный, черненький: «Приглашаю на ужин!» Вот это напор! Ужинать с первым встречным?! Невероятно, но согласилась. В новом знакомом не было ничего от сумасшедшего поклонника, которого стоило остерегаться. От волнения Леша целый вечер рассказывал анекдоты, болтал без умолку, даже начала от него уставать.
— Маринка, — сказала на следующей день подруге, — представляешь, он пришел...
— Да?! И что?!
А что? Семейная жизнь в полном раскардаше, я молодая и совершенно одинокая... Но ответила как думала:
— Знаешь, какой-то он дурак. Анекдоты не люблю, а он только их и рассказывает.
— А если от зажима?
— Всяко может быть...
Через два дня в театре проходил капустник. Леша опять ждал у служебного входа. Встретила его с прохладцей и сообщила, что уезжаю с подругами в дом отдыха. Так оно и было. «Можно оставлю вам свой телефон?» — он написал домашний номер на длинной бумажке, которую я, скомкав, бросила куда-то в сумку. Мобильные тогда были редкостью, на дворе — эпоха пейджеров.
Приехали мы с девчонками в дом отдыха, надеясь отдохнуть и потанцевать на дискотеке, а там как на круизном лайнере — полно конкретных пацанов, которые не теряли времени даром. А на что мы, три дуры, собственно, рассчитывали, отправляясь на три дня в подмосковный дом отдыха? Не то что на дискотеку — из номера выйти было опасно. Что делать? Мужу звонить? У меня его, считай, и нет.
— Девчонки, — говорю, — я познакомилась с симпатичным парнем, может, он нас увезет отсюда?
— А что? Давай звони!
Но бумажка-то с номером где?! Куда я ее сунула? Перевернула все вверх дном. Вдруг стало обидно до слез — неужели связь потеряна? Наконец нашла Лешин номер в косметичке среди рассыпанной пудры и карандашей. Трубку взяла его мама: «Леша только что вышел из дома, у него сегодня машину угнали. Подождите, я его догоню».
Потом Леша говорил: «Машину в тот день угнали, а жену послали!»
Он подошел к телефону, и я попросила его приехать.
— А вы там голодные? — поинтересовался он.
— Конечно!
Лешка приехал на машине брата, загруженной коробками с пиццей. Я встретила его так, будто мы прожили вместе жизнь. До сих пор не знаю, что такое со мной произошло, но больше мы не расставались. К творчеству Леша отношения не имеет, у него авиационно-техническое образование. В «Сатирикон» он водил знакомых девушек, пока с первого ряда не разглядел как следует артистку Якунину. В тот вечер, когда он показал мне большой палец, раздосадованная его поведением знакомая сказала ему:
— Что же ты сидишь? Иди к ней за кулисы!
— Я и пойду, — ответил он.
Но не все складывалось просто. Меня дома ждал Сережа, и Алексей, как оказалось, тоже был женат. Разрешались эти противоречия непросто. Мне было очень жалко Сережу, для которого известие, что я ухожу, стало ударом. Он чувствовал мое настроение, видел недовольство нашими отношениями. И вдруг начал играть в казино в надежде, что ему шальные деньги свалятся на голову и он кинет их к моим ногам. Раз пришел ночью пьяный, раскидал по дому доллары и накрыл меня подушкой: мол, не доставайся же ты никому! Не душил, но было страшно, Сереже такие поступки несвойственны. Я переживала за него, но ничего уже не могла поделать. С Лешей у нас все закрутилось всерьез.
Как-то Алексей в очередной раз встретил у театра и повез к себе, мы болтали до трех часов ночи: как дальше жить — непонятно, я все еще с мужем, он переехал к родителям. Когда Леша подбросил меня к дому, у подъезда стоял Сережа, ждал на улице, гадая, вернусь ли. Он еще не успел нас заметить.
«Не знаю, что делать...» — сказала я. Лешка помолчал секунду и решительно дал по газам, увозя меня прочь от прошлой жизни. Так было решено, что больше я к мужу не вернусь. На следующий день сказала об этом Сергею. Начались споры, ссоры, бракоразводный процесс, на который муж несколько раз не приходил.
Сереже надо было уходить, квартиру, в которой мы жили, выменяла для меня мама, сама переехав в пятиэтажку. Стеснять Лешиных родителей нам не хотелось, как и начинать новую жизнь в доме, связанном воспоминаниями с Сергеем. Помогали нам всем миром: бабушки, дедушка, Лешины родители — в итоге мы обменяли мою однокомнатную на двухкомнатную в Текстильщиках рядом с моей мамочкой. Она очень помогла нам с детьми. К моменту переезда я уже была беременна второй дочкой. Когда мы с Лешей пришли в ЗАГС оформлять отношения, мне сказали:
— Принесите справку, что ждете ребенка!
— А вы не видите без справки? — возмутился Леша. — Восьмой месяц идет.
О беременности узнала летом, театр как раз ушел в отпуск. Никогда не задавалась вопросом, потеряю ли что-то в профессии, если буду рожать. Каким же запредельным должен быть фанатизм, чтобы пожертвовать ребенком ради роли! Тем не менее прежде это было повсеместным явлением. Актрисы ложились под нож, принося себя на алтарь искусства. Не понимала таких жертв. А когда рожать-то? В старости, что ли?
Помню, пришла на сбор труппы в «Сатириконе» и сказала, что играть в спектакле «Такие свободные бабочки» больше не смогу. У меня больная спина и всегда существовала угроза выкидыша, поэтому рисковать, отплясывая на сцене до восьмого месяца, не хотела. Для Кости Райкина эта новость стала ударом. Он всегда нам говорил: «Принимаю любое объяснение в случае неявки и невозможности что-то сделать в профессии кроме одного — беременности». И я получила по полной. До сих пор не могу понять: почему, за что? Я женщина! Разве сделала что-то назло худруку? Захотела родить второго ребенка. Это мое право! Да, у меня была главная роль в спектакле. Введите другую актрису, я не возражала.
У нас состоялся разговор. Костя сказал, что я подвела театр. И... обиделся. Он пытался делать вводы, но спектакль так и не пошел, Райкин снял его с репертуара на время моего ухода в декрет. Видимо, дорожил этой постановкой и любил, как мы ее играем.
Родив Марусю, вернулась в «Бабочки», но отношения с Костей были подорваны. Он держал обиду. Сказав «Ты поставила театр раком, и теперь ты подождешь», шесть лет не давал ролей. Ни одной. Приходила в театр, но играла только в «Бабочках», пока они не упорхнули из репертуара. Съемок у меня тогда не было, время шло, я сидела без дела.
Появились актерские агентства и агенты, коллеги разносили фотографии по разным конторам, обещавшим трудоустройство. Не умею стучаться в двери, никуда не ходила, не просила. И вдруг через семь лет Костя смилостивился и в постановке «Доходного места» дал сыграть прекрасную Кукушкину. Наконец-то репетировала, у нас налаживались отношения, полюбила роль, после долгого простоя выкладываясь по полной...
Однажды на спектакль пришел Марк Захаров. Костя всегда приглашал Марка Анатольевича на премьеры, он очень его любит. В «Ленкоме», в который не рискнула показываться, работали мои друзья. Актерские дети знают друг друга с детства, проводя вместе лето в лагере «Русский лес» в Звенигороде или в доме отдыха «Актер» в Ялте. Моя подруга детства Алина стала женой Саши Лазарева. Сашин друг, первый замдиректора «Ленкома» Сергей Юрьевич Вольтер, стал моим другом. У нас одна компания, только они работали в «Ленкоме», а я — в «Сатириконе». В годы моего шестилетнего простоя друзья говорили:
— Анька, было бы прекрасно, если бы ты пришла к нам в театр!
— Как?! Это не улицу перейти...
Точно знаю — Саша Лазарев замолвил за меня словечко, проложив дорогу в «Ленком». Как бы между прочим он сказал Марку Анатольевичу: «Вчера был в «Сатириконе», там актриса отличная в «Доходном месте», вот бы ее к нам». И Сережа Вольтер «шуршал», подготавливая мой переход. Но решение должен был принять худрук, друзья не могли взять меня за руку и привести к себе.
И вот Марк Анатольевич пришел на «Доходное место». За пятнадцать минут до начала спектакля мы узнали: в зале Захаров. Всех охватил мандраж. Бывает, актеры нервничают и спектакль проваливается. Но тут случилась обратная история: все прошло хорошо, с адреналином, аплодисментами. После спектакля разбежались по гримеркам и прислушивались к шагам Захарова, идущего к кабинету Константина Аркадьевича. Потом ко мне подошла завтруппой «Сатирикона» и сказала: «Тобой интересовался Захаров. «Как, — спрашивает, — фамилия артистки? Напомните». Я была страшно горда. Вернувшись домой, позвонила Лазареву и Вольтеру: «Кажется, я понравилась Захарову!»
Недели через две позвонил Сережа Вольтер:
— Что делаешь?
— Ничего, сижу.
— Всю жизнь свою просидишь! Собирайся, тебя Захаров разыскивает.
Олеся Железняк уходила в декрет, театру срочно нужна была замена в спектакль «Укрощение укротителей». Видимо, осталась в памяти у Марка Анатольевича артистка из «Доходного места», и мне предлагалась очень смешная роль: тридцать три накладки — сиськи, попа. Речи о приглашении в театр не шло, только о вводе. Марк Анатольевич красиво и корректно попросил Константина Аркадьевича ангажировать актрису на один спектакль. «Только смотри не перепутай гнездышко, Анька», — сказал Костя. Что было на это ответить? Просидев шесть лет без работы, я не знала толком, где мое гнездышко.
Ничто пока не предвещало беды, но в головах у Кости и у меня роились разные мысли. У Райкина хорошо развита интуиция, он почувствовал назревающую опасность. Конечно, я хотела, чтобы пригласили в труппу «Ленкома», конечно же, Костя этого не желал. Для худрука чудовищно обидно, когда у него забирают артистку.
Я сыграла «Укрощение...», труппа приняла прекрасно. Никто не смотрел на новенькую из закулисья злыми глазами: мол, пришла тут, что, у нас своих мало? Слухи, что вскоре, возможно, последует приглашение в театр, конечно же, ходили. Но наверняка никто ничего не знал, и я терялась в догадках — позовут, не позовут. Наступил день закрытия сезона. Когда, если не сегодня, должен позвонить Марк Анатольевич и сказать о решении?
Я поехала к Саше с Алиной в Барвиху, чтобы в компании друзей ждать судьбоносного разговора. Нервничала безумно! На подъезде к Рублевке у меня разрядился телефон. Вместо того чтобы доехать до Лазаревых, я, дура такая, развернулась и помчалась в Текстильщики за зарядкой. Потом снова отправилась в Барвиху. Приехала, жду, а ничего не происходит. Помню, сидим на кухне, переживаем.
— Не позвонит мне уже никто! — в отчаянии говорю я.
И вдруг... телефонная трель! Все замерли. Тсс! Кто? Марк Анатольевич!
— Анна Александровна, вы приглянулись труппе, все у нас складывается хорошо. У меня предложение: был бы рад, если бы вы перешли в наш театр.
— Конечно, с удовольствием, — скромно ответила я.
— Чудно, вот и договорились, решайте вопрос у себя в «Сатириконе», аккуратно, без обид. Мы вас ждем.
Я положила трубку и вошла в кухню.
— Ну-у-у?! Не тяни! — взревел Сашка.
— Да!!!
Сбылась моя мечта, в которую боялась поверить. Я ждала приглашения в «Ленком» как «Оскара». Это памятное событие случилось тринадцатого июня, с тех пор чертова дюжина — счастливое для меня число.
Близилось самое страшное — объяснение с Костей. Я не знала, как сказать, что ухожу, боялась его реакции. Чувствовала, что он уже все понял и ждет разговора, а внутри него все закипает, он же очень импульсивный человек. Решила поговорить на «нейтральной территории», Костя как раз проводил занятие со студентами во МХАТе. Как и предполагала, разговор получился непростым. Костя был очень зол.
— Ты ничего не будешь там играть, — сказал он.
— Костя, ухожу не потому, что надеюсь много играть, я ухожу в друг?