Лесная встреча. - Рассказ странника. - Журавли

Мы идем по лесной дороге, не зная, куда приведет она. Всюду гранит, мохом поросший, брусникой. Едим бруснику и не осыпавшуюся еще чернику. Много и зарослей малины, только она сошла. Должно быть много здесь рябчиков - знакомые свисты слышны. На Валааме не стреляют. Чувствует это птица, прилетает сюда и держится. Говорят, и лебеди бывают и гагары. В Коневском скиту можно и гагар увидеть, - совсем ручные.

Нас обгоняет монах на одноколке, кланяется и говорит: "Путь вам добрый, с вами Господь!" Пропал за поворотом, только слышен раскат колес по встретившейся плите "луды". Затихло. Вон, в стороне, упавшее дерево, столетнее, должно быть. Мох забрался в пустое дупло. Я тычу палкой - одна труха. Сколько же лет прошло, когда оно упало,- полсотни, сто? Из дупла тянется ромашка, повилика. Из-за мшистого пня высматривают глаза... как странно! "Смотри, кто это там... глаза?" - говорю я жене. Радостная, она мне шепчет: "Да это... лисичка!" Да, лисичка, совсем ручная. Глядим на нее, не шелохнемся.

Глядит и она на нас. Странное чувство - близости и доверия, и неизъяснимой радости... отчего? Самая обыкновенная лисичка, только... умильная. Миг - и куда-то скрылась. В дупло, пожалуй. Может быть, там и лисята.

Идем и думаем: чудесная какая встреча! Ну конечно, чудесная. Жизнь здесь какая-то иная, чем там, в миру. Зло как бы отступило, притупилось И зло, и страх. Зверь не боится человека, и человек тут тоже другим становится. И вспоминается мне слышанное за трапезой из "житий", как лев защищал какую-то святую от осквернения безумца.

Возможно ли? А почему и нет?

Места священные, освященные молитвой. Меняются здесь люди, меняются и звери. Люди здесь не обычные, как везде: здесь подбираются "по духу", - кто-то нам говорил, -"как сквозь решето отсеяны".

Эта лесная встреча на многое наводит мысли. Люди меняться могут! Что-то есть в людях разного... В деревне, откуда был родом Дамаскин, славный игумен Валаама, были другие мальчики, но они не пошли искать, а вот Дамиан пошел, - "сквозь решето отсеялся".

Значит, есть что-то в человеке, что тянется к святому, ищет. Особенное... душа? - то, что не умирает, как верят эти отшельники, что может воочию являться, как свидетельствует письмом посмертным монах Илларион о любимом старце Евфимии, - явившемся ему оттуда, по обещанию. И это, земное наше, стало быть, как-то связано с тем, что - там?..

Прочитанные мною книжки, которым я, студент, безотчетно верил, открывшие мне "точное знание", доказанное научным опытом, отвергающие чудесное, называющие веру в чудесное фантазией и "детским", крепко сидят во мне; но я закрываюсь от них уловкой: ну да... знание отрицает, объясняет научно все сверхъестественное, но... наука идет вперед и, может быть, как-то, когда-то проникнет в то?.. Вот же Лобачевский, установил новый какой-то мир, совсем непохожий на наш, земной, - мир, четвертого измерения! И оказалось, что доказанное нашей, эвклидовской, геометрией, - истина очевидная! - что параллельные линии никогда не пересекутся... - чистейшая ошибка! Я не знаю еще, как это доказал Лобачевский, не знаю и какого-то "четвертого" измерения, но я рад, что Лобачевский действительно это доказал, - это же все признали и прославили гениальность нашего математика! - доказал, что параллельные непременно должны пересекаться - где- то там, в бесконечности. И кажется, этот гений был очень верующим, как и Ньютон, как все эти добрые валаамские монахи, как старец Варнава, недавно назвавший нас "петербургскими", как-то провидевший, что завтра мы уезжаем в Петербург! Монахи, конечно, совсем необразованные, не знают "Рефлексов головного мозга" Сеченова, не

знают и "Происхождения видов" Дарвина, где сказано и почти доказано, что человек произошел от обезьяны, не читали ни "Прогресса нравственности" Летурно, ни "Психологии" Рибо, ни Огюста Конта, ни Иоганна Штрауса, где отрицается божественность Христа... но все-таки удивительные они... разрешают сложнейшие социальные вопросы, над которыми столетие бьются Прудоны, Фурье, Бебели... и даже воздействуют на природу, на нравы зверей, как-то их освящают... своим примером? Тут же я вспоминаю, что на Валааме... - это непременно надо рассказать всем, интересующимся прогрессом нравственности, об этом, конечно, не знают в мире! - что здесь, на Валааме, строго запрещено даже замахиваться кнутом на лошадей! Тут даже и кнута не найти, как говорил мне о. Антипа: "У нас все лаской, и лошадка ласку понимает и слово Божие... заупрямится или трудно ей, у вас в Питере сейчас ломовик ей в брюхо сапогом или кнутом по глазам сечет, а у нас слово Божие. Скажешь ей: "Ну, с Господом... отдохнула, теперь берись", - она и берется весело.

На Валааме никого не бьют, пальцем не трогают, лик Божий уважают в человеке... - какая высокая культурность и гуманность! - а только послушание возвещают, поклончики и покаяние, перед всеми, за трапезой. Конечно, монахи некультурны в смысле научных знаний, но... они дают удивительные примеры воли, характера, силы духа. Конечно, мне чуждо многое в них, - нельзя же смотреть на жизнь так, как смотрит тот схимонах в скиту, для которого вся жизнь только подползание к могиле, где бренное тело будет червями пожрано, это не жизнь, а ужас! - аскетизм их иногда ужасен, но духовная сила их мне очень симпатична. Часто они - как дети, но... сказано: "Сокрыл от мудрых - и открыл младенцам!"

Помнится, такие мысли вызвала в нас с женой - я многое высказал ей тогда, и она радостно слушала, - удивительная эта встреча с лисичкой возле прогнившей ели, - "лесная встреча". Чудесна была эта прогулка - одни, в лесах, без проводника-монаха, один на один с природой. Но нас ожидала и другая встреча, многое нам открывшая.

Лес становился глуше, попадались болотца. Совсем перед нами низко перелетела дорогу большая птица, похожая на курицу, даже заклохтала, и за ней поменьше, штук семь, как крупные цыплята, - может быть, большая куропатка или, скорей, тетерька. Мы постояли, послушали, как чвокали птицы за кустами, совсем близко. И вдруг гранитная часовня, под елями! Ели положили на ее кровлю широкие свои ветви. На каменном приступке сидел старичок и постукивал палочкой по земле. Это был не монах, как я сперва подумал, а богомолец-странник. На нем был заношенный, в заплатках, полушубок, уже по-зимнему. Мы сели к нему и разговорились. Он пришел издалека, из-под Воронежа, поклониться угодникам.

- Жена давно померла, сын неведомо где... работы пошел искать, вестей нет. Вот и надумал я странствовать. Здесь поживу, а к зиме в Соловки пойду, поклониться преподобным Зосиме и Савватию.

- Нравится вам здесь, на Валааме?

- Хорошо здесь, душевно. Вот сижу и гляжу, чего белки разделывают. По благословению о. настоятеля в Коневский скиток сходил... вот рай-то где, тишина святая... батюшке о.

Сысою поклонился, схимонах он там, в пустынной самой пустыне, у озерков. Там игумен Дамаскин трудился, показывали и постелю его - гробок... в гробике спал. Побывайте у Коневской, такая тишь-красота, век бы не ушел. А остаться не могу, тянет меня с места на место, как птицу перелетучую... третий год и брожу, гляжу, где лучше. Монастыри-то? А чего лучше монастыря? Тут все по правде, человека не обижают, ласковы... и покормят, и благословят, и хлебца на путь-дорожку дадут. А в городе, как что - только и разговору:

"Ты бродяга, такой-сякой, пачпорт покажь...". А то в каталажку посадят, а за что - неизвестно... а то грозятся: "На родину тебя вышлем..." Места, что ли, им жалко... то ли человека опасаются? Разве так можно! А тут доверяют, видят - старый я человек, и работы не спрашивают, а - иди, потрапезуй и щец подольют-повторят, и чайку отпустят на заварочку, - рай прямо. Зима тяжела, а летом одно удовольствие. А что я вам скажу, господин... у них тут зверушки совсем освоились, человека не боятся. Намедни лисицу видал, на пеньке сидела, хвостиком завилась, облизывается. Я встал - дивлюсь, а она ничего, ей я без надобности, будто даже разговору желает, только, понятно, языку нашего у ней нету, не дал Господь. Перекрестил я ее: "Господь с тобой, творение разумное", - сказал ей, пошел. А она мне вослед глядит, облизывается. Прямо диво. А сейчас вот на белку радовался... Она тут все сигала, над часовенкой, будто ей помолиться надо. Гляжу, а в часовенке шишки лежат, еловые, натаскали они, что ли, на зиму себе... а то так, в игру какую играют. А в скиту рыбы-ы... утром был я, глядел. Мне монах и говорит, при схимонахе Сысое живет: "Трогай ее клюкой, погладь, они даются". Собралось рыбы, на солнышке, чесуя так и горит, только не щуки, а эти... нет, не караси, а... вроде как голавь, гла-дкие такие... а может и сиги, не знаю прозвания. Ну, я вот этой палочкой и посунул в рыбу, в стаю ихнюю... Ни-чего, не пужаются, трутся возля палочки моей, погладил их, поддел... как уха там, густая-разгустая. На монастырь берут, когда затребуется. А сами ни- ни, там рыбки и на Пасху не полагается, строгий скиток. Заведет наметкой, а то, говорит, и корытом можно, легко даются. А грыба сколько... рыжик уж пошел, по горочкам... и груздь есть, и боровики какие... и свинухи, и подосиновые... весело ходить. А брать не благословляют... все по череду, для обители послушание дают грыбникам. Намедни ходил я за послушание, вот такую корзину им приволок. А что, сказывают, скоро будто нашему свету конец будет... не слыхали?

- Не слыхали. А кто сказывает?

- А шел, теперича сказать, я Тверской губернией, в одном селе в ночевку зашел к мужичку. Так богомолка там сказывала: "Как будет Благовещенье на Пасхе в четверток, так и ждите свету конец". Не слыхали? Может и так, наплела. А то, сказывали еще, большая звезда оборвалась, на нас прямо несется... может повредить нас... не слыхали? Это мне один странник сказывал, от барина узнал. Она уж давно оборвалась, тыщу лет все летит, и лететь ей, прикидывали по стеклам, еще тыщу лет, а тогда может повредить, большой пожар, говорит, зажгет, жару в ней много, железная вся, звезда та. Говорит, на ней тоже, может, люди какие проживают, только самые грешные.. много нагрешили, их звезда и не смогла сдержать, от грехов-то значит, уж ей так от Бога назначено, в наказание грешникам... ну, и сорвалась с устоя... Как скажете... вы хорошо грамотные?

- Пустяки, говорю, посмеялся над тобой кто-нибудь.

- Нет, не пустяки. Сам видал, как звезды летают. Тут сколько летало намедни, на Прохора- Никанора видал, к полунощнице шел - видал. Как-то срываются. Кто ж это их оттуда сошвыривает?

Я попробовал ему объяснять, как метеоры пролетают, но он, должно быть, не мог понять. Да и сам я нетвердо знал про падающие звезды.

- Все возможно, у Бога всего много... никакие ученые не могут всего дознать. А чего дознают, это уж как Господь дозволит. Господь Иисус Христос сколько воскресил мертвых, а ученые хошь кого бы воскресили! Уморить могут, а вот от смерти выправить - не-эт. У меня грыжа, это место мешком затягиваю натуго... Ходил я, барыня посоветовала, к дохтуру... Мы, говорит, тебя порезать можем, доверься нам. В хорошей больнице я был, а барыня записку дала. А могу, спрашиваю, помереть от вашего ножа? Ну, он рассерчал:

"Я не колдун, сказать не могу... бывает, что и помирают". Не дался я. В Оптиной был, монах мне отсоветовал: "Помажь то место святым елеем". Совсем хорошо стало, ушла грыжа внутрь, хожу, ничего. А вот будто звезды в море-океан падают, люди говорили... потому и теплые моря те, и тепло там, зимы нет. Есть такие земли, теплые. От нас туда народу много пошло, вольной земли искать, за море. Турки там только, нехристи. А жить там хорошо. Это за Сибирь, за горы. Звали меня воронежские наши, да куда мне, один я... думаю, по святым местам похожу, душу порадую.

Свистела какая-то пичуга, глухо падали шишки на дорогу. Белочка перепрыгивала в вершинах, пышный хвост ее рыжевато светился на солнышке, в просвете неба. Задумался я... И вдруг - звон легкий, особенный звон - с подтреском, будто на деревянных струнках сухих кто-то перебирал, часто-часто. И все громчей, все ближе - накатывало стучащим звоном.

- Э, журавли, пожалуй... - сказал странник.

Мы посмотрели в небо. Там протянулась темная линия, в сверкании. И от этой линии, треугольником, с неровными краями, великим углом звенящим, сыпалось стукотливым рокотом тревоги, радости, будоражной какой-то спешки.

- Как есь журавли, от холоду летят-торопятся... на теплые места, на полдни... - задумчиво сказал странник. - Они знают, морозы скоро будут. За море летят?

- Да, в теплые страны, на теплые воды.

- Знают, куда лететь. Туда и наши воронежские пошли, по машине поехали с ними, за Сибирь, нарезка им будет... землю дает казна, "Только хлеба больше сейте" - велела. А хлеб там, сказывают, сам родится, только посей, чуть поковыряй. А тра-вы там... под самую крышу... житье там! Вот, журавель... птица, а свою пользу понимает. Господь и птицу умудряет, и не голодает она. Не сеет, не жнет, а сыта. И-эх, зажаривают-то... гляди- ка, еще косяк!

Длинный сверкающий косяк пропал за елями. Слабей крики, отдельные выкрики отсталых. И стало тихо, шорохи белок слышны.

- Шабаш, кончилось лето красное, осень подошла... - сказал странник.

Я глядел в светлое небо, за елями. Умолкнувшие крики тревоги-радости остались в душе моей. Остались накрепко. Эта встреча у Валаамской часовни, в лесной глуши, не прошла для меня бесследно. Теперь я знаю это. Отозвалась через много лет, отозвалась неожиданно, в унылые дни жизни, когда я искал себя - и не находил, - когда я служил во Владимирской губернии, и служба мне становилась в тягость. Сколько раз спрашивал я себя, какую же мне избрать дорогу, чего ищет моя душа. Смутны были эти тяжкие дни блужданий, недовольства собой, сомнений. Так и буду до конца дней ездить по городкам, проверять торговлю, ночевать на постоялых дворах, играть в преферанс и в винт, выпивать после роббера, ожидать наградных и повышения по службе. Иногда намечался просвет какой-то, вспоминалось, что когда-то писал, печатался, начал сразу с почтенного, "толстого" журнала, студентом, на первом курсе... написал книжку даже, - правда, незрелую и дерзкую, "На скалах Валаама", задержала ее цензура, вырвали тридцать шесть страниц из нее, и пришлось переделать и вклеивать... хвалили меня за эту книжку и бранили... - и после того замолк. Десять лет не писал, ни строчки. Не думал, что я писатель, страшился думать, не смел. Писатель - это учитель жизни. А я? Я же так мало знаю. Писатели, это - Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой. И я забыл о писательстве.

И вот пришло. Помню, в конце августа, в тяжкие дни сомнений и блужданий, чуть не отчаяния, пошел я за реку Клязьму - уйти от себя, забыться. За Клязьмой, за луговою поймой, тянулись леса, леса. На пригорках, по ельнику, уже появились рыжики. Я зашел в глушь, в чапыжник, - ушел из мира. Вспомнился Валаам, святая его пустыня. Такие же ели мшистые, такая же тишина глухая. С той поры десять лет откатилось, был я тогда студентом, - как же это давно было! Тогда казалось, что все впереди, что жизнь только вот начинается. И вот ничего уже впереди, лямка одна чиновничья, в командировку завтра.

Так до конца и будет. Помню, лежал на пригорке, думал в тоске давящей, искал "пути". И вдруг, как в лесах на Валааме... далекий-далекий звон, особенный звон, с подтреском, будто на деревянных струнках перебирает кто-то... ближе, громчей, слышней. Накатывало стукотливым звоном. Вспомнилось - журавли?! С той, Валаамской, "встречи", - как раз десять лет минуло! - больше я не слыхал такого звона, звонкого гомона тревоги, радостно- будоражной спешки. Все во мне взбило и перепутало криком этим. Я глядел в небо за елками, ждал тревожно, с волнением и болью.

И вот, как тогда, - они. Тот же косяк, углом, с неровными краями, тот же... как там, на Валааме, когда вся жизнь была еще впереди - самое радостное и светлое, - не было сомнений, ни томлений, ни тревожных вопросов - куда определиться, чего искать.

Звонкий, сверкающий косяк птиц, хорошо знающих свою дорогу, влекущий, радостно- будоражный и торжествующий. Все позабыв, мыслью я уносился с ними в голубизну. Затихли крики, угасло последнее сверканье - потонуло за елками. А я все провожал его, все следил: во что-то смотрел, не видя, - только голубизна, влекущая. Не думая, не сознав,

- нашел. Эти две "встречи" слились в одно. С того и началось писательство.

В тот же вечер написал я первый, после десятилетнего ожидания, рассказ, детский рассказ

- "К солнцу". Послал в "Детское чтение". Его напечатали охотно и просили прислать еще. Забыв службу, я писал радостно и легко, не видя, - "в голубизне". Жил и не жил, не сознавая. Не задавал вопроса - куда идти? Скоро почувствовал я силу сказать жене: "Кажется, я нашел, что надо... надо бросить службу". Она сказала спокойно, твердо: "Я на все готова, лишь бы тебе было хорошо". Не зная, что ожидает нас, она с верою приняла открывшийся неизвестный путь, трудный путь. И ободряла меня на нем всю жизнь.

Думал ли я тогда, у лесной часовни, что все это как-то отзовется в жизни, как-то в нее вольется и определится? И вот, определилось. Связал меня Валаам с собой. Вспоминается слово, сказанное нам схимником о. Сысоем, в скиту Коневском, неосознанное тогда, теперь, для меня, раскрывшееся: "Дай вам Господь получить то, за чем приехали". Тогда подумалось - а за чем мы приехали? Так приехали, ни за чем... проехаться. И вот, определилось, что - за чем-то, что было надо, что стало цепью и содержанием всей жизни, что поглотило, закрыло жизнь, - нашу жизнь.

Будоражный, зовущий крик журавлей оставил в нас смутно-грустное, неясный порыв куда-то, мечту о чем-то. О чем... - этого мы не сознавали. Мы долго тогда сидели у часовни, в лесной тиши. Верхушки елей тронуло чуть багрянцем, густившимся золотом заката.

- В монастырь пора, чаек-то уж пропустили... - сказал странник, - скоро и к трапезе покличка будет.

И мы пошли, задумчивые, из этого лесного царства, где освящаются дебри часовнями и крестами, где покоятся останки великих духом, где звери смотрят доверчиво, без зла и страха.