Ольга Тобрелутс: Заговор
- Фото: РИА Новости
Каждое воскресенье мы с бабушкой ходили в церковь. Брали с собой бутыль молока, хлеб, картошку — все завязывали в платок узелком и выходили из дома еще затемно. Идти надо было далеко, километров пять по лесу. Темный ночной лес пугал меня. Бабушка вслух тихонько читала молитвы, и под ее монотонное бормотание я впадала в сонное оцепенение. Ноги сами собой переставлялись, и мы шли без остановки. Постепенно светало. Рассвет в лесу — прекрасное зрелище! Все покрыто бриллиантовой росой, и каждая росинка преломляет миллион лучиков света восходящего солнца. Хрустальный воздух чист, словно накрахмаленное белье. Ни дуновения ветерка, ни пения птиц, ничто не нарушает этот покой. Тишина охраняет последние минуты сладкого сна пробуждающего леса. Когда мы останавливались на привал, я под любым предлогом задерживала нас. Бабушка меня подгоняла, но солнце уже было высоко, когда мы подходили к старому монастырю. Несколько заброшенных черных срубов стояли у монастырских ворот. Монахи давно здесь не жили, только отец Василий, единственный священник в округе, исправно вел службу в монастырском соборе, собирая поселян с ближайших деревень и хуторов. Он был высокий, широкоплечий, среднего возраста, кудрявый, с опрятной окладистой бородой. Приехал сюда с семьей из Новгорода и уже много лет служил верой и правдой в возрожденном им соборе Всех Радостей на территории заброшенного монастыря. То, что мы опоздали на праздничную службу, стало очевидным, как только мы вошли в ворота. Священник шел к нам навстречу. За ним семенила матушка Агафия, ее сестра Ефросиния и незнакомая мне женщина с грудным ребенком в коляске. Бабушка очень расстроилась. Но матушка Агафья ее успокоила:
— Отец Василий сейчас идет служить в церковь Пантелеймона в честь праздника Троицы, пойдемте с нами — вот и справитесь.
Церковь Пантелеймона-целителя была светлая и уютная. Отец Василий служил в ней только по большим праздникам по окончании основной службы в соборе. Солнце, попадая сквозь арочные окна, заливало среднюю часть храма, амвон и солею до самого алтаря снопами яркого света. Храм был украшен и подготовлен к празднику Святой Троицы. Пол устилала зеленая трава, повсюду свисали срезанные ветки березы. Запах свежескошенной травы и березовых листьев пьянил. Вдоль стен располагались деревянные лавки. Народу, кроме нас, не было, только столетняя бабка Глафира, присматривающая здесь за порядком. Мы с бабушкой сели на скамью, самую ближнюю к притвору, робея пустого пространства храма. Матушка с сестрой поспешили на клирос и, достав Евангелие, стали шуршать страничками. Ее сестра — женщина худая и строгая — была полной противоположностью матушки Агафьи, женщины розовощекой и дородной. Первый раз я попала на службу в этот храм, и, наверное, если бы мы так не задержались в пути, то уже сейчас собирались бы с бабушкой в обратную дорогу. Усевшись на скамейке, я от нетерпения качала ногами. Бабушка страсть как не любила эту привычку и всегда останавливала меня.
Считала, что я на сандалиях невидимых бесенят качаю. Но сегодня она была так увлечена происходящим вокруг, что совсем не обращала на меня внимания. В церкви со мной происходили странные вещи: иногда я словно забывалась, успокаивалась, и тогда тишина прорывалась внутрь меня, слова молитвы растворялись, превращаясь в центростремительный живой поток энергии, но чаще мне совсем было не сосредоточиться, и тогда я начинала рассматривать фрески или увлеченно лепить из восковых огарков свечей разные фигурки. Фигурку павлина — христианский символ бессмертия — или петуха как знак воскресения. Мне это казалось забавным, что птицы во всех приметах несли смерть и несчастья, а в церкви означали бессмертие и радость. Церковь мне тогда казалась нарядной изнанкой повседневной деревенской жизни.
Троица тогда была моим любимым церковным праздником. Как-то бабушка по дороге в церковь рассказала о триединстве Отца, Сына и Духа Святого. «Понимаешь, — сказала она, — вот вода может быть и водой, и снегом, и паром, так и Бог может проявлять себя в трех ипостасях: и Отцом, и Сыном, и Духом бесплотным». Мне это сравнение очень нравилось, я, как и все дети, боялась смерти. После бабушкиного объяснения мне стало легко и спокойно. Стало понятно, что человек тоже сможет существовать в трех измерениях. И после смерти душа каждого, словно пар, улетит куда-то на небо, а потом прольется дождем, чтобы замерзнуть до Страшного суда. Так живо представляла я своим детским умом, как это происходит.
Отец Василий нервничал, поочередно поднимал сидения деревянных лавок, которые по совместительству были крышками сундуков, перекладывал их содержимое и никак не мог найти покровцы для служения в алтаре. Матушка с сестрой принялись нараспев читать литургию. Глафира дремала безучастно на скамейке. Эта маленькая сухонькая старушка с повязанным вокруг головы белым платочком, который закрывал ее лоб и морщинистые щеки, выполняла работу сторожа и одновременно смотрителя этого брошенного храма, именно она поддерживала в нем жизнь. Из-за того, что в церкви никого из прихожан, кроме нас, не было, ощущение было очень странное. Аромат травы кружил голову. Низкий монотонный матушкин голос заполнял собой все внутреннее пространство церкви. Ее сестра подпевала более высоким, неуверенным, ломающимся голоском. Они так громко пели, что эхо, звучащее откуда-то сверху, накрывало нас с бабушкой, и мы, робея, жались друг к другу. Матушке Агафье эхо, по-видимому, очень нравилось, и она, поймав кураж, все смелее распевала молитвенные песнопения. В какой-то момент боковая дверь распахнулась, и из алтаря вышел отец Василий. Борода у него была всклокочена, брови сердито хмурились, глаза сияли. Он подошел к краю солеи. Женщины испуганно замолчали.
— Что вы орете? Молиться не могу, себя из-за вашего разноголосья не слышу!
В этот самый момент проснулась старуха Глафира и, по-видимому, решив, что служба закончилась, раз батюшка перешел на мирской язык, взялась за метелку, чтобы сметать свежескошенную траву с пола. Отец Василий хотел было отнять метлу у старухи, но та еще крепче уцепилась за черенок, желая самой выполнить послушание. Бабка была глухая, и ему пришлось несколько раз громко повторить, что служба только началась. Наконец, забрав у старухи метелку, он вернулся в алтарь. Матушка с сестрой снова затянули псалом, но уже в унисон, тихо и жалостливо. Что-то чудное было в этой службе. Посещая с бабушкой храм, я никак не могла почувствовать животворящий святой дух церкви, о котором она мне так много рассказывала. Стоя в толпе со всех сторон, окруженная женскими юбками, я не видела ничего кроме цветочков на ситце, обтягивающем крутые женские бедра. Мне было мучительно скучно и одновременно стыдно за то, что я никак не проникалась божественным ощущением радости. К тому же бабушка постоянно напоминала, как важно искренне каяться на исповеди. Когда мы шли в храм, она по дороге перечисляла все мои грехи, совершенные за неделю. Их действительно было много: и кур я со двора прогнала, и гусеныша придавила, и к соседу за яблоками залезла, и поросят выпустила, а когда кормила теленка, так специально ручку от ведра закинула за его молодые рожки, ладно бы случайно, так нет, все ради любопытства своего бесовского. Теленок голову поднял, а на морде ведро, он со страху бежать, куда бежит — не видит, калитку проломил и по деревне до вечера оглашенный носился, пока сосед не поймал телка и ведро с башки не снял. «Главное, — говорила бабушка, — любопытство твое имеет разрушительную природу, оно бессмысленно и жестоко, поэтому надо искоренять его. Для этого надо покаяться за свои проступки, тогда грех, он, как горелая шкурка с картошки, сойдет, останется только чистая сердцевина. И мучиться на Страшном суде за грехи эти ты уже не будешь». Но, странное дело, ни один из перечисленных грехов не рождал в моем сердце раскаянья или сожаления, мне даже, страшно сказать, забавно было о них вспоминать. И только один проступок при воспоминании о нем давал неприятное жгучее чувство стыда, но бабушка про него знала и всерьез не воспринимала, считая, что это просто случайность. Но я точно знала, что это была не случайность. Произошло это намедни, в тот день она учила меня отличать живое яйцо от болтуна. Нужно было проверить всю кладку, чтобы курица вхолостую на гнезде не сидела. После очередного разбитого болтуна с тухлой начинкой, я со всего маху стукнула о камень живое яйцо, даже не покрутив его предварительно, просто так разбила, из любопытства. Но к моему ужасу из него вывалился маленький, мокрый, живой цыпленок. Он шлепнулся на землю, затрепыхался в прозрачной слизи и, словно увядая, несколько раз шевельнувшись, затих, напоследок открыв маленький желтый клювик, словно зовя на помощь. Страх и чувство невозможности все вернуть назад привели меня в отчаянье. Тянущая боль где-то внизу живота, словно кто-то провел лезвием бритвы — и горячая волна хлынула внутрь, заливая щеки и шею. Каждый раз, когда я вспоминала об этом, прежние ощущения возвращались с новой силой. Но на исповеди отец Василий никогда не спрашивал меня про грехи. Он шутил со мной, подбадривал меня, больше расспрашивая про обязанности по дому. Я боялась сказать ему об этой истории, каждый раз уходя с исповеди с ощущением сожаления и недосказанности, все более тяжким грузом ложащимся внутрь меня. В церкви Пантелеймона-целителя, когда отец Василий вышел исповедовать нас, я наконец решилась обо всем рассказать, но не сдержалась и расплакалась, а бабушка, находясь от меня в отдалении и увидев это, одобрительно закивала головой. Священник помолчал, немного подумал и вдруг сказал, что это вовсе не грех и что домашняя скотина живет по допущению нашему. Слова его произвели на меня сильнейшее впечатление. Значит, теперь до смерти придется мучиться? Сразу вспомнился бабушкин сын Иван. Он иногда ходил в церковь с нами и всегда подолгу стоял на коленях перед алтарем, а иногда даже плакал. Он, верно, тоже перепутал болтуна и теперь не может жить спокойно с этим острым чувством утраты, догадалась я. Ивана стало жалко. Даже скорее это была не жалость, а такое живое чувство сострадания. Особенно оно становилось острым в момент, когда он выпивал самогон и, молча опустив голову между колен, сидел на крыльце, не заходя в хату. Мне хотелось его обнять, но в такие моменты я боялась даже заговорить с ним. Его отчаянье было велико, оно мне передавалось и было так понятно. Его любимая собака Катарина, виляя хвостом, ползала на брюхе перед ним. Она старалась просунуть свою рябую морду к его лицу, чтобы с жадностью вылизать его, словно умывая Ивана от сглаза. Я видела: так часто делали деревенские бабы, когда случайно засмотришься на их младенца, они поворачивали его сморщенное личико к себе и вылизывали лобик малыша, сплевывая три раза через левое плечо.
Иван пытался отмахнуться от собаки, но она была настойчива и продолжала его тормошить, тогда он сгребал ее в охапку и, утыкаясь в ее шерсть, заливался слезами. Тогда в церкви все эти воспоминания мгновенно пролетели перед моими глазами. А служба между тем шла своим чередом. Незнакомая женщина стояла на коленях перед солеей. Розовощекий малыш сладко спал. Она положила его под аналой, а сама рядом усердно клала поклоны один за одним, встав на колени напротив алтарных врат. Спина ее была такая прямая и напряженная, словно натянутая тетива. Вдруг неожиданно для всех она стала молиться вслух, произнося слова молитвы на непонятном нам языке. Мы с бабушкой переглянулись. Все громче и громче выкрикивала она их, раскачиваясь из стороны в сторону. Этот древний непонятный язык эхом разносился по всему храму. Агафья с Ефросиньей перестали петь. Как я ни старалась, мне не удавалось разобрать ни слова. Ефросинья тихонько подошла сзади и тронула женщину за плечо. Оглушительный крик вырвался из уст несчастной, словно тысячи чаек залетели в храм и, ударяясь о церковные стены, эхом заполнили все пространство. Отец Василий выбежал из алтаря. Он поспешил к женщине, обнял ее за плечи, она вроде бы пыталась сопротивляться, отталкивала его, но он, читая громко молитву, прижал к ее лбу большой серебряный крест. И тут она как-то вся обмякла и сползла на пол рядом со своим младенчиком, который по-прежнему сладко спал. Глафира встала и, взявшись за метлу, снова принялась подметать пол. Священник уложил потерявшую сознание женщину на бок и пошел успокаивать старуху.
Мы припозднились в церкви. Служба была на удивление долгой. Бабушка спохватилась, когда на улице стало внезапно темнеть. Схватив меня за руку, она быстрым шагом вышла из храма, перекрестилась и направилась в сторону леса. На улице было жарко и душно. Ветер, дующий со всех сторон, одновременно поднимал с земли песчинки и закручивал их маленькими воронками, гоняя по грунтовой дороге. По мере того как мы углублялись в чащу, небо становилось все мрачнее, в лесу потемнело. Словно накрыло сверху бабушкиным одеялом, измазанным печной сажей, тем самым, в которое она заворачивает чугунки. Ветер гнул верхушки деревьев, посыпая нас сверху сухими иголками. Бабушка волновалась, но виду не показывала. Она быстро шла, едва не переходя на бег, я еле за ней поспевала. Внезапно ветер затих, и наступила зловещая тишина. Бабушка остановилась, посмотрела на почерневшее небо и сказала: «Все, теперь не успеем». И тут мне стало по-настоящему страшно. Я почувствовала, что вся моя смелость держалась только на бабушкиной уверенности, а когда та усомнилась, я почувствовала ужас и нарастающую панику. Почувствовала, что, если мы сейчас не выйдем из этого проклятого леса, я просто сойду с ума. Бабушка, увидев мое состояние, присела на корточки, пытаясь меня успокоить. Стала задавать разные вопросы, спросила, верю ли я в чудеса. Тишина вокруг нас была такая оглушающая, что ее тихий шепот показался мне криком. Не дождавшись ответа, она потребовала произнести вместе с ней слова молитвы, снова и снова повторяя их мне.
— Давай! И, ты увидишь, случится чудо, мы очень быстро окажемся дома.
Раздался оглушительный треск, словно грязное одеяло треснуло пополам над нашими головами. Яркая вспышка осветила лес, я увидела в этом электрическом неоновом свете бабушкино испуганное лицо. Она кричала, трясла меня, а я никак не могла ее понять и выйти из этого оцепенения, сковавшего меня. Бабушка чуть не плакала, снова и снова умоляла повторять за ней. Вдруг стало очень светло, словно миллионы ламп уличного освещения зажглись над нами. Столб неонового света ударил в дерево, стоящее позади бабушки на другой стороне дороги, дерево засверкало множеством бенгальских огней, светящиеся неоновые ручейки разбежались от его ствола в разные стороны по земле. И прогремел взрыв. Воздух разорвался вокруг меня, дышать стало нечем, запахло озоном, а бабушка навзничь повалилась на землю. Дерево пошатнувшись, стало с треском раскалываться пополам, роняя крону и ветки на дорогу. Оглушенная громом, я словно окаменела. Ярко-белый шар отделился от раскореженного ствола и медленно поплыл по воздуху в мою сторону. Он овладел моим сознанием, и я стояла, словно зачарованная, не отрываясь, смотрела на него. Шар приближался, и по мере приближения я чувствовала маленькие покалывания по всему телу и странное потрескивание в воздухе. От шара исходили в разные стороны тончайшие голубые щупальца. Они то появлялись, то исчезали. Долетев до моего лица, он замер в воздухе, и я увидела, как внутри него что-то голубое светится, вскипая и перемешиваясь. И тут совершенно ясно в моем мозгу прозвучала бабушкина молитва.
Иисус Христос впереди,
Матерь Божья позади,
По бокам Архангелы,
Над головою Ангелы,
Бог Милостевый! Дух Святой!
Отнеси меня домой.
В ту же минуту шар дернулся, закружился и, набирая скорость, зигзагами полетел в лес. Я бросилась к бабушке, крича молитву так громко, как только могла. Бабушка не двигалась. Я трясла ее, неистово повторяя слова молитвы снова и снова. И тут с неба упали первые капли дождя. Они падали в песок и скатывались в пыльные шарики. Эти капли еще нельзя было назвать дождем. Они были слишком крупные и редкие. Несколько попали бабушке на лицо. И она открыла глаза. Из-под платка выбилась седая коса. Бабушка села на землю и с удивлением смотрела на меня. Я повторяла и повторяла молитву и не могла остановиться. Треснувшее напополам дерево обуглилось и дымилось. «Откуда ты знаешь этот заговор?» — спросила меня бабушка, и от этого вопроса мне опять стало страшно. Я почти оглохла, ее слова доносились издалека, трансформируясь, как будто она говорила в тубу. Поднявшись с земли и взяв меня за руку, она сама стала повторять за мной молитву, поминутно осеняя себя крестным знамением. У меня от страха тряслись колени, зубы не попадали один на другой. А дождь тем временем усиливался, и уже отдельные капли, соединившись вместе, превратились в целые потоки воды, низвергающиеся с неба. Дорога стала рекой. Мы сняли обувь и босиком продолжили свой путь. И тут случилось самое странное, что когда-либо со мной случалось в жизни. Свернув с дороги у старой коряги на лесную тропинку, по которой еще надо было идти довольно долго, я вдруг увидела впереди просветы между деревьями. Не поверив своим глазам, я хотела обернуться, чтобы убедиться, что мы заблудились. Но бабушка меня остановила, не разрешив посмотреть назад. Я не могла этого понять, как дорога могла стать в разы короче? Этого просто не могло быть. Но факт оставался фактом: неожиданно быстро мы вышли к нашей деревне. Бабушка на мои вопросы ничего не отвечала. Она просто загадочно молчала.
До сих пор эта неразгаданная загадка так и остается одной из тех детских тайн, при воспоминании о которых появляется уверенность в возможности невозможного. И которые дарят нам, уже взрослым, в самых отчаянных ситуациях, когда кажется, что надеяться уже не на что, последнюю надежду на чудо.