Константин Коханов: «Исповедь пассажира купейного вагона»

Константин Коханов:  Иногда в купе вагона, едут двое, суток пять, до московского перрона, обо всё поговорят…

 

Поезд тронулся, обычно,

Все знакомятся в купе,

Говорят о жизни личной,

Кто и как в ней преуспел,

 

Приспособился и выжил,

Поднял нá ноги детей,

Что хотел бы жить в Париже,

А не где-то в Воркуте.

 

От Усть-Кута путь не близкий,

До Москвы обсудят всё,

Кто, когда из них был в «Бийске»,

И туда, как занесло.

 

Выпить сразу же найдётся,

И кого-то помянуть,

Проводница посмеётся,

Нет, чтоб в души заглянуть.

 

Принести лишь  может чая,

Им стаканов бы пустых,

Чтоб напиться, коль встречают,

Жёны их, как холостых.

 

Крутит задом проводница,

Из соседнего купе,

Заглянула к ним девица,

Погрудастей и глупей.

 

Привела потом подругу,

И понятно для чего,

Тоже едут без супругов,

Им не давшими всего.

 

Разберутся они быстро,

Что тут только им нальют,

И уйдут от них к туристам,

Где не только им споют.

 

Разговор возобновится,

Но о бабах не пойдёт,

В первый день всегда не спится,

Тем, кто выпил или  пьёт.

 

Спьяну лишь раскроют душу,

В непристойной наготе,

Говорить все могут, слушать,

Всё, немногие, лишь те,

 

Кто и сам немало видел,

И не всё, всегда терпел,

Мог сам выплеснуть обиды,

Только первым не успел.

 

Коль попутчик бородатый,

И как поп не перебьёт,

Перед ним любой поддатый,

Свою исповедь начнёт.

 

На душе ведь наболело,

Дома всем осточертел,

Ведь кому, какое дело,

Что в России беспредел:

 

Что полвека беспросветно,

Четверть века полумрак,

Стала сволочь, лишь заметна,

Да и сам, что ты дурак,

 

Но с рождения, то не понял,

Время было поумнеть,

Что один не воин в поле,

И как воин умереть:

 

Я при Сталине родился,

И Хрущёва повидал,

Чуть при Брежневе не спился,

Но Андропов мне не дал,

 

А когда из Ставрополья,

Горбачёв пришёл чудить.

Отменили все застолья.

В церковь начали ходить.

 

Он, как трезвый аналитик,

Перегрелся от реформ,

А в стране из всех напитков,

Лишь не пили хлороформ.

 

Нечем стало снять похмелье.

Опротивел трезвый быт,

Сахар весь пошёл на зелье.

А без сахара, как жить.

 

Обещал всем жизни сладкой,

Ещё Ленин, двинув в НЭП,

И Хрущёв на славу падкий,

Коммунизм за двадцать лет.

 

Сделал много, и с размахом,

Поломал крестьянский быт.

А народ, ругнувшись матом,

Так сказал, тому и быть:

 

Кукурузу всюду сеял,

Скот домашний не держал.

И роптать, ещё, не смея,

Стал смеяться и заржал.

 

Не до смеха было в мире.

Чем Хрущёв всех напугал,

Что совал нос во все дыры,

И что Кубе помогал:

 

От Америки отбиться,

Он ракет не пожалел,

Будет Кеннеди, что злиться,

Знал и этого хотел.

 

Мир был в панике повсюду,

Знал войны  не миновать

В СэСэСэР лишь, только люди,

Продолжали «поддавать».

 

То, что был «Карибский кризис»,

Мир висел на волоске,

Очень сильно удивились,

Все, но больше всех в Москве.

 

Но был в космосе Гагарин,

Первый в мире человек,

И Хрущёва он прославил,

Больше  поворота рек.

 

Никого Хрущёв не слушал,

Был уверен, он лишь прав,

Он и церкви бы разрушил,

Всех попов смотреть собрав.

 

В Новочеркасске расстрелял,

Все помнят, он рабочих,

Что Микоян всем «заправлял»,

Признать никто не хочет.

 

Испугались коммунисты,

Культа личности опять,

И Хрущёва сняли чисто,

С самолёта два чекиста,

Грядки дачные копать.

 

Править стал страною Брежнев.

Не мешая жить другим,

Оставляя всем надежду,

Пост его занять за ним.

 

Стали жить, не скажем хуже,

Приспособился народ.

Коммунизм не так стал нужен.

Как свой личный огород:

 

Обязательства - к отчётам,

К демонстрациям – отгул,

Ну,  а в Мире, где и что там,

Кто солгал, а кто загнул.

 

Как-то вспомнили о БАМе,

Чтоб народ расшевелить,

Мир смеялся весь над нами,

На Восток, как мы пошли:

 

Очень лихо к океану,

Но не прямо, по кривой,

Без тоннелей, не по плану,

Лишь для славы трудовой.

 

Как у Хрущёва с Целиной,

Всё также вышло боком,

«Не постояли за ценой»,

Быть в заднице глубокой.

 

Наш паровоз вперёд летел,

Но сделал остановку,

Кабул в коммуну не хотел,

И в руки взял винтовку.

 

Ему, конечно, помогли,

Друзья из Вашингтона,

Солдаты наши залегли.

Стояли насмерть и могли,

Там не жалеть патроны.

 

Но той, как не было войны,

И гроб был «грузом двести»,

Героем Громов стал страны,

Без совести и чести.

 

Что за долг мы отдавали,

Что там брали под процент,

Если нас совсем не ждали,

С хлебом-солью на крыльце.

 

Словно мы не воевали,

Ведь война шла, не для всех:

В подворотнях поддавали,

С анекдотами под смех.

 

Брежнев умер, а Черненко,

Сразу в госпиталь попал,

Отравили будто чем-то,

Как-то из виду пропал.

 

Всем запомнился Андропов,

Всех врагов он опознал,

Если в банях всех по жопам,

Кто прогуливает, знал.

 

В магазинах бюллетени,

Рвал, чтоб не было больных,

В мавзолее, даже Ленин,

Стал живее всех живых.

 

Из «Театра на Таганке»,

Новый сделал филиал,

«Заведенья на Лубянке»,

Где «творил» его фигляр.

 

Не успел, что думал, сделать,

Тоже умер, но как знать:

Можно власти переделом,

Смерть по старости признать.

 

Горбачёв подсуетился,

Был с Андроповым на «ты»,

Потому не «засветился»

И как знал себя вести:

 

Молодых он отодвинул,

В прессу сливши компромат,

Старших тоже после «кинул»,

И того, кто «дипломат».

 

Повернул лицо на Запад,

Показав народу зад,

Он почуял денег запах,

А не Родины распад.

 

Прекратил войну в Афгане,

Пленных в список ввёл потерь,

И забили их ногами,

Те, с кем дружим мы теперь.

 

В демократию играя,

Подготовил «Первый Съезд»,

Чтоб страна была другая,

Не стремилась на разъезд.

 

Но Прибалтика и Киев,

Соблазнили Беларусь,

Что они уж не такие,

Чтобы снова лечь под Русь!

 

Следом Грузия с Молдовой,

От Союза отреклись,

Стала жизнь у них медовой,

От неё хоть удавись.

 

Горбачёв контроль теряя,

Над Страной и над собой,

Референдумом играя,

Дать решил последний бой:

 

С ГэКаЧеПэ вошёл в контакт,

Прикрывши зад Форосом,

И то, что было всё не так.

Он, рассуждая, как дурак,

Лишь сам остался с носом.

 

В итоге он перемудрил,

Всё кончилось отставкой,

А Ельцин нацию взбодрил,

На Запад сделал ставку.

 

Подробнее: http://parfirich.kohanov.com/blog/?p=5153

 

 

Не так, как сделал Горбачёв,

Всё по законам рынка,

Точней не сделал ничего,

С расстегнутой ширинкой.

 

Моча ударила в мозги,

Стал «эСэНГэ гарантом,

Простил «союзникам» долги,

Простил всех спекулянтов.

 

Шушкевич, Ельцин и Кравчук,

По Беловежской Пуще,

Прошли втроём ещё чуть-чуть,

Потом, кто знал, где лучше.

 

И вот не стало СэСэСэР,

Ни братства, ни единства,

Лишь жизнь, на «западный манер»,

Одно, в которой, свинство:

 

С демократией не вышло,

Чтобы лучших выбирать,

Проиграл бы и «Всевышний»,

Научившись даже врать.

 

Одно дело, если с Богом,

А другое - коль под Ним,

Под Его надзором строгим,

Жить и жить давать другим.

 

ГэКаЧэПэ и Горбачёв,

Приходит нам на память,

Как Ельцин опыт тот учёл,

И расстрелял парламент.

 

Вышло так, что Солженицын,

Демократии оплот,

Прилетев из заграницы,

Что случилось, не поймёт.

 

Оживилась всюду нечисть,

В церковь хлынуло ворьё,

И грехом признало честность,

 В чёрных рясах вороньё.

 

Ельцин долго быть гарантом,

Мог ещё, с чем жил народ,

Но не стал под бой курантов,

Ждать миллениума год.

 

Кейс с наручником для носки,

Офицером на руке,

Не открыл чуть пьяный в доску,

Он для запуска ракет:

 

Сербам мог помочь лишь спьяну,

И Белград не дать бомбить,

Но для НАТО  был свой парень,

И таким хотелось быть.

 

Был всегда непредсказуем,

Обещал на рельсы лечь,

Разорив всех, передумал,

И здоровье стал беречь.

 

Правда, плохо получалось,

То  напьётся и заснёт,

Или с кем-нибудь встречаясь,

Лезет  ссать под самолёт

 

За страну всем было стыдно,

А ему, на всё плевать,

Коль  Чубайсу  необидно,

Его жопу целовать.

 

То Немцов её оближет,

То  Явлинский  вдруг лизнёт,

Лишь Зюганов был обижен,

Что ему так не везёт.

 

И вот ненужным Ельцин  стал,

Народу опротивел,

Весь «аппарат» его устал,

В гробу себя увидел.

 

Премьер «тактично» намекнул:

«Пора тебе на отдых»…

 Из-под него, мог выбить стул,

Но это  был бы подвиг.

 

Ведь как-никак, он демократ,

С кем «пил» решил не трогать,

Врагов «мочить» и в плен не брать,

И спас от смерти многих.

 

Он «замирить» сумел Чечню,

И Крым вернул успешно,

И в мире пусть его не чтут,

Но кто у нас безгрешный?

 

При нём, как в «брежневский застой»,

Врать стали не краснея,

Воры и жулики зато,

Плевать на власть не смеют.

 

Теперь амнистия им всем,

Они все неподсудны,

Но люди помнят в СССР,

Судили всё-же судьи:

 

Законы были не для всех,

Но всё-таки для многих,

Давно не стало судей тех,

«Безжалостных и строгих».

 

«Правозащитников» тогда,

Из них никто не слушал,

Как Солженицын пострадал,

Закон, когда нарушил?

 

Был просто выслан за рубеж,

В Кавендише Вермонта,

Писал романы для невежд,

Как репортажи с фронта:

 

Война была,  по месяцам,

Сначала лишь за Август,

Затем охвачен был Октябрь,

И Март с Апрелем также.

 

Как в Горьком Сахаров страдал,

Теперь не вспоминают,

И Галич жизнь, за что отдал?

На Западе – все знают.

 

Кому ему, там было петь,

Купил он радиолу,

И подключая, встретил смерть,

Подняв розетку с полу.

 

Подходит исповедь к концу,

Как в прошлом разобраться,

Легко лишь только подлецу,

Слезу, размазав по лицу,

Порядочным казаться.

 

Кому под тридцать врать легко,

Всё знают и умеют,

Без них, то время, протекло,

И там не прояснеет.

 

У мамы с папою склероз.

В мозгах лишь мешанина,

И как поверить им всерьёз,

В их жизни чертовщину.

 

Правдивых книг найти нельзя,

О тех пятидесятых,

И жизнь прожита многих зря,

Кто виноват? – «Усатый».

 

Он многих жизнь перемолол,

Но всё-же много строил,

И впереди шёл комсомол,

Гордясь Советским Строем.

 

Теперь гордятся только тем,

Урвал, что в девяностых,

У тех, кто с должности слетел,

И у народа просто.

 

Культурный пласт страны был стёрт,

Что было в прошлом смыто,

Чем был очищенный простор,

Давно уже забыто.

 

Хотелось многое вернуть,

И сохранить руины,

Но лишь привёл тот трезвый путь,

К войне на Украине.

 

Пока в России жидовью,

Не дали развернуться,

Хотя жиды, как жрали, жрут,

И всех учить берутся.

 

Они за Путина теперь,

Прогнулись от медалей,

Он им теперь не страшный зверь,

А стал их идеалом…

 

Кто слушал, явно задремал,

Задумался, быть может,

Он был известный экстремал,

И жизнь не так воспринимал,

Как БИЧ с небритой рожей.

 

Он мог бы что-то уточнить,

Кем был его попутчик,

Кого, хотя бы, сам он чтит

Кто сделал жизнь бы лучше.

 

Вокруг да около лишь речь,

Обида на обиде,

Не смог, что в жизни уберечь,

За что всех ненавидел.

 

О чём решил он умолчать,

И никогда не скажет,

Легко ведь исповедь начать,

Но трудно исповедь кончать,

Не врать же? – Бог накажет.

 

Но тот, кто слушал, был не поп,

Грехов не отпускает,

Он рассказал бы про потоп,

Всё то, о нём, что знает.

 

Мог от Адама речь начать,

Со слов известных Бога,

На ком есть Каина печать,

И в Ад его дорога.

 

Но исповедоваться сам,

Конечно, передумал,

А за окном, леса, леса,

Где лишь медвежий угол.

 

И только встречных поездов,

Разгонит мысли грохот,

И на перронах городов,

Лишь с чем-то вкусным кто-то.

 

Оставил Киренск и Усть-Кут,

В глубинке он российской,

Тунгуски с Леной, где текут,

Его, где юности лоскут,

С рубашки эвенкийской.

 

Желанья выпить, больше нет,

Приходит проводница,

Им с ней, чтоб расплатиться,

И гасит за собою свет…

 

Подробнее: http://parfirich.kohanov.com/blog/?p=5153

Новость размещена в городах: Калининград, Челябинск, Новосибирск, Томск, Красноярск, Комсомольск на Амуре, Владивосток, Санкт-Петербург, Москва