НЕУЖИВЧИВ ПО ХАРАКТЕРУ. К истории пребывания Евгения Евтушенко в Литинституте (Часть 1)

 

Поступление с липовой справкой

 

Самым простым для Евтушенко оказалось написание заявления, автобиографии и заполнение анкетного листа.

«Прошу, – указал он в заявлении на имя директора учебного заведения Ивана Серёгина, который тогда в реальности лишь исполнял обязанности первого руководителя, – допустить меня к приёмным экзаменам в Литературный институт имени Горького. Очное отделение» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 1506, л. 1).

В автобиографии молодой стихотворец сообщил:

«Я, Евтушенко Евгений Александрович, родился 18 июля 1933 г. в г. Зима Иркутской области. В Москве живу с 1937 г. Во время войны был эвакуирован в г. Зима. Затем, в 1944 возвратился в Москву, где учился в школе. Писать стал с 1940 г. Первые стихи напечатаны в газете «Советский Спорт» в 1949 г. Затем стихи стали регулярно появляться в газетах «Комсомольская правда», «Труд», журналах «Октябрь», «Огонёк», «Смена», «Молодая гвардия» и других. С 1949 по 1952 напечатано более ста стихотворений. В 1952 году в издательстве «Сов. писатель» вышла первая книга стихов. В 1947 и 1950 году ездил с геологоразведочными партиями, сначала – рабочим, затем – коллектором. Стихи переводились на польский, румынский, венгерский, чешский, греческий языки. Выступал по радио, с эстрады. Сейчас закончил вторую книгу стихов. Мать работник филармонии, отец – геолог, работник «Гипрозолото» при МВД» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 1506, л. 5).

В анкетном листе Евтушенко привёл более подробные сведения о своих близких родственниках. Вот что написал, к примеру, об отце: «Евтушенко Александр Рудольфович, 1910 года рождения, место рождения Москва, русский, геолог, работник Гипрозолота МВД (Москва)». А вот данные, которые молодой стихотворец сообщил о матери: «Евтушенко Зинаида Ермолаевна, 1910 года рождения, место рождения Нижнеудинск, русская, администратор Московской филармонии». Кроме того, Евгений Евтушенко упомянул свою сестру – Елену Васильевну Евтушенко, 1945 года рождения.

Отдельно перечислил Евтушенко места своей работы:

«– Гипрозолото, Джеламбет [Казахстан], рабочий, с апреля по сентябрь 1947 год;

– Алтайская экспедиция, коллектор, с апреля по сентябрь 1950 года;

– работа в центральных газетах, журналах, издательстве «Советский писатель», литературный работник, с 1949 по 1952 год» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 1506, л. 4 об.).

Ещё Евтушенко в анкетном листе указал свой адрес: Москва, 4-я Мещанская ул., д. 7, кв. 2, и телефон: И-1-93-18.

Это потом выяснилось, что Евтушенко и в автобиографии, и в анкетном листе некоторые сведения указал неверно, а кое-что и вовсе умолчал. Во-первых, он везде себе уменьшил на год возраст. Его настоящий год рождения не 1933-й, а 1932-й. Во-вторых, фамилия отца была Гангнус, а не Евтушенко. Поэт умолчал, что отец ещё до войны с его матерью развёлся и потом завёл новую семью, женившись на геологе Наталье Фогельман (1903–2004), которая родила двух сыновей: в 1939 году Александра и в 1943 году Владимира. Ничего он не сказал и о втором избраннике своей матери.

Дальше: в центральных изданиях Евтушенко на штатной работе с 1949 по 1952 год не состоял, он сотрудничал с ними на нештатной основе, правда, получая за это немалые гонорары. А «Молодая гвардия» как журнал была восстановлена только в 1956 году, а до этого почти десять лет выходила как ежегодный альманах.

При поступлении в Литинститут головной болью для Евтушенко оказался аттестат. Он такого документа не имел. Вместо аттестата молодой стихотворец сдал в приёмную комиссию Литинститута справку о том, что с 1 октября 1950 года по 20 апреля 1952 года обучался в школе при войсковой части 38437, закончив десятый класс с двумя отличными оценками (по устному русскому языку и литературе), тремя четвёрками (по письменному русскому языку, истории и астрономии) и шестью посредственными отметками.

«Экзаменов, – сообщалось в справке, – по болезни не сдавал» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 11).

Как выяснилось через много лет, в реальности Евтушенко одно время учился в московской школе № 607. Но среднего образования он не получил.

«Я, – вспоминал поэт спустя годы, – был исключён из 607-й школы из восьмого класса по несправедливому обвинению в краже и сожжении школьных журналов. За день перед этим я схватил два кола и поэтому был заподозрен в мести. Как раскрылось через много лет, это сделал вовсе не я, а круглый отличник, который отомстил таким образом за полученную им четвёрку» (Воспоминания о Литературном институте. Кн. 2, М., 2008, с. 70).

В Литинституте закрыл глаза на отсутствие аттестата, удовлетворившись справкой из войсковой части, молодой поэт Владимир Соколов (он тогда подрабатывал в этом учебном заведении секретарём приёмной комиссии).

20 августа Евтушенко приступил к сдаче вступительных экзаменов. За неделю он получил три отличных оценки: за устный русский язык, географию и историю народов СССР, одну четвёрку – за сочинение и тройку за немецкий язык. А уже 29 августа 1952 года появился приказ о его зачислении в Литинститут.

 

 

Поэт способный, но жизненная позиция – отрицательная,

или Каким оказался для Евтушенко первый год учёбы в Литинституте

 

Едва приступив к занятиям, Евтушенко попросился в длительную командировку.

«Прошу, – написал он 10 октября 1952 года и.о. директора Литинститута Ивану Серёгину, – предоставить мне творческий отпуск сроком на один месяц пятнадцать дней в связи в связи с командировкой меня Правлением ССП СССР на строительство Каховской ГЭС» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 1506, л. 58).

Стоит отметить, что в своей мемуарной прозе Евтушенко о том, как он познавал в Каховке жизнь, ничего не написал. Не исключено, что просто Каховка его не впечатлила. А может, потому, что никакого познания жизни и не было, а были одни лишь посиделки с заезжей богемой. В мемуарах поэт рассказал только о том, как он в Каховке в многотиражке впервые встретил Анатолия Кузнецова, которому якобы уже тогда не давала покоя тема Бабьего яра. Он вспоминал, как при нём два заезжих украинских письменника требовали от редактора каховской многотиражки показать им личное дело Кузнецова.

«Привычный ужас той эпохи состоял в том, – писал Евтушенко, – что рытьё в чужих анкетах и вынюхивание из них подозрительных запахов вовсе не считалось злодейством, а было тогдашним бытом.

Письменники целый день пили горилку и играли в карты, проводя таким образом творческую командировку на «стройку коммунизма», а по вечерам их разъедала смертельная скука и хотелось найти кого-то, над кем можно было бы поизгаляться. Тошнотворная пустота внутри – главная причина изгаляний людей над людьми.

Я предупредил тогда Кузнецова, что под него «подкапываются».

– А ты что, правда был в Бабьем Яре? – спросил я.

Впервые об этой трагедии я узнал ещё мальчишкой из прекрасного, к сожалению, полузабытого стихотворения Льва Озерова сорок четвёртого года:

Я пришёл к тебе, Бабий Яр,

Если возраст у горя есть,

Значит я немыслимо стар –

На столетья считать – не счесть.

– Нет, я там не был... – мрачно ответил Кузнецов, затравленно опустив глаза. – Но я видел, как это всё было...

Мы сидели на берегу, и Кузнецов рассказывал, рассказывал... Уже смеркалось, но мне казалось, что в тумане, медленно опускающемся на Днепр, я вижу бесконечные тени детей, женщин, стариков, идущие по воде, не прогибая её...

– Ты должен написать об этом, – сказал я Кузнецову.

– Кто это будет печатать... – пожал он плечами. – А кроме того... я... я... боюсь...

Как впоследствии подтвердилось, он был прав в боязни писать об этом... Кузнецова не убили в Бабьем Яру, – его убил собственный роман о Бабьем Яре. Роман напечатали, но он был зверски искромсан цензурой» (Е.Евтушенко. Волчий паспорт. М., 2015. С. 528).

После рассказа о первой встрече с Кузнецовым Евтушенко добавил несколько слов о том, как он с Кузнецовым по приглашению Довженко ходил в 1952 году в Каховке на какой-то японский фильм новой волны.

Но неправильно думать, что Евтушенко после поступления в Литинститут вращался лишь в кругу или либерально настроенной интеллигенции, или будущих антисоветчиков-диссидентов, которые свою борьбу с советским режимом успешно сочетали с сотрудничеством с Лубянкой (тот же Кузнецов впоследствии тесно взаимодействовал с органами Госбезопасности и регулярно «стучал» на Евтушенко). Он поддерживал хорошие отношения и со многими сверстниками, стоявшими на охранительных позициях. Так в числе добрых приятелей Евгения Евтушенко одно время был поэт Владимир Котов, который после окончания в 1950 году Московского пединститута им. Потёмкина попал на работу в редакцию газеты «Комсомольская правда» и потом регулярно печатал его стихи в центральном молодёжном издании.

Правда, позже Евтушенко от Котова отмежевался. Он рассказывал: «Многие бездарные люди делали «литературную политику», привнося в неё всевозможные дурнопахнущие элементы, включая антисемитизм. Поэт К. (Владимир Котов, автор песни «Не кочегары мы, не плотники». – Е.Е., 1998), с которым по прихоти судьбы меня связывала юношеская неразборчивая дружба, не был лишён этого, мягко говоря, недостатка. Он меня пытался убедить в том, что вся история оппортунизма, начинавшаяся с Бунда, а затем продолжавшаяся в Троцком, имеет определённую национальную подоснову. Я спорил с ним до хрипоты. Он упрекал меня в политической близорукости.

Однажды после такого спора он ночевал у меня. И утром разбудил меня радостными криками.

В одних трусах он отплясывал чуть ли не африканский танец торжества, размахивая газетой, где было опубликовано сообщение об аресте врачей-отравителей:

– Видишь! А что я говорил? Это все евреи!

Надо сказать, что я поверил этому сообщению. Оно меня необыкновенно удручило, но всё-таки не вызвало во мне антисемитизма, и радость поэта К. была мне неприятна.

В тот же день мы с поэтом К. пошли в кинотеатр, где шёл старый фильм о революции. Один из эпизодов был о еврейском погроме в Одессе. И вот когда по экрану шли лавочники и уголовники под лозунгами «Бей жидов, спасай Россию!», с булыжниками, к которым прилипли окровавленные волосики еврейских детей, наклонясь к поэту К., я сказал:

– Неужели ты хочешь быть похожим на этих?!

И вдруг, отстранившись от меня, он холодно ответил с металлическими нотками в голосе:

– Мы – диалектики. Не всё из прошлого надо отбрасывать, Женя.

Его глаза светились гитлерюгендским блеском. На отвороте пиджака мерцал комсомольский значок.

Я смотрел на него в ужасе, не в состоянии понять, что за человек сидит рядом со мной» (Е.Евтушенко. Волчий паспорт. М., 2015. С. 97–98).

Возвратившись после Каховки в Литинститут, Евтушенко легко сошёлся со многими студентами. Он, к примеру, сразу нашёл общий язык с Робертом Рождественским и Геннадием Лисиным, который потом вернул себе фамилию чувашских предков Айги.

«Неторопливо выдвигался Роберт Рождественский, раздвигая других мощными спортивными плечами, – рассказывал позже Евтушенко. – Тогда у него было два любимых поэта – Борис Корнилов и Симонов, которых он беспрестанно цитировал, неуклюже заикаясь. Рождественский стал известен за пределами Литинститута после поэмы «Моя любовь», где были такие строчки:

С милым рай и в шалаше,

если с телевизором.

Это было первое поэтическое выступление против тогда ещё только нарождавшегося явления, названного впоследствии «вещун» (Воспоминания о Литературном институте. Кн. 2. М., 2008. С. 70–71).

Евтушенко было интересно также общаться и с недавними выпускниками института, в частности, с Евгением Винокуровым, Владимиром Солоухиным, Владимиром Соколовым и Василием Фёдоровым. Кстати, с тем же Солоухиным молодой стихотворец познакомился ещё школьником – в 1947 году. Солоухин вместе с другими студентами Литинститута – Винокуровым и Ваншенкиным тогда несколько раз появлялся в поэтической студии Дома пионеров Дзержинского района, занятия которой проходили в знаменитом Уголке Дурова, и однажды даже по-отечески похлопал Евтушенко по плечу. Юный сочинитель воспринял это как поддержка его поэтических опытов. Хотя, по большому счёту, поддерживать ещё было нечего. А новая встреча двух стихотворцев состоялась уже через пять лет. Увидев в стенной газете Литинститута три стихотворения студента первого курса Евтушенко – «Вагон», «Сказки, знаю я – напрасно вы не молвитесь» и «Москва», Солоухин приятно удивился, но тут же предупредил старого знакомого: «Ну, теперь держись», дав понять, что отныне тому спуска не будет.

Уже после встречи 53-го года Евтушенко определили в семинар главного редактора журнала «Техника – молодёжи» Василия Захарченко, который сам до войны учился в Литинституте. Правда, из старых работников института никто не мог вспомнить, что конкретно Захарченко в конце 30-х годов писал, но все говорили о том, каким он был влиятельным комсомольцем и как он на рубеже 1939–40 годов помог дирекции свалить могущественного заведующего кафедрой творчества Сергея Мстиславского, коего в ту пору считали официальным биографом второго человека в стране – Вячеслава Молотова.

У Захарченко занимались семнадцать стихотворцев, в основном второкурсники и несколько человек с третьего курса: фронтовик Юрий Мельников, бурят Николай Дамдинов и адыг Исхак Машбаш. Самые большие надежды на этом семинаре тогда подавали бывший сельский учитель Владимир Гордейчев, приехавший в Москву из воронежской глубинки, и несостоявшийся филолог Роберт Рождественский, до Литинститута успевший год отучиться на историко-филологическом факультете Петрозаводского университета. Но много было у Захарченко и слабеньких студентов. К примеру, уроженец Донского края Игорь Грудев, курянин Егор Полянский и посланец Ивановского края Владимир Догадаев создавали только фон, ничего путного из них не выходило.

Первокурсник Евтушенко, судя по журналу семинарских занятий, впервые появился на семинаре Захарченко только 5 марта 1953 года. В тот день студенты обсуждали Ивана Кашпурова. У этого паренька была интереснейшая биография. Сын будённовца, он долго не мог представить себя без ставропольских полей. Призванный в 43-м году в армию, Кашпуров собирался повторить судьбу отца и стать кавалеристом, но командование после окончания кавалерийской школы направило его в артиллерию. А сразу после Победы Кашпуров оказался в Иране. Демобилизовался он уже в 49-м году. Бывший артиллерист вернулся в Ставрополь, но интересной работы там для него не нашлось: сначала он смог устроиться лишь билетёром в автоколонну, а потом ему удалось перейти на хлебозавод. По вечерам же вчерашний солдат бегал на занятия в местный пединститут. Однако в своих стихах Кашпуров почему-то зациклился на описаниях лишь одних колосков.

Евгений Евтушенко поэтическими опытами своего сокурсника остался страшно недоволен. «Стихи и поэма <Кашпурова>, – заявил он, – пронизаны безответственностью, банальностью. Слова «шальной ветерок», «гремит ручеёк» много раз употреблялись. Есть примеры неграмотного изложения мысли. Неудачные попытки ввести неологизмы. В поэме плоха сцена на колхозной сцене (история Анны Карениной и Вронского)» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 656, л. 18 об.).

Но до конца разобрать стихи Кашпурова семинаристам не дали. Занятие прервало известие о смерти Сталина.
А через несколько дней состоялись похороны вождя.

«Я, – рассказывал Евтушенко в «Преждевременной Автобиографии», – был в толпе на Трубной площади. Дыхание десятков тысяч прижатых друг к другу людей, поднимавшееся над толпой белым облаком, было настолько плотным, что на нём отражались и покачивались тени голых мартовских деревьев» (Е.Евтушенко. Собрание сочинений. Том 1. М., 2014. С. 269).

По признанию Евтушенко, день похорон Сталина оказался переломным в его жизни, а значит, и в его поэзии. «Для меня, – писал он впоследствии, – стало ясно одно – в России созрело огромное количество проблем и не участвовать в разрешении этих проблем – преступление». В «Преждевременной Автобиографии» поэт признался: «Во мне утвердилось понимание, что я не имею права заниматься возделыванием японского садика интимной поэзии».

Однако большинство сокурсников Евтушенко продолжали жить и писать по старинке. Молодого стихотворца это страшно злило. Он даже в какой-то момент перестал посещать институтские занятия. Отчасти вернул ему интерес к семинару Владимир Соколов. Вот чьим мнением Евтушенко всегда дорожил.

Несмотря на то, что Соколов уже год с лишним как выпустился из института, он чуть ли не каждую неделю продолжал ходить в Литинститут и непременно заглядывал на семинар Захарченко. Позже однокурсник Евтушенко Владимир Гордейчев вспоминал:

«К нам он [Соколов] захаживал, видимо, привлечённый сильным составом семинара: Рождественский и Евтушенко, Дамдинов и Полянский, Машбаш и Карпеко, Ю.Мельников и Тайнчуков. Нам, в свою очередь, было интересно слушать высказывания Соколова о наших стихах. Все мы тогда наизусть знали соколовскую «Снежную королеву», он был признанным поэтическим лидером для всех нас. Это стихотворение, подходящее под осуждающее по тем временам определение – «интимно-камерный мотив», бесконечно трогало своей задушевностью, дарило свежесть и чистоту. Тонкая, пластичная по чувству и слову, «…королева» – как, к слову сказать, и стихотворение Константина Ваншенкина «Мальчишка», – отвечала общественно назревшей потребности слышать поэтические голоса, не только повторяющиеся газетные лозунги» (Воспоминания о Литературном институте. Кн. 2. М., 2008. С. 16–17).

Первое обсуждение стихов самого Евтушенко на семинаре Захарченко состоялось девятого апреля 1953 года. Поэт начал с того, что прочитал семинаристам главу из поэмы «Геологи идут вперёд» и пять стихотворений: «Жинь для нас», «Стихи детям», «На съёмках фильма…», «Родной край», «Стихи в трамвае» и «Стихи о даче». А потом начался детальный разбор, но, к сожалению, без участия Владимира Соколова.

Приведу стенограмму этого обсуждения (по дневнику семинарских занятий) в записях Егора Полянского и Николая Дамдинова.

«РОЖДЕСТВЕНСКИЙ:

О книге – она гораздо лучше первой. Во-первых, автор от декларативных выкриков больше стал уделять внимания деталям, прочувствовать. Стихи можно разбить на три группы:

1) стихи о любви

2) о времени и о себе

3) и – созерцательные (типа «На даче»).

Автор может работать, но он уже стал бравировать деталями («В родном краю»). Стих<отворение> «Двадцать лет» – лучшее. Но очень затянуто. Из лирического цикла – «Море», «Дождь», «Не было писем» – лучшие. «Мы с годами» – рассудочные стихи, не характерные для Евтушенко.

ДАМДИНОВ:

Рождественский сказал, что рассудочность не характерна для Евтушенко. Исключая «Дождь», «Море», «Краля», остальные сделаны очень слабо. Поэма – глубокомысленные выводы, вычитанные из книг. В главе о дружбе – не видно таковой. Ради философских обобщений у него <нрзб> («Сов. люди не похожи и похожи», «Мы не осудим – потомки осудят»). Неряшливость языка <...>

М.КАЗАКОВ [марийский стихотворец]:

Я начну разговор о так наз. продолжателях Маяковского. Это насущный вопрос. Ибо ни Асеева, ни Кирсанова народ не считает продолжателями Маяковского. Продолжение традиций – это не формальное продолжение. Описывать жизнь народа, связь с народом – вот традиция. Стихи же Евг. В большинстве – не жизненны, не волнуют, хотя насчёт техники сделаны неплохо.

Поэма – я ничего не понял. У Долматовского есть поэма <нрзб>. Она не прозвучала. Почему? Потому что цель – мелка. «Ура» и «вперёд» – это не поэзия. Народ живёт, борется, любит… Евтушенко кричит. После стихов – Евтушенко, кот. он прочёл, ничего не остаётся, не запоминается.

Насчёт рифм: «фыркало – финкало» – это не рифма. Слишком много прозаизмов «Почему не тонем – трудно понять», «Колхозники из домов выходят», «Ошибок не прощайте, их познавши».

Поэт – молод, спешить с изданием не надо, а писать меньше, да лучше. Но главное: автор пишет – взбрело в голову и пишет, не волнуясь сам. Если нет потребности – не писать. А есть – пожалуйста.

МАШБАШ: Поэма мне не понравилась. Читая главу за главной, забываешь тут же предыдущую. Глава о спасении Гриши автором искусственна. Идут геологи, несут рюкзаки, а зачем? Неизвестно. Нет динамики. Однако есть эпизоды, куски – неплохие. И – нет конфликта. Это плохо. (Разговор с Людой – это лучшее, что есть в поэме.) Образы: Гриша – что-то не видно, а Евгений – в конце концов – хвастун. А в целом – шли, шли и никуда не пришли.

<Леонид> ЖУХОВИЦКИЙ [его тогда считали восходящей звездой Литинститута]: Разбирать стихи Евг. надо подробнее. Интересен. Очень много пишет, чего нам и за год не написать. Техника – неплохая, рифмовка и т.д. всё хорошо, а стихов – нет. Равнодушие – я это докажу на стих. «Море». Любовь – это большое. А у него на вопрос «А она какая?» Как море. А он развёз на две страницы. «Разлука» – тема путана, решена легко и поверхностно. Поэма – не согласен с остальными. Она мне не понравилась. Видишь: Сомова, Гришу и самого героя – <нрзб> Надо ещё поработать. Отношения – живые и правдивые. Злое – злоупотребляет деталями. О традициях Маяковского. Не надо подходить односторонне. Совет: пусть автор больше использует свои возможности.

ВИНОГРАДОВ [он быстрее других студентов Литинститута оказался всеми позабыт]: О поэме – есть ряд положительных моментов. 1 страница – появляется вода. Думаешь – пойдёт по шаблону. Но этого не случилось. Мне нравится Сомов. Видишь его как руководителя молодёжи. Понравились сравнения (клочки парашюта, земной шар). У него хор. техника стиха, но есть шероховатости. Перегрузка деталями. Но ради чего поэма – не видно.

<Егор> ПОЛЯНСКИЙ: Согласен с Казаковым. В поэме автор наивен. Подвиг в воде – это не подвиг слова.

БАБАКОВ: Начало неплохо, а дальше – чепуха. Много деталей. Неправдивость деталей. Конец с этой газированной водой и этой невидимкой-Верой – скушно. Разговор с девушкой – понравился.

<Василий> ЧЕГАЕВ [марийский поэт]: Вопрос – автор любит или хочет любви. «Поиски любви» неправильно решено. Не запоминается. Покручено, поверчено – получается каша. Всё запутано. Стихи слабые. Может, научится, а пока любить не научился.

ЗАХАРЧЕНКО: Я хочу заступиться сегодня за Евтушенко. Положительные стороны. Было сказано о Маяковском. Все мы читали материалы дискуссии. Я лично сделал вывод: как бы мы ни говорили о традициях Маяк., мы должны знать и не забывать, что Маяк. ввёл новую форму в поэзию – новатор. Это моё убеждение не снимает значения других сов. поэтов. Но мы обязаны учиться у Маяковского не только содержанию, но и его формальным достижениям. В этом плане я не могу не поддержать работы Евтушенко. У его не эпигонство в чистом виде, а пытается продолжить Маяковского.

У Евтушенко – молодость, он много работает – это правильно. Второе – он переживает период, когда он, крепко получив от первой книги, ударился в детали. И переборщил. Получается стандартец. Евтушенко учится делать образ, порой – неплохо. Но детали – мелькают. Плывут доски, из которых можно сделать корабль. Нету такого контроля – что хорошо, что плохо. Рифмовка – не всегда удаётся. Есть хорошие. Это положительно. Что раздражает? Это относится к стихам и поэме – незнание жизни. Ради чего идут? Природа – странна. Конфликт – столкновение с природой. Для геолога это естественная вещь. Конец – плохо, мелко. Героизма нет. Нарочитая грубоватость. Это нагнетание романтики при отсутствии таковой. Зарем – искусственное препятствие. «Ночь» – здорово. Лирический герой путешествует без цели. Что делать с поэмой? Надо найти цель, а также решить правильно любовь. Вера должна быть лучше Люды. В-третьих, показать результат, а не <нрзб >.

О стихах. Нравится широкий подход к теме. Перегрузка деталями. Есть хорошие образы. Нравится стремление к афористичности. Во многих случаях – срывается. Но попытка – это хорошо. Подчас написано чётко, но принципиально – ничего нового. «Двадцать лет» – очень стандартно. У автора нет любви к природе, а страх.

Поддерживаю (а он не падает)» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 656, лл. 23 об., 24, 24 об., 25, 25 об.).

21 мая 1953 года состоялся последний в 1952/53 учебном году семинар Захарченко. Преподаватель попросил своих студентов поделиться планами на лето.

«Задумана поэма, – сообщил Евтушенко. – Думаю, поехать на станцию «Зима». Потом в Крым. Работать над сборником» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 656, л. 28).

Подводя итоги учебного года, Захарченко отметил, что Евтушенко – «поэт способный. Но жизненная позиция, которую Евтушенко занял, – отрицательная». Он посоветовал своему студенту быть скромнее.

 

 

В жарких спорах с сокурсниками

 

Сразу после первого курса Евтушенко, как и обещал своему руководителю Захарченко, собрался в Сибирь. У него появилась идея написать поэму о своей любимой станции Зима. Но потом он увлёкся другими темами, а работу над поэмой на какое-то время отложил. Ну а 1 сентября начался очередной учебный год.

Первый семинар в новом сезоне Захарченко решил посвятить Роберту Рождественскому. Докладчиком по стихам старосты группы он назначил бывшего фронтовика Владимира Догадаева, который, как правило, никогда не высовывался, был очень осторожен и во всём старался следовать партийным установкам.

Семинар состоялся 24 сентября 1953 года. Догадаев много хвалил Рождественского за идейность. Но этого оказалось мало Евтушенко. Он искал у сокурсника поэзию, а не разжёвывание прописных истин.

«Много правильного в выступлении Догадаева, – заявил Евтушенко, – но я не понял его основной мысли. Форма Маяковского рождена характером. Надо над рифмой серьёзно работать. «Свидание – ожидание», «Землетрясение – <нрзб>» «Ожидание». Задумано, но не доведено до конца. Много поэтики. Показано много строк неработающих на стих. Рождественский может хорошие рифмы <нрзб>. Плохо «проверь – не верь». Лучшими стихами я считаю «Сибирь о Сибири», «Враг». Надо конкретнее, через яркие детали показывать образ. Надо больше работать над строкой. Темы стихов не новые. Нужно новые показывать темы» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 681, лл. 8, 8 об.).

В чём-то с Евтушенко согласился Захарченко отметил:

«У нас много говорят о любви к Маяковскому, но не используют завещания его в поэзии, т.е. новаторства. Разрыв реальной возможности и исполнением (в поэзии). В стихах у Вас мало находок Маяковского.

Назым Хикмет – прямой ученик Маяковского. Должно быть разнообразие поэтических средств. Надо брать форму Маяковского, импонирующую времени. Для большой темы нужен большой размах.

Рождественский увидел в прежних стихах жизнь, чего мало в последних. Маяковский говорит о поэзии:

1) поэзия – производство

2) изучение всех способов поэтической работы

3) новизна материала и приёма

4) работать ежедневно

5) записная книжка

6) браться за перо тогда, когда нет иного способа говорить.

В «Ожидании» образ неправдив, стихи разжижены, нет в них точных, ярких деталей, стихи не чёткие. Рифмы неточные. Вообще стихи ниже возможностей Рождественского. «Сатира о сатире» – сделаны лучше. Есть лаконизм. «Двое» – фамильярность ненужная, она портит стихи, они недокончены. В сатире надо работать с огнём, с полным чувством. «Враг» – стандартный образ, созданный на базе существующих представлений, нет новизны, оригинальности» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 681, лл. 8 об., 9).

Впрочем, Рождественского тогда интересовали оценки не столько семинаристов Захарченко, ему было важно, как восприняла его стихи новая муза – студентка отделения критики Алла Киреева. Всё остальное казалось неважным.

Вскоре после обсуждения Рождественского Евтушенко обратился в дирекцию института с просьбой дать ему отпуск «для завершения ряда стихов о Сибири» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 1506, л. 43). Но Захарченко настоял на том, чтобы его студент сначала поучаствовал в обсуждениях Владимира Догадаева, Николая Дамдинова и Егора Полянского. Однако Евтушенко пришёл только 1 октября 1953 года на семинар, где свои стихи читал Догадаев, и потом сильно об этом пожалел. Как ни убеждал семинаристов Игорь Грудев, что Догадаев – по-своему интересен, Евтушенко нашёл у Догадаева всего лишь одну более-менее удачную строфу. «Эти стихи <Догадаева>, – заявил он, – провинциальная поэзия <…> Нет работы над стихом. Много пустоты и случайностей» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 681, л. 11).

После этого Евтушенко пропал из Москвы на несколько недель. В институте он появился уже после ноябрьских праздников, в аккурат к обсуждению сокурсника из Воронежа Владимира Гордейчева, который, конечно же, по своему уровню был на несколько голов выше и Догадаева, и Полянского и Грудева. В то время Гордейчев слыл как яростный полемист, не терпевший лжи. Он писал:

Не могу отмалчиваться в спорах,

если за словами узнаю

циников, ирония которых

распаляет ненависть мою.

Сокурсники ценили Гордейчева за неожиданные описания воронежского села, отсутствие сюсюканья и смелость резать правду-матку. «Меня, – подчёркивал молодой автор, – сучьём карябали за материнскою избой порубленные яблони». В другом стихотворении он утверждал: «Я не увязывал концов конкретной экономики». Всё это очень нравилось и Рождественскому, и Евтушенко, и многим другим студентам Литинститута.

«Меня Гордейчев порадовал, – признался Евтушенко на семинаре, который состоялся 19 ноября 1953 года. – Но не стихами, для него самого они не имеют значения. О поэме – мало. Об этом – Рождественский, умно и правильно, хотя я многого не понял. Он видно об этом хотел сказать, но жизнь вторгается, меняет чертёж и т.д. У него идёт всё – это показано в самой композиции. Это в ходе работы. Начало очень хорошее. Похоже на Твардовского. Но это хорошее сходство. Это великолепно. Всё идёт хорошо. До письма, дальше он уже не может только о ней говорить. Он это не предполагал и не всё продумал. Роберт правильно говорил. Надо было сказа?