Светлана Шмелева: Мертвая дорога
- Фото: Александр Вологодский
Я мысленно еду по железной дороге... где-то между городами Салехард и Надым.
Ты-дых-тых-тых — стучит поезд по рельсам. Будто забивая в могилы гвозди, которых здесь много. Мысленно — потому что поезда здесь не ходят, хотя рельсы есть... и могилы тоже.
Я узнала об этом месте всего пару месяцев назад, и именно от этого, даже не столько от того, что оно существует, становится жутко.
Как-то один знакомый поляк спросил: «Чего я не могу понять, если почти в каждой семье в советское время был кто-то посажен в тюрьму или расстрелян, почему вы не интересуетесь своими предками, не требуете открыть архивы, наказать виновных в их смерти, загубленных жизнях?» Он задает этот вопрос каждому россиянину, которого встречает, но ответа так и не получает.
Но я все откладываю свой рассказ, хотя пора бы начинать. Сейчас только вытру мокрые ладони и начну.
Месяц назад я болтала с одной знакомой, чтобы скоротать время в дороге. Она рассказывала, как несколько лет назад со своим другом отправилась на поиски лагерей советского времени. Известно, что многие из них до сих пор государством не афишируются, чтобы не увеличивать цифры и без того огромного количества репрессий. Рассказывала, как им стали отказывать в местных гостиницах, узнав о цели их визита. Как на их пути повстречалась поэтесса из города Харп, которая их приютила. И познакомила с неким Александром, который сказал: «Продержитесь ночь, а утром я вам кое-что покажу».
И показал им огромное детское кладбище. У знакомой был такой шок, что все подробности той поездки меркли и со временем стерлись из памяти. Она помнила только сотни детских могил, которые, судя по заброшенности и отсутствию на них табличек и крестов, никогда никто не оплакивал.
Хотела бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
(Анна Ахматова)
Я стала искать это место. Написала друзьям в «Мемориал», бросила клич в соцсети, чтобы хоть что-то прояснить. В итоге через сеть оленеводов, «Мемориал» и подругу в республике Коми я нашла нескольких местных историков, которые, в свою очередь, разными путями привели меня к краеведу Александру Сафонову из города Лабытнанги. Как потом оказалось, Александр и был проводником моей знакомой, который следит за тем кладбищем в одиночку.
И вот я изучаю найденное им...
- Фото: Александр Сафонов
В частности, передо мной исследование семидесяти пяти захоронений грудных детей и подростков у станции Обская, сделанное в 2008—2011 годах. И в этой же таблице совсем рядом я вижу цифры, от которых сводит челюсть. 80 братских могил у той же станции. И 450 — неподалеку. Спустя всего несколько километров от того места количество найденных могил: 7, 5, 16, 600, 1800. И дальше: 8000, 4000, 2800, 1050, 1500, 15, 450, 17, 1100, 200, 330, 120, 100, 60 и 11 с пометкой «братские». И все это на отрезке длиной не больше двухсот километров!
Я понимаю, что передо мной Мертвая дорога, как называют ее местные жители.
О самой дороге известно, конечно, больше, чем про то место, которое меня первоначально заинтересовало. Но тоже немного. По крайней мере, недостаточно для того, чтобы о ней знал каждый, кто живет в нашей стране. Как, например, о битве под Сталинградом. Потому что здесь, в отличие от Волгограда, никому не возвели памятников.
А начиналась она, говорят, так.
В никуда направлена дорога.
Сталиным нацелена была
Толь куда-то в Север, то ли в Бога,
То ли, скажем, в бесовы дела.
(Петр Кожевников)
«Как-то Иосиф Виссарионович вызвал начальника Главного управления лагерного железнодорожного строительства (ГУЛЖДС) Н. Френкеля и, попыхивая трубкой, тихо спросил: “Скажите, товарищ Френкель, как идут изыскания на трассе северной железной дороги?” Зацепив собеседника немигающим взглядом, он сполна насладился произведенным эффектом. Даже такой матерый ловчила, как Френкель, не сразу нашелся, что ответить вождю. Дело в том, что кроме отстраненных слухов о желании Сталина укрепить северные территории, построив там дорогу, ему ничего не было известно… Признаться, что он не владеет ситуацией, — это, может быть, подписать себе смертный приговор. Пауза затягивалась… “Работаем, товарищ Сталин!” — максимально бодро соврал опытный интриган, пытаясь выиграть время. “Хорошо, — неожиданно легко согласился хозяин. — Подготовьте срочно отчет о проделанной работе”.
Через два часа зеленый двухмоторный “дуглас”, сверкая красными звездами, закрывшими знаки американских ВВС, вонзаясь в сумерки, двигался на северо-восток. На его борту — геофизики, маркшейдеры, плотники и другие специалисты. Но ключевая роль отводилась фотографу и надежности трех фотоаппаратов. Права на ошибку у него не было.
Самолет сел на лед одного из многочисленных озер неподалеку от Салехарда. Экипаж тут же принялся готовить машину в обратный путь, а местные и пассажиры в полной темноте срочно принялись валить лес, ставить палатки и печки, сколачивать конструкции, похожие на декорации. Работали в мороз до самого рассвета. При дневном свете началась фотосъемка с многократным дублированием кадров, после чего поступила команда на вылет. Смертельно уставшие люди провожали взглядом улетающий «дуглас»…
Вскоре на стол генералиссимуса лег пухлый отчет о проведении изыскательских работ на трассе Салехард — Игарка, обильно проиллюстрированный фотографиями. Особенно порадовал вождя палаточный городок, снятый на фоне уходящей вдаль просеки, даже мелькнула табличка “Станция Салехард”…»
Эту байку описала Галина Касабова. Не знаю, было ли все именно так, хотя в том, что отчитаться перед правителем было важнее, чем сделать дело, лично у меня, знающей последующую историю строительства Северной магистрали, сомнений нет.
Но вот факты.
4 февраля 1947 года Совет министров СССР принял постановление о выборе места для строительства порта на Севере и до него железной дороги. Меньше чем через две недели была организована Северная проектно-изыскательная экспедиция. Через месяц, не дожидаясь, даже первых результатов изысканий, Совет министров обязал МВД немедленно приступить к строительству крупного морского порта на мысе Каменном, судоремонтного завода, а также начать строительство Северо-Печорской магистрали к порту. В свою очередь министр МВД СССР Круглов для производства работ создает Северное Управление Главного управления лагерного железнодорожного строительства.
Возможно, вас удивит, почему строительством занималось МВД? Это объясняется, в частности, запиской, направленной Сталину в 1935 году предшественником Круглова, министром внутренних дел СССР Генрихом Ягодой. Где он обещал, что НКВД будет строить дороги в среднем на 50 тыс. руб. за километр дешевле, чем до этого строили гражданские ведомства. Ягода объяснял это более низкой стоимостью содержания административного аппарата и также более высокими нормами выработки, установленными в НКВД.
Впрочем, в записке Круглова в 1950 году на имя Берии уже говорилось, что стоимость содержания заключенного выше среднего заработка вольнонаемного рабочего.
Но до осознания этого и амнистии после смерти Сталина в 1953 году было далеко. А пока, чтобы выполнить план, нужны были миллионы рук.
4 июня 1947 года, когда началось строительство дороги, появился Указ «О борьбе с хищениями социалистической собственности», в полтора раза ужесточающий знаменитый указ «за колоски», принятый еще в 1932 году. Если раньше предельный срок по нему составлял 10 лет, теперь он стал все 25. Причем получить его можно было за несоизмеримо малые поступки. Например, Галину Остаповну Приходько осудили на 10 лет за то, что она принесла домой мешок свеклы, когда на Полтавщине был страшный голод. А у нее дома были отец — инвалид войны, семь братьев и сестер, беременная мать. При этом ее матери за то, что не донесла на дочь, дали два года условно. А Галина Остаповна поехала в лагерь строить Мертвую дорогу.
- Фото: Александр Вологодский
Вообще заключенные «за колоски» были самыми выгодными, поскольку их не надо караулить (в т. ч. и официально по правилам, как, например, «политических», к которым обязаны были приставить конвоира). Поэтому старались присылать тех, кто «ослабляет обороноспособность Советской Родины» — «за нитки», «за свеклу», «за 15 минут опоздания». На строительстве Мертвой дороги работала женщина, которую за 15-минутное опоздание на работу лишили свободы на 5 лет.
За что?
Когда, после плена, японцев
Услали к своим берегам,
Сказали отцы-командиры:
— Пора отправляться и вам,
Солдатам, от службы свободным.
Нет-нет, не в родные края.
Где матери вас ожидают,
На сердце печаль затая,
А в Заполярье, где вьюги
И летом метели метут,
Где к избам подходят медведи.
Дела вас прекрасные ждут.
Солдаты угрюмо молчали:
Что делать, приказ есть приказ
И их возраженье едва ли
Судьбу их изменит сейчас.
Узнали они лишь в дороге:
В войска МВД батальон,
Ребят восемнадцатилетних
Был Берией переведен.
И едут они не с Бендерой
На севере том воевать,
А работяг заключенных
С винтовкой в руках охранять.
В вагонах не слышал я песен,
И долог до места был путь.
Никто не шутил, не смеялся,
И каждый испытывал жуть.
Еще бы, кого охранять-то?
Японцев — куда бы ни шло,
Но русских же, наших, советских,
Свершивших пустячное зло.
Об этом еще на гражданке
По радио слышали мы:
За краденый кустик картошки
Давали два года тюрьмы.
Вдруг лязг буферов вдоль состава.
Команда звучит: «Выходи!»
Открылись все двери теплушек
На новую жизнь впереди.
(Август 1947 г., Владимир Пентюхов,
лагерный охранник на Мертвой дороге)
Также появились «повторники».
Зоя Дмитриевна Марченко описывала, как она ехала на стройку: «Меня привезли с Украины, из Харьковской пересылки, где уже встречала бывших заключенных, отбывших лагерь и затем опять собранных. Тут впервые узнала, что существуют ПОВТОРНИКИ.
Ехали по Сибири в жару. Было очень тяжело, антисанитария ужасающая. Конвой редко приносил ведро воды на весь вагон. Спали впритирку, поворачивались по команде, на нарах. А. А. Федерольф спала рядом, а следующей была Ариадна Эфрон».
Дочь Марины Цветаевой была арестована впервые в 1939 году за шпионаж. В то время как она занималась переводом Маяковского и других поэтов на французский. И наоборот, стихотворными переводами с французского Виктора Гюго и других классиков мировой литературы. Писала и свои стихи.
Освободившись в конце 1948 года, находясь под большим впечатлением от романа «Доктор Живаго», который Борис Пастернак посылал ей по главам, она пишет автору:
«У меня есть мечта, по обстоятельствам моим не очень быстро выполнимая — мне бы хотелось иллюстрировать ее, не совсем так, как обычно по всем правилам “оформляются” книги, т. е. обложка, форзац и т. д., а сделать несколько рисунков пером, попытаться легко прикрепить к бумаге образы, как они мерещатся, уловить их, понимаешь...»
Но уже в начале 1949 года Ариадна вновь арестована и приговорена, как ранее осужденная, к пожизненной ссылке.
Но я отвлеклась.
В большинстве своем в военное и послевоенное время заключенными стали расхитители социалистической собственности (крестьяне, рабочие), повторники (интеллигенция) и те, кто прошел войну (один миллион восемьсот тысяч военных, попавших в плен, и три с половиной миллиона гражданских лиц).
Охранник одного из лагерей Мертвой дороги Павел Михайлович Рогов, в частности говорит: «Мы, охранники, по сравнению с большинством заключенных были сопляки… там такие летчики, вояки». Из архивов и воспоминаний видно, что были на той стройке и подростки «за незаконное хранение оружия у несовершеннолетних». А у кого его не было в послевоенное время? Сажали 17-летних. Было много тех, кто пережил немецкие лагеря, за что угодил в советские. Читать дальше >>
- Фото: Александр Вологодский
«Наши солдаты, когда немцы им кричали: хенде хох, редко поднимали руки над головой, но их десятками, сотнями тысяч сдавали в плен старшие командиры, которые позволяли окружать свои войска в первые дни войны, а затем под Киевом, Смоленском, Москвой и под другими городами. Мы все должны были стрелять в себя, чтобы остаться верными присяге. Если бы поступили так, Советский Союз потерял бы около пяти миллионов своих сограждан. А теперь, хоть и в заключении, но мы работаем на пользу своей страны. И, если понадобится, снова готовы пойти за нее сражаться», — говорил взводный офицер Мудров, отбывавший срок на Мертвой дороге.
Были на той дороге и такие, как Леонид Леонидович Оболенский, который о своем аресте сам говорил так: «Посадили меня за то, что я в плену побывал. А в плен угодил я из-за кино. Я был в пехоте с самого начало войны. В ополчении, как многие преподаватели ВГИКа. Мне поручили тяжелую дорогую киносъемочную технику, к ней прилагался возница с телегой, и велели “снять нашу победу”. Это в сорок первом-то… С этим ценным грузом я и угодил сначала под минометный обстрел, возница мой сбежал с телегой, затем — в плен, откуда дважды бежал… Впрочем, подробности НКВД не интересовали: был там — значит враг, сажать», — вспоминает коллега Сергея Эйзенштейна.
Или подполковник Грибанов, оборонявший со своим полком в сорок третьем году Воронеж, вспоминал, как в одном из боев попал в окружение. Когда все бойцы его взвода погибли, Грибанов снял знамя с древка, обмотал себя полотнищем, туго застегнул шинель и с тремя штабистами пошел на прорыв. Его свалила автоматная очередь, и фашисты, взяв его в плен, обнаружили на нем знамя полка. Грибанов выжил и позже был освобожден советскими войсками. Но чтобы ему впредь неповадно было сдавать врагу красные знамена, его упрятали в лагерь на пять лет.
Или пример Павла Сергеевича Хачатуряна очень наглядный: «Великая Отечественная война. Под Сталинградом попал в плен контуженный, содержался в лагерях под Ригой. Болел тифом, помогли свои врачи — из заключенных.
Группа в семь человек во главе с майором Беловым организовала побег из лагеря. Бежали в Польшу, потому что на Запад продвигаться было свободнее. Пришлось побывать даже в Женеве. Узнали об отряде Сопротивления, и к концу 1941 года мы попали во французские леса под Лионом, в отряд Сопротивления. До конца войны мы и воевали в этом отряде.
Стал французским майором. Был награжден английскими, американскими, французскими орденами и медалями. Вступил во французскую компартию.
После войны английским пароходом мы были отправлены домой. С нами 800 военнопленных вернулись на родину. Нас принимали с музыкой, цветами. Прошли две улицы — нас автоматом по спине: “Изменники Родины!” Белов мне сказал: “Ну что, Павел Сергеевич, говорил я тебе, поехали в Америку”. Но меня поездка в Америку не влекла. Тянуло на Родину.
Каждую ночь по три часа водили на допросы. Выбивали признания. Шел 1946 год. Во второй половине этого года мне дали восемь лет высылки на Север».
Он тоже строил ту дорогу.
Дождливое утро.
Печально, понуро,
Колонны прошли мимо комендатуры.
Пехотные роты одна за другой,
То зэков ведет на работу конвой.
В рядах — офицеры, сержанты, солдаты...
Их в том, недалеком году сорок пятом,
За то, что другие сражались в войну,
За то, что живыми остались в плену,
В печах Освенцима сгореть не успели,
Друг друга в голодном бессилье не съели,
В телячьих вагонах с немецкой земли
Сюда под советским конвоем свезли.
У них в формулярах: «предатель», «изменник»,
Их может поставить конвой на колени
Иль, веером пуль надо лбами пройдясь,
Швырнуть и больных, и простуженных в грязь.
Всё может конвой: застрелить в запретзоне,
Того, кто покончить с мучением склонен,
Но сам я себе был ответить готов:
Здесь бывшие пленные, нет здесь врагов.
(Лагерный охранник Владимир Пентюхов)
Или такой диалог с заключенным описывает охранник лагеря Владимир Пентюхов:
«Перед столом в КВЧ сидит еще молодой человек, но волосы, подстриженные ежиком, серебрятся от седины, щеки впалые, в глазах не видно живого блеска. Он говорит с трудом, давит одышка.
— Моя фамилия — Таранов, звать — Александр. Родом из Иркутской области. В плен попал под Ленинградом в конце сорок первого года. Стояла дикая стужа. Мы, солдаты, замерзали в окопах в своих шинелишках и умирали от голода. Еда — один котелок на двоих жиденького супа раз в день...
— А обвинили в том, что сдались в плен добровольно?
— Примерно так. Но в плен я не сдавался. Меня немцы вытащили из окопа с обмороженными пальцами обеих ног, привезли в свой лазарет, ампутировали эти пальцы до половины ступней, а когда залечили, отправили на работу к одному хозяину в работники за скотом да огородами ухаживать. Спрашивали меня чекисты: почему не бежал из плена? Я разулся, показал, что калека, но они меня в лагерь все-таки отправили на пять лет».
Изменник Родине, кто сдался в плен врагу.
Достоин он презрения народа,
А не сдавался кто, не предавал страну,
А был сужден, как ярый враг, на годы.
За что? В плену их был не миллион,
А несколько мильонов той порою,
Кто был в том сорок первом окружен
Под Киевом, Смоленском, под Москвою.
Всех немцам уничтожить Бог не дал,
Оставшихся вернули в сорок пятом
В СССР, чтоб он их содержал
В своих концлагерях — врагов заклятых.
И приняла их Родина, ей-ей!
Она их приголубила, родная,
И расселила в зонах лагерей
Вдоль побережья северного края:
Норильск, Якутск, Камчатка, Магадан...
Еще на пять годов, на муки ада,
Чтоб помнили, канальи: срок им дан
За то, что жить остались. Как награда.
(Лагерный охранник Владимир Пентюхов)
А другой заключенный как-то задал охраннику Пентюхову такой вопрос: «Вот за что меня загнали на север вторично после десяти лет отсидки, ответа не найду. Первый раз присудили мне “врага народа” за то, что я не отдал свой новый дом под сельсовет и не перешел в развалившуюся избушку, где размещался этот сельсовет, а вторично, когда вернувшись в свою деревню, после десятилетней отсидки стал требовать вернуть мне мой дом. За что, спрашивается?» Правда, этот арест был уже по другой статье. 58-й.
Список будет неполным, если я не скажу о политических заключенных, «врагах народа», которые составляли четверть на Мертвой дороге.
Как, например, мастер Хохлов, оказавшийся на стройке за то, что в одной компании сказал о немецком дизеле, что он лучше, чем наш. По 58-й статье ему дали 10 лет.
Или как Валентина Григорьевна Павленко-Иевлева, которая вела по заданию комсомола пропагандистскую работу с иностранными моряками в Архангельском порту, на этом основании обвиненная в шпионаже в пользу трех иностранных разведок. За это она провела свою юность за колючей проволокой на Мертвой дороге.
Осуждались те, кто проживал в западных регионах СССР, виной которых было в основном только то, что село, где они жили, в какой-то момент было оккупировано. Все, попавшие в плен, а также граждане буржуазных государств, даже если они воевали против фашистов. И партизаны, сражавшиеся против нацистов (они вызывали у Сталина особое подозрение).
Это если к политическим не приравнивать тех, кто украл мешок картошки. Но почему не приравнивать, если указ о хищениях социалистической собственности — за вынесенные с завода гвозди или со склада мешок муки, за проданную катушку ниток с фабрики — предполагал 25 лет лагерей?
На той же дороге были и братья Старостины, лишенные свободы на 10 лет по 58-й статье. Был суд, где их, в частности, обвиняли в способствовании освобождению от армии футболистов «Спартака».
Словом, такую трудовую силу государство расценивало как выгодную. Конечно, эта позиция не была официальной, и для того, чтобы про выгоду никто не подумал, в трудовой стаж не засчитывались годы, проведенные в лагере. Мол, сидят там на нашей шее!
Тем временем скорость и объем работ действительно впечатляли. Уже к 5 декабря 1948 года (т. е. практически через полтора года после распоряжения о строительстве железной дороги) было завершена ветка Чум — Лабытнанги протяженностью 196 километров. Это была стройка номер 501. А для порта, на стройке 502, заключенные успели соорудить складские помещения и пятикилометровый пирс.
- Фото: Александр Вологодский
Это все не считая лагерей, которые строили для себя сами заключенные. Лагери ставили каждые 5-10 километров на пути строительства дороги. Зэков-первопроходцев забpасывали вперед, туда, где еще не было рельсов. На штурм тайги. Где они должны были сами возвести бараки, штрафные изоляторы, обнести их в три ряда колючей проволокой, поставить по углам вышки и построить дома для лагерной охраны и администрации. И только потом — браться за прокладывание рельсов.
До подвоза дерева приходилось жить в первобытных условиях — в землянках, летних палатках. Полярный холод и сырость пробирались в такие жилища, как ни затыкай щели мхом и болотным торфом. Нары настилали из жердей, которые резали в притундровых зарослях. На жердяных нарах заключенных держали, как обычно в ГУЛАГе, без матрасов и тюфяков.
Хотя в тундре и лесотундре землянки строить нельзя, так как летом они наполняются водой, первые отряды заключенных об этом не знали, и потому до нас доходят воспоминания о том, что люди жили в землянках, в которых стояла грунтовая вода по самые нары.
Завьюженный стоит средь сопок голых
Рабочий лагерь.
Вышки по углам.
В нем нет домов, а есть землянки-норы,
Обложенные мхом по сторонам.
В них мало света.
Холодно до стонов.
В них сырость, смрад.
Вокруг снега, снега.
Дорога между насыпью и зоной
Протоптана. Видна издалека.
По ней зэка выводят на работу,
Чугунной «бабой» гравий трамбовать,
Чтоб сверху шпалы положить и рельсы,
Стальные звенья метров в двадцать пять.
(Владимир Пентюхов, охранник лагеря)
Людмила Федоровна Липатова, одна из старейших сотрудников окружного музея в Салехарде, когда проходила по Мертвой дороге, насчитала 50 таких лагерей: «Бараки для заключенных были типовыми, всего их на территории лагеря было 5-6 штук, в них жило от 80 до 120 человек, размерами около десяти метров по ширине и двадцати по длине, разделены, как правило, на две части, в каждой из которых было по кирпичной печи и отдельному входу. Деревянные нары клались в два яруса, чаще всего сколоченными блоками по четыре, как полки в плацкартном ж/д вагоне. Стандартная длина их — 1,5 метра. Бывало и так, что вместо досок были настланы жерди».
Строители часто оказывались на месте раньше исследователей, поэтому все время приходилось корректировать работу на ходу. Из выступления на одном партийном собрании видно, что не было никакого представления об объеме работ, хотя шел уже 1949 год.
И поскольку исследовательские работы шли параллельно со стройкой, лишь тогда (т. е. два года спустя) выяснилось, что место, куда вела железная дорога, для порта не подходит. Ввиду мелководья Обской губы туда попросту не смогут зайти большие корабли.
Сколько вбухано в насыпь людского труда!
И еще будет вбухано много-премного.
Эх, дорога, куда ты ведешь нас, куда?
Золотая, проклятая Богом дорога?
(1950 год, Владимир Пентюхов)
Однако специальная комиссия во главе со Сталиным не отказывается от затеи построить гигантский порт. И столь же стремительно, как было с прежним решением, выдвигает предложение строить новую дорогу через Обь и Енисей. Так же без предварительных исследований дна и прочих мелочей приказ руководства страны вновь требовал в кратчайший срок пустить дорогу, на этот раз протяженностью 1260 километров.
Никто не осмелился перечить: постановление Совета министров о прокладке трассы было подписано самим товарищем Сталиным.
На этом секретная стройка порта 502 была прекращена. Началась стройка 503. И вновь без изыскательских работ, без проекта новой дороги (его завершили лишь в 1952 году, когда больше половины магистрали уже было готово).
Надоевший пейзаж... Насыпь, люди в бушлатах.
Стынет голая тундра под ветреный вой.
У костров по углам — оцепленье квадрата,
В полушубках овчинных там не дремлет конвой.
Слышен рельсовый звон. На морозе он тонок.
Редок взмах молотков по стальным костылям.
Салехард — Ермаково — путь и труден, и долог,
И пройдет он по чьим-то неповинным костям.
Но звено за звеном, с каждым днем нарастая,
Удлиняется трасса, и насыпь растет,
Что возить по ней будут из дикого края,
Царства мертвой трясины и гиблых болот?
И едва ли достроена будет дорога,
Но не смей сомневаться и вслух говорить.
Ну а тундра, она ведь весной недотрога,
Что ей стоит людские труды проглотить?
Рассосется отсыпка, лишь рельсы на шпалах
Закачаются гибким мостом в никуда.
Это значит: зэка, начинай все сначала,
А народные деньги — твоя ли беда?
(Владимир Пентюхов)
Зачем было строить эту дорогу? Там, где на протяжении сотен километров нет ничего, кроме болот. Где нечего было возить и где никто не жил, когда дорог не хватало в населенных регионах страны. Где температура нередко опускается до минус 50. Где снег лежит с октября по май. Где вечная мерзлота в почве, которая начинала «плыть» вместе с построенными на ней объектами. Где множество ручьев и больших рек, через которые приходилось строить мосты. Которые, в свою очередь, также смещались, и приходилось делать разборные — для каждого проходящего поезда. Где торфяные болота не замерзали даже после месяца устойчивых 40-градусных морозов. Где нет ничего для строительства: ни людей, ни даже леса, который в тундре растет редко.
Где, скажите, пожалуйста, найти более неподходящее место? — к вопросу о стратеге и эффективном менеджере товарище Сталине.
Но это идеальное место для полного отчаяния. Откуда хотелось бежать со всех ног, хотя бежать было некуда. а за попытку побега в том месте летом ставили раздетых людей на съедение гнусу. Из отчета Енисеевского лагеря видно, что попытку побега совершило 60 заключенных за один только 1949 год. 54 из них были ликвидированы.
- Фото: Александр Вологодский
Постовой, отвернись,
Сделай вид, что не видишь.
Я рвану за кусты
Да с обрыва — в реку.
Я вдохну все душой
Воздух чистый, свободный
И тебе на прощание
Крикну: «Ку-ку!»
И тогда ты стреляй,
Поднимай ты тревогу.
Никакой опервзвод
Не поймает меня.
Буду Бога молить я,
Чтоб послал тебе счастья,
До конца твоей жизни,
До последнего дня.
(Владимир Пентюхов)
«Камень и гравий приходилось возить с Северного Урала. Строительный лес за многие километры сплавляли из тайги по Енисею и Оби. Уголь доставляли из Воркуты. А рельсов не было вообще. Послевоенная промышленность не успела еще развернуть их выпуск. Собирали по разрушенным прифронтовым дорогам скрученные в узлы рельсы, везли в Салехард и в Игарку, там в специальных рельсосварочных поездах выкраивали прямые кусочки по 60–120 сантиметров, из которых потом варили рельсы десятиметровой длины, годные для укладки, — пишет Добровольский, узнавший о стройке в 80-х и снарядивший экспедицию в те места. — Тысячи людей строили и еще тысячи поддерживали — пытались поддержать! — построенное в исправности. В болотную бездну уходили бесследно целые составы грунта. Вдруг размывало готовую насыпь, и рельсовая колея давала опасный прогиб. Подтаивающая мерзлота заливала кюветы и водопропускные трубы жидкой грязью. День и ночь приходилось копошиться на трассе людям в серых бушлатах».
Говорят, что под каждой шпалой голубой мечты сталинского режима — как называют Северную транссибирскую магистраль — лежит заключенный. В разгар строительства на трассе работало около ста тысяч заключенных, не считая вольных. Читать дальше >>
Застлало Заполярье снежной мутью,
Метет пурга, как новая метла,
Сдувая пешеходов с первопутья,
Как смахивают крошки со стола.
Здесь от мороза трескаются горы,
И птицы застывают на лету.
Оленю — будь он даже самый скорый —
С пургою совладать невмоготу.
А мы, пришельцы с Запада и Юга,
На Севере не покладаем рук.
Чертою заколдованного круга
Не может стать для нас Полярный круг.
Конвой сжимает ложа трехлинеек,
Доеден хлеб и допита вода,
И стеганые латы телогреек
Напяливают рыцари труда,
Поднявшись не с подушек и матрасов,
А с голых нар, где жерди егозят...
Такого не описывал Некрасов
В своих стихах почти сто лет назад.
Нас как бы нет — и все же мы повсюду:
И в насыпях, и в рельсах, и в мостах.
Возносится строительное чудо
На поглощенных тундрою костях.
Текут людей сосчитанных потоки,
Ворота запирают на засов...
О век Двадцатый, век ты мой жестокий!
Где милость к падшим? Где свободы зов?
(1949 год.
Стройка № 501
Лазарь Вениаминович Шерешевский)
Перечисляя тех, кто наполнял эти лагеря, я не упомянула обычных уголовников, которые составляли около трети зэков. Именно об их издевательствах многие заключенные вспоминают как о самой тяжелой части своей лагерной жизни. Лагерная администрация, в свою очередь, им это позволяла, поскольку террор, которому уголовники подвергали политических, рассматривался как важная часть мероприятий по поддержанию внутpилагерной и трудовой дисциплины.
Иван Константинович Кромов был осужден за то, что отдел на заводе, в котором он работал, ошибся в расчетах («Нолик забыли поставить», — говорит Иван Константинович). За это он был приговорен к 13 годам лишения свободы с полной конфискацией имущества. Он вспоминает о терроре уголовников в своем бараке так: «Молодым парням приходилось не спать ночью, потому что ночь была любимым временем суток для зэков. Они то и дело задирались на слабеньких. Помню, даже одного щупленького мальца они сперва изнасиловали при всех, а потом подвесили обнаженным к потолку и оставили на всю ночь. Утром парня нашли мертвым».
- Фото: Александр Вологодский
Тот барак был на станции Лабытнанги в 1948 году. А позже Иван Константинович был переведен в колонию на станцию Обская, с которой я начинала свой рассказ. В спецбригаду захоронения заключенных, созданную в 1949 году: «Мы обслуживали все колонии, начиная с Харпа и заканчивая Лабытнангами (чуть больше 30 км. — Прим. С. Ш.). Скажу сразу, работы было много. В день в разных местах мы хоронили по десять трупов. Иногда приходилось делать общие захоронения. Большое кладбище было в районе Обской, также в Харпе, да и вокруг Лабытнаног где-то около пяти больших кладбищ было. Обычно хоронили в одном километре от зон.
В районе станции Обская было около 400 могил, не считая 250 детских. На детское кладбище свозили умерших детей со всех околотков и зоновских детских домов. Также где-то около 20 могил общих. Иногда ведь приходилось хоронить по пять трупов в одной яме. А как-то мы закопали в одной могиле 10 младенцев. Места-то было мало, а расширять захоронения не разрешали. Скажу по секрету, было и отдельное кладбище, это где сейчас “очистные”, в 2-3 километрах, наверное. Якобы на нем хоронили деток, родившихся с физиологическими отклонениями. Но ими занимались другие люди. Помню, в том районе мы выкопали около 10 могил. Трупов не видели, поэтому точно не скажу. По слухам, особо уродливых убивали сами врачи и сразу закапывали, иногда и сами. Бывало, что приходилось хоронить и под деревом одного из зданий колонии. Так время-то какое было! Советская власть старалась оберегать от душевных потрясений своих граждан. Ни в коем случае мы не должны были кому-то рассказывать, подписывали даже бумагу о неразглашении тайны. Пугали, что к нашему сроку еще несколько годков накинут. Это сейчас вам я рассказываю, хотя сам боюсь. Ну, мало ли…
То, что мы попали в эту бригаду, можно сказать, нам повезло в каком-то смысле.
Наш распорядок начинался с семи часов. Мы жили в отдельной избе с решетками на окнах. Охраны большой не было, всего два охранника. Кормили хорошо, вечером даже 50 грамм давали.
Мы были на отдельном счету. В семь — подъем, в 7.30 шли на завтрак, затем развод, 13.00 — обед, после опять работа и ужин в 22.00. Иногда, правда, бывали и такие дни, когда мы ложились в 2 часа ночи.
После ликвидации нашей колонии в 1952 году весь состав бригады отправили за Салехард. Вот там-то нам пришлось поработать. Колонии были почти на каждом километре, и люди там умирали целыми бригадами. В общем, работы было много. Что самое интересное, нас заставляли политических хоронить отдельно от других заключенных. Чаще всего на многие кладбища мы не ставили ни каких знаков о захоронении. Просто закапывали и все».
Мы гибли и в дожди, и в холода
Над Обью, Колымою, Индигиркой,
И на могилах наших — не звезда,
А кол осиновый с фанерной биркой.
Я сталинские статуи бы вдрызг
Разбил — и, лом в мартенах переплавя,
Из этого б металла обелиск
Воздвиг во славу нашего бесславья!
(Лазарь Вениаминович Шерешевский)
Другой бывший заключенный, Алексей Павлович Салангин, утверждает: «Хоронили не всех. Бывало, в лес идем, сколотим брус и тащим на себе. В лесу когда идешь: то убитый, то застреленный (лежит). Самоохранники были так называемые, из числа зэков, они “шестерок”, других неугодных пристреливали, к дереву привязывали».
Федор Михайлович Ревдев (боевого офицера, прошедшего всю войну, осудили за преклонение перед иностранной техникой — за то, что сказал: «Студебеккеры — красивые и сильные машины, у них мотор лучше, чем наш зисовский») о самоохранниках на 501-й стройке: «Вольные солдаты — люди как люди, а когда стоит самоохранник, так зверь, хуже зверя, хуже фашиста. Относились к человеку как к животному. Шли в самоохрану садисты, действительно преступники. Честный человек никогда туда не пойдет. В Салехарде у меня есть люди, которые меня охраняли. Я ничего плохого о них не скажу. Самоохранники же — другое дело.
Самое феноменальное достижение нашего государства и состояло в том, что народ не только определял себя в лагере через систему доносительства, но и сами себя охраняли, и подвергали издевательствам. Своеобразное “полное самообслуживание”».
Из выступления профессора Богданова, главного хирурга лазарета заключенных в поселке Абезь, на собрании актива 12 февраля 1948 года: «Нас, медицинских работников 503-й стройки МВД СССР, кое-кто обвиняет в том, что мы допускаем высокую смертность среди заключенных стройки, что во всех рабочих зонах больничных коек никогда свободных не бывает. Что нет того дня, чтобы мы не вывозили на захоронения трупы скончавшихся. На это я должен ответить так: а знаете ли, товарищи члены актива, какой контингент мы приняли в свои лагеря в 1945 году, после их о