Carnegie Moscow Center, Россия. Гибрид или диктатура

27.05.2017

Константин Гаазе

Гибрид или диктатура. Что определяет устойчивость российского режима

Как показал пример Малайзии и Индонезии, устойчивость авторитарного режима непосредственно связана со способностью удовлетворять интересы общественных групп, его поддерживающих, даже если их интересы вступают в противоречия друг с другом. Малайзийский режим выстоял, потому что противоречий между теми, кому нужно было помогать, оказалось меньше

Отвлеченный на первый взгляд спор о характеристиках российского политического режима имеет, особенно в предвыборный год, прикладное значение. Речь идет не только о теории и терминологии, хотя они и сами по себе важны и интересны. Говоря предметно, Екатерина Шульман и Григорий Голосов поспорили на каникулах о тех свойствах этого режима, которые задают коридор возможностей движения в будущее. Как поведет себя окружение президента, элита, региональные боссы, когда президент Путин потеряет власть? Кто (или что) сможет удержать федерацию? Чем все закончится для самого президента и его друзей? Об этом, собственно, и шла речь.

Оба спорщика использовали язык сравнительной политологии: одной из самых солидных и востребованных субдисциплин политической теории в ее неолиберальном изводе. Сравнительная политология находится на перекрестке между несколькими магистральными направлениями социальных наук, пересекаясь с экономической теорией, институциональной экономикой, исторической социологией и историей. Ее популярность объясняется, с одной стороны, скрупулезными статистическими подсчетами сценариев развития «плохих» режимов, с другой – возможностью обращаться к политическому «сейчас» и делать прогнозы (и модели) для конкретных стран на основании таких подсчетов и выявленных закономерностей.

С точки зрения актуального словаря сравнительной политологии разница между «гибридами» (так Россию характеризует Шульман) и «персональными диктатурами» (версия Голосова) весьма значительна. Статистически она проявляет себя так. Вероятность волнений и бунтов во время транзита для персональной диктатуры выше, чем для гибрида. Следовательно, для лидеров персональных диктатур вероятность в результате потери власти отправиться в изгнание или тюрьму также выше, чем для лидеров режима любого другого типа.

Если кодировать Россию как персональную диктатуру, а речь идет именно о кодировании, то есть о том, какой статистический паттерн более применим к нашему отечеству, то выйдет, что шансы на разрушительную революцию велики. Если же кодировать Россию как гибрид, то шансов, что все обойдется, больше.

Чтобы понять, чем является Россия, увиденная в такой оптике, нужно понять, чем «гибрид» отличается от «персональной диктатуры». Барбара Геддес, чьими стараниями термин «гибрид» вошел в академический оборот, предлагает следующие коды для плохих режимов: военная диктатура, однопартийная диктатура, персональная диктатура. И «гибрид», то есть коктейль из всех перечисленных чистых типов плохих режимов. Разницу, по Геддес, следует определять эмпирически, из доступного опыта. Ключевым является ответ на вопрос, в чьих руках находится контроль за текущей государственной политикой, спецслужбами и руководящими кадрами.

В России, говоря языком сравнительной политологии, никаких существенных признаков «гибридности» режима нет. Кадры, в том числе конституционно, находятся почти исключительно в руках президента: его указами назначаются все силовики, все судьи, все федеральные министры, все главы госкорпораций. Спецслужбы также подчинены напрямую главе государства. Текущая государственная политика определяется им же: закон о стратегическом планировании, принятый в 2014 году, называет ежегодное послание президента ключевым документом стратегического планирования.

Партии и военные институты не имеют ключей для решения этих вопросов и не оказывают на их решение почти никакого влияния. Гибридизация режима скорее выглядит как один из возможных вариантов развития событий: если церковь, Госдума, регионы, военно-промышленное лобби, Центральный банк, Счетная палата будут усиливаться как самостоятельные политические игроки, то, возможно, к 2024 году Россия и превратится в гибрид. Но пока она представляет собой эмпирически чистейший образец персональной диктатуры.

OK / Natural Death

Проблема с этим выводом заключается в том, что о самом важном – о пределах устойчивости режима – нам по-прежнему ничего не известно. Когда все закончится революцией, мы скажем, что вероятность революции всегда была выше, чем вероятность мирного транзита власти. Но как, почему и при каких обстоятельствах все может закончиться, мы не знаем.

Какие режимы вообще более устойчивы к потрясениям: гибриды или чистые типы диктатур? Если последние, то какой именно тип самый устойчивый? К каким именно потрясениям устойчивы те или иные режимы? Методы, используемые в количественных исследованиях, не вполне пригодны для поисков ответа на эти вопросы.

Статистика в данном случае говорит нам не об уникальных ошибках диктаторов, черных полковников или императоров Африки, а об устойчивых закономерностях в сценариях краха их режимов. Плюс статистика ничего не знает про человеческие качества. Если черные полковники много пили и курили, а потом устроили мирный транзит власти, сохраняя контроль над армией, то их шансы дожить до суда не очень велики: они умрут быстрее (от цирроза печени или рака легких), чем утратят последний рычаг контроля, и их режимы попадут в ту категорию, которую Геддес лаконично кодирует в своей статье как «OK / Natural Death».

Разумеется, здесь все дело в методе. Цифры плохо показывают человеческие свойства, исторические превратности и то, что в социологии называется «харизма», то есть особые лидерские качества вождя, обеспечивающие особый тип политического согласия относительно свойств его правления.

Можно показать, как исторически развивались разные типы режимов: сколько в определенный момент времени на земле было персональных диктатур, а сколько однопартийных. Такие данные кое-что скажут нам о смене эпох, о трендах в мировой диктаторской моде. А можно вывести статистическую зависимость длительности правления диктатора или партии от типа режима. Но это будет плохой показатель, к которому будет слишком много всего примешано: и география, и ресурсы, и уровень развития страны в момент перехода к диктатуре, и опыт диктатора.

Как только нас перестают интересовать количественные показатели, мы меняем позицию: из внешних наблюдателей, видящих в диктатурах особым образом рассортированные «черные ящики», превращаемся в обитателей этих самых «черных ящиков». Теперь нас интересует, как они устроены изнутри, как они работают и как и почему ломаются.

Здесь длинные ряды данных (в сравнительной политологии они называются Large-N methods) бесполезны, нам нужны короткие ряды данных (Small-N methods), то есть не сто режимов, а десять или даже два, но изученные уже не количественно, а качественно, изнутри. Требования к обоснованию выборки кратно возрастают. Сто режимов за сто лет уравнивают в правах диктатуру Бокасса, который дарил бриллианты Генри Киссинджеру и Жискар д’Эстену, диктатуру советского Политбюро и диктатуру Пиночета. Сама оптика внешнего наблюдения «правильного» мира, изучающего «неправильный» в целом, лишала эти режимы своеобразия и уникальности. Чем больше N на панели, тем проще объяснить, что у них есть общего. Чем меньше, тем сложнее: нужно сначала исчерпывающе обосновать сходства, чтобы затем изучать различия.

Лабораторный случай

В 2009 году американский ученый Томас Пепински опубликовал книгу «Экономические кризисы и крушение авторитарных режимов», в которой попытался ответить на принципиальный для понимания природы таких режимов вопрос. Почему одни более устойчивы к внешним шокам, чем другие? В качестве объекта для изучения Пепински выбрал две страны, ставшие жертвами финансового кризиса 1997–1998 годов: Малайзию и Индонезию. Пепински был знаком с их жизнью не понаслышке: в Йельском университете вместе со степенью по международным отношениям он получил степень по лингвистике со специализацией в малайском языке, потом несколько лет работал в Джакарте и Куала-Лумпуре.

Случай, выбранный Пепински для анализа, можно с точки зрения сходств назвать лабораторным. В 1997 году на Азию обрушилось разрушительное финансовое цунами (Россия стала его жертвой годом позже), страны региона столкнулись с бегством капитала, девальвацией национальных валют, резким падением уровня жизни, ростом цен, безработицей и политической нестабильностью.

Малайзия и Индонезия, похожие друг на друга как близнецы, отозвались на этот кризис совершенно по-разному. Авторитарный режим индонезийца Сухарто после года борьбы пал под ударами акций протеста. Авторитарный режим малайца Мохамада Махатхира устоял, хоть и понес некоторые потери. Сухарто ушел в отставку в мае 1998 года, а Махатхир успешно пережил острую фазу кризиса и даже выиграл выборы в парламент страны в 1999 году, хотя его партия, Объединенная малайская национальная организация, потеряла около 15% мандатов.

Обе страны в 1997 году были сырьевыми экономиками с невысоким уровнем жизни, примерно одинаковыми темпами роста ВВП до кризиса. Степень неравенства в Малайзии была значительно выше, чем в Индонезии (значение коэффициента Джини в 1996 году – 49 и 30 соответственно). И Махатхир, и Сухарто были опытными диктаторами; Сухарто правил в Индонезии с 1967 года, Махатхир в Малайзии – с 1981-го. Оба проводили относительно либеральную экономическую политику, которая и обеспечила их странам бурный рост в начале 90-х годов прошлого века. Оба были так или иначе вовлечены в коррупционные сделки.

Барри Вейн, бывший шеф азиатского бюро The Wall Street Journal, в своей книге написал, что Махатхир нанес ущерб экономике Малайзии в размере $40 млрд и использовал секретные фонды своей партии, чтобы скупать компании и участки земли для себя и своего окружения. Сухарто ему ни в чем не уступал, скорее превосходил: состояние его семьи в 1999 году журнал Time Asia оценил в $25 млрд. Оба закрывали газеты и давили на СМИ в своих странах, оба репрессировали своих политических противников, оба содержали собственную тайную полицию. Почему один режим рухнул, а другой устоял?

Пепински объясняет этот парадокс так: интересы коалиции разных общественных групп, поддерживавших Сухарто, противоречили друг другу. Когда грянул кризис, Сухарто не хватило денег, ума и терпения, чтобы все их удовлетворить. Сухарто в 1997 году разрывался между старой буржуазией, по преимуществу состоящей из этнических китайцев и имевшей разнообразные деловые интересы во всех странах Юго-Восточной Азии, и новой буржуазией – местной по происхождению, тесно связанной только с экономикой Индонезии. Одни (старая буржуазия) хотели, чтобы Сухарто не мешал им выводить деньги из страны, другие (новая буржуазия) были уверены, что нужно закрыть границы, заморозить счета и защитить страну от колебаний курса валюты.

Пометавшись из крайности в крайность, Сухарто поставил на китайцев, сохранил свободу передвижения капитала (этого же от него требовал Международный валютный фонд), но спровоцировал таким образом погромы в китайских кварталах, антикитайские демонстрации и, как результат, захват здания парламента протестующими и бегство капитала и китайцев в Сингапур, Гонконг, Тайвань и собственно Китай. В результате Сухарто лишился власти.

Интересы коалиции, поддерживавшей Махатхира, были более однородны, поэтому Махатхиру было легче удовлетворить их, справиться с кризисом и выстоять. Малайская буржуазия была монолитна, зависела преимущественно от национальной экономики, нефти и госзаказа и не имела обширных деловых интересов за пределами страны. Денежное предложение в стране контролировал Махатхир и его партия, банки – тоже они; буржуазия же, по сути, представляла собой класс управляющих, которых Махатхир и его соратники наняли для развития экономики.

Махатхиру не пришлось уговаривать буржуазию потерпеть, она понимала, что если диктатор потеряет власть, то его класс в одночасье лишится всего, чем владеет. Махатхир защитил национальную валюту, запретил вывоз капитала, увеличил социальные выплаты и сделал вид, что поделился властью с оппозицией. И выжил.

Как показал Пепински, устойчивость авторитарного режима непосредственно связана со способностью удовлетворять интересы общественных групп, его поддерживающих, даже если их интересы вступают в противоречия друг с другом. Различие между Индонезией и Малайзией заключалось в том, что один диктатор построил себе элиту с нуля, а другой инкорпорировался в уже существующий правящий класс. В кризис выстоял тот режим, чья элита была менее зависима от внешнего мира и менее самостоятельна. Противоречий между теми, кому нужно было помогать, в Малайзии оказалось меньше.

Путин как читатель Барбары Геддес

После резкого разворота в российской внешней и внутренней политике, который принято отсчитывать от событий в Киеве, прошло почти три года. На Западе, говоря о том, что случилось в России, все чаще сегодня поминают эффект колеи, пресловутый path dependence. Вся история страны, таким образом, становится объяснением ее настоящего: что еще можно хотеть от страны с таким прошлым?

Кроме некоторого эстетического несовершенства, этот аргумент спорен еще и с точки зрения самого термина path dependence. В исторической социологии к нему прибегают, когда хотят объяснить какие-либо долгие зависимости или представить долгие (300–400 лет) объяснения. Формальные критерии нахождения колеи размыты. И последовательность сцепленных событий, и сама эта сцепленность – вещи труднодоказуемые, особенно в контексте такой богатой истории, как история России.

Объяснительная модель Пепински позволяет предложить другой, более достоверный ответ на вопрос, что случилось в 2013–2014 годах в России. Отправной точкой такого исследования становится простая идея. Коалиции поддержки могут быть произвольно перестроены диктатором в зависимости от обстоятельств. Часть групп может быть выведена из комфортной зоны, другие группы могут, наоборот, в нее попасть. Все зависит от обстоятельств, наличия ресурсов, оценки рисков и так далее.

Группы поддержки в такой оптике больше похожи на активы, имеющие определенные свойства. Задача диктатора в кризисной ситуации заключается не только в том, чтобы понять, сколько стоит содержать тех или иных союзников. Но и в том, чтобы правильно оценить цену (риски) избавления от них. Если кризис удается преодолеть, значит, оценка была верной и коалиция прошла испытание на прочность, пусть и немного изменившись по дороге.

Такое коалиционное строительство – рискованное предприятие. Группы сторонников, оцененные как неликвидные, могут взбунтоваться и создать диктатору множество проблем. Группы, сохранившие или умножившие поддержку со стороны диктатора, могут оказаться бесполезны и в критический момент его предать. Всегда сохраняется опасность блокирования сторонников друг с другом, когда вместо мозаики «ста цветов», идеально пригодной для политики в стиле «разделяй и властвуй», диктатор может получить единый фронт, сковывающий его инициативу.

Опасно давать обещания, строя коалиции: рано или поздно по этим векселям придется платить, и не факт, что такая возможность будет. Коалиция поддержки, выстроенная президентом Путиным за первые восемь лет правления, оказалась достаточно крепкой, чтобы пережить первый экономический кризис. Помощь, полученная ее участниками от правительства, которое возглавлял в кризис премьер Путин, снизила их зависимость от внешней среды. Ставшие неликвидом бывшие союзники, отправленные в 2009 году за борт, доставили в 2011 году определенные хлопоты, но все обошлось.

Когда Владимир Путин вернулся в Кремль в 2012 году, пайщики его новой коалиции пришли туда, чтобы им заплатили по векселям. Затем самые сильные из них стали блокироваться друг с другом. Затем они стали определять политический вектор страны. Поскольку эта коалиция была намного более однородна, чем та, которая существовала до кризиса 2008 года, все закончилось событиями марта 2014 года. Разумеется, эти события были случайны в том смысле, что никто не знал наверняка, что все произойдет именно так. Но в то же время они в том или ином виде уже были запрограммированы тем вектором, который задала для России созданная в 2008 году под антикризисные нужны коалиция поддержки национального лидера. 

http://carnegie.ru/commentary/?fa=67673

Гибрид или диктатура — 2. Как сложилась коалиция войны Владимира Путина

18 января 2012 года большая компания чиновников и экономистов собралась в Горках у президента Медведева, чтобы обсудить стратегию развития России до 2020 года. Кандидата в президенты Путина с порога спросили: будем говорить по существу или отложим на после выборов? Премьер сказал, что, конечно, будем, потому что «нужна, когда все пройдет, консолидированная позиция» — граждане должны понимать, как власти намерены действовать. Но, учитывая, что обсуждение налогов и пенсий не самый благоприятный фон для кампании, попросил не выносить ничего на публику.

В воскресенье, 4 марта 2012 года за Путина проголосовали 46 млн россиян. Во вторник, 6 марта той же компанией все собрались в Горках у Медведева, чтобы расставить последние точки над «i». Министр финансов Силуанов начал с плохих новостей: денег не хватает, бюджет перегружен расходами, «высказанные Владимиром Владимировичем» инициативы потянут еще на 2% ВВП. Речь шла о предвыборных обещаниях премьера, которые Путин раздавал с лета 2010 года. Не два, а полтора, перебил Силуанова Путин, и все эти расходы обговаривались и просчитывались, а не предлагались с кондачка. И ближе к концу двухчасовой встречи поставил жирную политическую точку: мы не в бухгалтерии какой-то работаем, мне нужно, чтобы какая-то часть общества нас значительно поддерживала.

7 мая 2012 года состоялась третья в политической карьере Владимира Путина президентская инаугурация. Она запомнилась многим вымершими, в буквальном смысле слова зачищенными от всяких признаков жизни улицами Москвы, по которым на невысокой скорости двигался кортеж избранного президента. Годовщина этой инаугурации, которую мы отметили в майские праздники, — хороший повод вернуться к разговору о коалиции третьего срока президента.

Кого именно имел в виду Путин в марте 2012 года, объясняя свою предвыборную расточительность? Что это за «часть общества», поддержка которой обошлась бюджету в дополнительные 2% ВВП расходов? И как эта «часть общества» оказалась впутана в конфликт на Украине, новую холодную войну с Западом, кампанию в Сирии? Сыграв решающую роль в новейшей истории страны, эта уникальная формация по сей день остается в тени многочисленных мифов и заблуждений.

Все могло быть совсем не так, как вышло. Коалиция третьего срока Путина не строилась как коалиция войны, но стала ею в силу стечения обстоятельств и собственной парадоксальной природы. Ключевые пайщики этой коалиции еще пять лет назад могли поместиться в большой зал для совещаний. Тем не менее именно этой коалиции была уготована судьба коалиции уличной, массовой поддержки президента.

Реконструируя события, нужно честно признать, что сама идея переформатировать размытое и постоянно ускользающее «путинское большинство», приведшая к появлению этой коалиции, была ситуативной и не претендовала на исторический масштаб. В сущности, осенью 2008 года, когда эта коалиция была спроектирована, речь шла о краткосрочном пиар-проекте, а не о политической инициативе, которая навсегда изменит Россию.

Глаз бури

Калифорнийский безработный из Стоктона, чей дефолт по ипотечному долгу в 2006 году запустил маховик глобальной рецессии, разумеется, не знал о той роли, которую ему придется сыграть в политической биографии второго президента России. Летом 2008 года, когда компания Countrywide Financial Corporation, выдавшая злосчастную ссуду, находилась в процессе поглощения Bank of America, потеряв к тому моменту больше 50% биржевой стоимости, в Москве дела шли просто превосходно.

Гости кремлевского банкета по случаю Дня независимости 12 июня 2008 года вспоминали потом, что на Ивановской площади, где были накрыты праздничные столы, царила удивительная атмосфера. Российское государство состоялось и преуспело: без большой крови, без революций, без потрясений. А в истории России, казалось, нет места для больших дел: тост нового президента Медведева был посвящен социальным вопросам, улучшениям уже имеющегося, сложившегося порядка, а не его тотальной перестройке. Нефть по $200 за баррель представлялась реальной, достижимой перспективой.

Но мир уже менялся, и в Москве, пока не представляя всей картины бедствия, все же немного беспокоились. На 1 января 2008 года в бумаги американских ипотечных агентств Fannie Mae, Freddie Mac и Federal Home Loan Banks было вложено $100 млрд из российских валютных резервов. С начала года из-за проблем на фондовом рынке США Банк России перестал покупать их новые транши. К 1 сентября от вложений в Federal Home Loan Banks удалось избавиться полностью, вложения в Fannie Mae и Freddie Mac сократились с $65 млрд до $30 млрд. Это помогло сохранить часть резервов, но не предотвратило беду.

По данным Банка России, к июлю 2008 года внешний долг российских банков и компаний вплотную приблизился к $500 млрд. Из-за кризиса и начавшегося в августе падения цен на нефть кредиторы перестали выдавать русским новые займы и попросили досрочно погасить старые: заложенные акции стремительно теряли в цене. В начале сентября страна впервые услышала непривычное для уха словосочетание margin call: требование покрыть разницу между подешевевшим залогом и его первоначальной оценкой.

Олигархи — нефтяники, металлурги, ретейлеры, промышленники — тут же понесли в правительство письма с просьбами о поддержке. Нефть и рубль дружно падали, в правительстве нервничали, сортируя просьбы о помощи, и прикидывали, какие еще сюрпризы готовит грядущий шторм. В октябре у кризиса внезапно открылось социальное измерение: крупные компании страны стали грозить правительству массовыми увольнениями.

Окружение премьера раскололось: началась идеологическая конкуренция разных антикризисных программ, по сути, борьба за облик России после выхода из кризиса. Нефтяной вице-премьер Игорь Сечин предложил радикальный (по меркам 2008 года) сценарий огосударствления экономики: бюджетные и эмиссионные кредиты в обмен на изъятие в госсобственность акций предприятий, получающих помощь, возвращение к госзаданиям для промышленности, регулирование цен на сырье, мораторий на пересмотр коммерческими банками условий кредитных соглашений, резкое увеличение объемов гособоронзаказа.

Вице-премьер и министр финансов Алексей Кудрин был против: нужно сократить бюджетные расходы (так в 2009 году поступила Германия), создать банк плохих долгов и избирательно помогать тем, кто действительно может начать увольнять работников. Тогда, где-то в конце октября 2008 года, когда правительство уже трещало по швам, премьер понял, что поддержки курса рубля и ситуативных, спонтанных мер по борьбе с кризисом недостаточно.

Олигархи и госпредприниматели к этому моменту уже попросили у государства $50 млрд деньгами и еще примерно 2 трлн рублей в виде льгот и налоговых послаблений. И это не считая потраченных на плавную девальвацию $50 млрд. Давать или не давать? Продолжать спасение рубля или отправить его в свободное плавание? Кто должен получить помощь сейчас, а кто потом? А кого можно оставить без денег?

Сравнивая ситуацию Путина осенью 2008 года с дилеммой индонезийского диктатора Сухарто в 1997 году, нужно заметить, что Сухарто сделать выбор было намного проще. Во-первых, китайские олигархи были его давними деловыми партнерами; выбирая между малоимущими, национальной буржуазией и китайскими кланами, Сухарто просто поставил на тех, с кем сотрудничал долгие годы, сделал то, чего добивалась сложившаяся коалиция его поддержки. К тому же все, что было выгодно китайцам, одобряли или прямо рекомендовали международные экономические организации: МВФ, Мировой банк и так далее. По сути, Сухарто ничего не выбирал, его стратегия представлялась ему единственно возможной: недовольство городской бедноты и студентов Сухарто рассматривал как маловажный фон реальной политики.

Положение Путина было намного сложнее. Он не был главой государства, безотносительно договоренностей с Медведевым его пост был более уязвим: за экономику в России отвечает премьер, а не президент. Путин не знал, когда закончится кризис или хотя бы на какой именно отметке закрепятся падающие цены на нефть. Он не знал, как долго он сможет помогать тем, кого решит спасти. Еще сложнее было решить, кто свой, а кто чужой, кто друг, а кто враг. Собственных олигархов у Путина в 2008 году еще не было. «Ростех», «Роснефть» только превращались в национальных гигантов, к концу октября стало понятно, что антикризисные аппетиты этих компаний намного больше, чем аппетиты давно вставших на ноги олигархов ельцинского призыва.

С олигархами первого поколения тоже не было политической ясности: некоторые из них, как Олег Дерипаска, присягнули Путину еще в начале 2000-х, другие не роптали, но держали политическую дистанцию, третьи после разгрома ЮКОСа боялись Путина и связывали свои надежды с новым президентом. При этом о помощи премьера просили и первые, и вторые, и третьи.

Для Сухарто в 1997 году главным критерием выработки антикризисной стратегии были интересы старой олигархии. Что должно было стать таким критерием для Путина? Социальная повестка, которую он и его преемник продвигали с 2006 года? В конце октября 2008 года не было никаких гарантий, что у государства будут деньги на эту повестку. Помощь бизнесу? Полтриллиона долларов, в которые оценивались долги бизнеса, было попросту неоткуда взять. Помощь промышленникам и рабочим, усиление государства, план Сечина? Последствия этого плана были очевидны: инфляция, усиление оттока капитала, закрытие России. Будь Путин президентом, возможно, он бы и согласился с этим планом, особенно после грузинской войны, но в Кремле сидел другой человек, и у него такие идеи энтузиазма не вызывали.

К ноябрю 2008 года разрыв между представлениями о неограниченных возможностях власти и мелкотемьем, бессвязностью ее действий стал реальной угрозой для премьера Путина. Элита, олигархи, капитаны госбизнеса требовали помощи. Граждане пока молчали, но уже стали ставкой в игре за эту помощь: наш бизнес стратегически важен для России, и мы всех уволим, если вы не поможете, так выглядели аргументы всех олигархов и всех госпредпринимателей, обратившихся к премьеру.

У Путина были и деньги, и власть. Но не было времени, чтобы разобраться, кто нуждается в деньгах больше, а кто меньше, кто опасен, а кто может и перебиться без денег. И не было рамки, политической формы, которая связала хотя бы риторически имеющиеся у премьера возможности с планом их практического применения. Чтобы выйти из состояния неопределенности, сократить разрыв между ожиданиями и реальностью, чтобы потянуть время в конце концов, нужно было блефовать. Но блефовать красиво. То есть заняться пиаром.

Мечта политтехнолога

Никто на самом деле точно не знает, что такое путинское большинство. Наблюдаемый феномен выглядит так. С октября 1999 года и по сегодняшний день рейтинг одобрения работы Путина гражданами России, по данным Левада-центра, ни разу не опустился ниже 60%. Хотя герой рейтинга за это время успел вырастить детей, состариться, расстаться с супругой и трижды сменить место работы.

Очевидно, речь никогда не шла и сегодня не идет о массовой коалиции мотивированных сторонников, состоящей из десятков тысяч вовлеченных в политическую деятельность активистов (не являющихся чиновниками) и миллионов сочувствующих. Путинское большинство на самом деле возникло не из избытка политического действия, а из его дефицита или даже отсутствия. Осенью 1999 года это большинство появилось на свет в виде неустойчивого роста рейтинга премьер-министра. Повивальными бабками чуда материализации этого большинства стали поллстеры, социологи и политтехнологи. Если бы вопрос о доверии из анкеты был не бинарным (доверяете или не доверяете), возможно, путинское большинство вообще не родилось бы.

Один из проектировщиков путинского большинства, Глеб Павловский в 2014 году охарактеризовал первую коалицию поддержки президента так: «Победное большинство 2000 года строилось нами как реванш проигравших — бюджетников, пенсионеров, рабочих, дружно проклинаемой бюрократии и презираемых силовых структур. И главное, забытых демократами женщин — важнейшей, может быть, наиболее верной силы коалиции Путина».

Более образную характеристику этой же коалиции в 2004 году дал лидер коммунистов Геннадий Зюганов: между полюсами абсолютного богатства и абсолютной маргинальной бедности в России «располагается сегодня вся остальная часть общества, пребывающая в состоянии своеобразного расплава. Эта социальная «магма» потихоньку остывает. Она очагами кристаллизуется в те или иные прослойки и группы». Обосновывая бонапартистский характер режима Путина, Зюганов, по сути, утверждал, что в реальности у Кремля нет никакой сложившейся социальной базы: «магма» — это не фундамент режима, а ситуативное единство, существующее только до тех пор, пока части этой «магмы» не кристаллизуются и не осознают различия своих интересов.

В 2005 году путинское большинство впервые оказалось на грани раскола: монетизация льгот оставила равнодушными рабочих, чиновников, женщин и малых предпринимателей, но сильно задела пенсионеров. Если бы в тот год цены на нефть не выросли на 60%, еще неизвестно, сумел бы Путин заново собрать свою коалицию. Но вышло как вышло: нефтяную премию потратили на социальные нужды в виде национальных проектов, льготы сохранили, пенсии и зарплаты военных и бюджетников немного увеличили. Путину удалось не только заново склеить свою коалицию, но и собрать рекордный политический урожай. Правда, воспользовался им другой человек. В марте 2008 года за преемника Путина Дмитрия Медведева проголосовали 52 млн граждан — ни один кандидат в президенты в России за всю ее историю не получал больше голосов.

Спустя полгода это неустойчивое большинство снова превратилось в проблему. Теперь, правда, никто не мог дать гарантии, что коалицию можно заново склеить деньгами: деньги утекали сквозь пальцы, а кризис выглядел как отличный повод для масс осознать свои классовые различия. Премьеру Путину, в чьем непосредственном ведении находилась экономика, нужно было, с одной стороны, объединить это свое большинство под флагом какой-то общей идеи, а с другой — не обещать реальным социальным группам то, что сделать невозможно, или то, на что, скорее всего, не хватит денег. Необходимо было показать соратникам новый политический вектор, доказать свое политическое превосходство над молодым президентом.

Учитывая, что премьер уже начал помогать олигархам, нужно было объяснить гражданам, почему и на каких условиях «равноудаленные» в свое время бизнесмены получили доступ к казне. Нужно было назвать виновных в проблемах российской экономики. Ну и напоследок как-то приободрить граждан, вселить в них уверенность в завтрашнем дне.

В штатном расписании Кремля и Дома правительства нет должности «политический стратег». Говоря проще, среди подчиненных Путина в 2008 году (как и в 2017-м) не было ни Карла Роува, ни Стива Бэннона. Увязка деловых и личных политических целей с имеющимися ресурсами, оценка рисков и угроз — это работа, которую большие начальники в России просто не могут делегировать кому-то другому. У такого положения дел много причин, среди которых не последнее место занимает необходимость держать подчиненных в неведении относительно собственных политических планов.

Но так или иначе, процесс выработки стратегии всегда умышленно фрагментирован: экономисты приносят экономические стратегии, политтехнологи — стратегии информационных кампаний и предложения по графику публичных выступлений, социологи — данные опросов, силовики — аналитички и докладные, а руководитель затем сам решает, как все это совместить.

Когда в середине октября 2008 года главный кремлевский политтехнолог, первый замглавы Администрации президента Владислав Сурков начал работать над информационной антикризисной программой, он прекрасно понимал, что разрабатывает не политическую стратегию, а идеологический, информационный продукт. Поэтому руки Суркова были развязаны: он мог фантазировать и придумывать все, что желала его душа, реальных ограничений не было, потому что речь в тот момент не шла о реальной программе экономических действий. Мечта политтехнолога, а не задача.

Изготовленный Сурковым документ никогда не предавался широкой огласке, но парадоксальным образом вся страна давно знает, что там написано. Это понятно из простого перечисления названия разделов этой бумаги: «Ужасы Запада», «Исторический шанс», «Социальная ответственность бизнеса» и так далее. Контуры идеологической революции, которую обычно датируют 2014 или 2012 годом, были спроектированы еще в 2008-м.

План назывался «Проект информационной кампании "Антикризис"». В нем содержалось несколько революционных идей. Во-первых, Сурков в качестве ядра антикризисной коалиции Путина придумал новый средний класс, которого в реальности еще не существовало. Это был патриотически ориентированный, настроенный против Запада средний класс, состоящий из офисных работников, рабочих государственных и частных заводов и фабрик и предпринимателей, работающих в реальном секторе, прежде всего представителей малого бизнеса, но и олигархов тоже.

В плане не нашлось места для бюджетников всех мастей — от пенсионеров до врачей и учителей; это была, с одной стороны, политическая новация, с другой — верный знак, что план все же был блефом, прикрытием, способом выиграть время. Если бы Путин точно знал, что будет увеличивать пенсии и зарплаты бюджетникам, Сурков бы непременно об этом написал.

Вторая новация — отказ от идеи пакта со всеми гражданами страны без разбора и переход на контрактные отношения с конкретными социальными группами. Каждый из элементов новой путинской коалиции, по мысли Суркова, получит внятный набор обещаний от государства. Рабочим нужно обещать поддержку спроса на продукцию их заводов, госзаказ, социальное жилье и принуждение государством работодателей к социальной ответственности. Предпринимателям — финансовые вливания (дешевые кредиты и выкуп долгов бизнеса в иностранных банках), принуждение банков к лояльности бизнесу и особые условия государственного заказа. Офисному планктону — дешевую ипотеку, потребительские кредиты и некие «новые возможности». «Глобальная рецессия запустила неизбежный механизм ротации кадров, — говорилось в бумаге Суркова. — Прежняя элита будет уступать место новому поколению высококвалифицированных специалистов».

Третья революционная идея — тотальный пересмотр концепции отношений России с ЕС и США. В плане Суркова в качестве виновника кризиса был выведен образ некоего агрегированного «Запада». Антиамериканская риторика всегда была в меню российского ТВ и государственных СМИ, но подавали это блюдо не часто, по особым случаям, таким как вторжение в Ирак или первый киевский Майдан. Европу старались не задевать.

Сурков уничтожил это важное различие между пропащими Штатами и небезнадежным с российской точки зрения Старым Светом. Сам кризис он предложил считать наказанием западным странам за их грехи: «Наибольший удар финансовый кризис нанес тем, кто в нем виноват, — США и странам ЕС». Прежнему миропорядку пришел конец, а новый миропорядок создаст, разумеется, Россия. «Пока западный менталитет будет погружаться в депрессию от потрясения, наша страна, натренированная предыдущими кризисами и куда более устойчивая к глобальным стрессам, имеет шанс стать самой надежной финансово-экономической системой, — обещала программа Суркова. — Э?