Любовь Колесник: Стихи не область подчиненья, а только средство быть живой

Любовь Колесник заново презентует индустриальные образы для современного читателя, в массе своей уже очень далекого от верстака и сохи Любовь Колесник родилась в Москве. Окончила Биологический факультет Тверского Государственного университета. Стихи печатались в журналах: "Звезда", "День и ночь", "Новая Юность", "Арион", "Новый Мир", "Дружба Народов", "Октябрь", «Русская "Провинция», «Волга», «Смена», «Наш Современник», "Homo Legens", «Сибирские огни», «Дон», «Дальний Восток», в альманахах «Тверь», «Пролог», газетах «Российский писатель», «МК». Автор поэтических сборников: «Яблоко небес», «27», «Радио Мордор», "Мир Труд Май". Лауреат премий журнала «Русская провинция», Губернатора Тверской области, Волошинского конкурса. Член Союза журналистов России. Все несправедливости мира, и даже каждая авторская глухота в стихах других поэтов (когда звучание строчки изменяет её смысл) вызывает у Колесник возмущение. Хотя она, несомненно, "дитя добра и света", но "сокрытый двигатель" творчества Любовь Колесник - это желание исправить и убрать недостатки, неспособности, и все результаты нерадения. Стихи - единственный инструмент поэта, и чтобы заставить свои стихи работать Колесник называет, определяет, и выражает все, что нарушает гармонию, и поэтому подлежит несомненному, немедленному исправлению, и перевоплощению. В этом тренд её творчества, и поэтому выход поэтических сборников Любовь Колесник получает многочисленные отклики: Прозаик Мария Бушуева в "Ex Libris" НГ" пишет: "Колесник себя в стихах сравнила с опорой ЛЭП – «цельнометаллической, устойчивой, прямой». В определенном смысле так и есть: крепкий, цельный характер вырисовывается за стихами. Но характер – бунтующий. Идущий наперекор, и, устав от постоянного душевного напряжения, иногда попадающий в воронки тоски.... в стихах Любови Колесник, обращённых к теме Великой Отечественной войны... Это память, ставшая генетической отметиной боль о вернувшихся, слышимый ею до сих пор «вдовий отчаянный вой». Советская поэтическая традиция в стихах Любови Колесник, сохраняя гражданственный импульс, меняет в ключе времени идейный вектор на противоположный. Чутко реагирующая на современные вызовы..." Поэт Борис Кутенков: "Сборник получился живым и честным... О движении, охватывающем и постиндустриальный мир, и мир культуры, которая неизбежно оказывается не у дел в этой постиндустриализации. Объединяет ракурсы взгляда цепкое ухватывание стоического опыта, важного поэту в его персонажах — узнаваемых, зримых... Стихи Колесник построены на фразеологической трансформации, представляющей собой не просто обыгрывание цитат, топонимов, устойчивых выражений, а степень наведения всё того же прицельного взгляда на происходящее...... дезавуируется социальная роль поэзии — не в смысле её отсутствия, но в том смысле, что не стоит особо надеяться на понимание тех, для кого, по сути, она пишется. В мире Колесник перелом стереотипа происходит на предупредительном уровне: иллюзия — слишком непозволительная роскошь... " Игорь Караулов - поэт и публицист: "Любовь Колесник – поэт из города Ржева Тверской области... поэт за рулем. Ее взгляд – это цепкий, практичный, но несколько приземленный взгляд водителя. Низкие облака, снежная каша под колесами, магазины, пивняки, малоэтажки, классическое «ночь-фонарь-аптека». Отчасти это выглядит как пародия на былые литературные нравы, когда принадлежность к рабочему сословию способствовала начинающему автору в литературной карьере... Любовь Колесник заново презентует индустриальные образы для современного читателя, в массе своей уже очень далекого от верстака и сохи... Завод – не в смысле предприятие, а натяжение пружин. Одно недолгое объятие – и разойдёмся, побежим… Мы хотели труда – и растоптаны миром и маем, и от счастья утеряны все разводные ключи» Когда мы с Колесник встретились на Пушкинской площади, чтобы записать интервью, зарядил летний прерывистый дождь. Под навесами громко звучала музыка, в кафе разговаривали посетители, а на скамейках под открытым небом - промокнешь. Мы меняли месторасположение, я попросил почитать - и едва зазвучали строфы, как дождь тут же прошел, и показалось, что именно стихи Любовь Колесник разогнали тучи, и удалось записать видео-фильм. Колесник никому не дает спуску, и в первую очередь самой себе - в полной уверенности, как она пишет в каментах: я "кандидат в мастера спорта по штанге, отобьемся" - и пока удается: стихи не область подчиненья а только средство быть живой... Главное, что в поэзии Любовь Колесник - мастер настоящий, подлинный. И вот стихи: *** Я буду снова. Как-нибудь потом. Я буду. Завтра или послезавтра, родившись снегом, деревом, котом, весенним ветром, заревом, базальтом - я буду, но ни слова не скажу, не напишу, и буквы все забуду. Я семечко, летящее в межу, смиренно покорившееся чуду. Я то, что не записано в тетрадь, не издано, не проклято, не стерто. (Не существует - незачем стирать). Я тонкая трепещущая хорда, протянутая с неба до земли - я и была такой, но кто б заметил... Смотрите, в расцветающей дали я снова есть. Я облако. Я ветер. *** жасмин, осот, репейник - вот букет от банки круг, от бабки покрывало у этой жизни виноватых нет офелия, ты замужем бывала? мы все умрем - не сразу, не подряд соври кувшинке, выходи из тины офелия, ты знаешь, водка - яд но не смертельный и не гарантийный офелия, лаэрт, ланфрен-ланфра кренится мир как сыгранный боярским с руки слетает бодрая мура совсем не больно, нечего бояться четыре сбоку, наших вовсе нет смиренных кошек полное кладбище садись в седло, гони велосипед туда, где принц, променянный на нищих * * * череда смертей, привыканий и тренировок человек человеку робкий морозов павлик мы глядим друг на друга, извлекаемые из коробок наши вены вою(ю)т с сильнейшей из всех гидравлик наши нервы распаиваются из схематик повинуясь законам случных случайных чисел я иду вперед на проржавленном автомате впереди тебя нет, не придумано, не случилось впереди только дно с устоявшим на нём камазом покатившимся с горки под тяжестью перестройки я играю в классики рока с рабочим классом ты уходишь из жизни вбивая в асфальт набойки держим курс как лом на прожорливейшую топку потеряли заряд на излучинах сложных скобок и господь открывает в бесконечность свою коробку выключает нас и укладывает бок о бок * * * ДК Где гостиница рядом с тюрьмою, где забитые стрелки в пруду, я ладони холодным умою и, наверное, дальше пойду. В небесах, в зеленеющем хлоре — отраженье земного сукна, растворение килокалорий, остывание сердца до дна. Осенеет, синеет, смотри-ка: за крестями казенных домов — корабли журавлиного крика, опустелые тени холмов. Исчезающая провинциада, ожидание ржавых пружин. Не держи мою руку, не надо, и добра на меня не держи. Прямо некуда, слева помойка, справа голубь сидит на вожде. Одиночество, вечная стойка ржавой стрелки в недвижной воде. * * * Журчание в батарее, бурчание в животе. Любовничья сыть не греет, растёт трава пустотел. Едальня да раздевалка на сонм человечьих сот. Кто ближний твой? Радиатор из рёбрышек и пустот. *** Два паренька спасали инвалида - он в доме загорелся - закурил. Окно разбили; голосила рында, вонючий дым на улицу валил, бежали бабы, подавали вёдра, огонь прибили - стали скарб таскать. А инвалид всё повторял уперто: - Имею право, гады, вашу мать... И пальцами в золе и жирной гари, еще одну из пачки доставал. Два паренька друг друга поливали водой, и пар валил, и клен кивал, и солнце шло вперед по виднокраю, и воробьишки подняли галдеж... Мне кажется, что я тебя спасаю, а ты горишь и пьешь, горишь и пьешь. Сетунь У Сетуни две ржавые трубы лежат, покорно сварены попарно. Пасхально мы соприкасаем лбы, непроклятые местными попами. Христос воскрес - и преломили хлеб. "Вставай сюда, тут нет воды и чище". Река на землю брошена, как цеп, в квадрате торфяного пепелища. Сидим на порыжелом чугуне и сетуем. Кивают мехом вербы. Ты ничего не знаешь обо мне, размазанной по дну небесной сферы. Шумит вода, пустая, как молва, комочек целлофановый катает. И свежевоскрешенная трава из-под трубы в ладони вырастает. *** Назавтра осень. Замирает Тверь. С улыбкой виноватой и дурацкой бреду себе, ничейная теперь, по серой остывающей Трехсвятской. Студенты, маргиналы, хиппари бегут навстречу, зябнут и боятся не уберечь то теплое внутри, что отличает бога от паяца. Мамаши собирают школяров, из магазинов выплывают ранцы, и, пестрые бутоны докторов, от суеты робеют иностранцы. А я смотрю в глаза гранитных жаб распластанных на людном перекрестке и ощущаю уходящий жар и град и мир, теперь простой и плоский, в котором выцветает красота. Но я живу. Одетый холодами, сентябрь играет с желтого листа и Тверь поет пустыми проводами. *** В мое время гречка не пела, а дорожала. Мои брови сделаны из волос. Я сажала картошку, когда прижало - выкапывать не пришлось. Я с талоном в очереди за батоном слой отстаивала старческого песка, чтоб сегодня о возрасте пенсионном и не думать, ска. Я варила заборы, чифирь и джинсы. и хранила ваучер под замком. Самое громкое, что я слышала в этой жизни - колокол, в который звонит обком. Первую любовь из «Ровесника» вырезала когда ровесников увозили в Урус-Мартан. Мое главное место силы - в центре зала. Я и сейчас там. *** в чистом поле за рекою ил черпая в сапоги ходят наши к пивопою молодежной музыки как слепни жужжат гитары и не ведают они лучше пластиковой тары коллективной толкотни в возлияниях ванильных где мои семнадцать лет ни монет ни порнофильмов ни элизиума нет торбы с волком груз заплечный бочки жирные щелчки бунт недорогой и вечный диски майки и значки и ухватистый как пинчер и ужимистый как мим константин евгеньич кинчев бьет из танка по своим *** Люди хоронят царя в голове, дети хоронят коня. В плотной и потной подземной Москве да не остави меня. Каждый разболтанный клапан горит газом народных судей, «не прислоняйся», — стекло говорит, не доходи до людей. «Милицанер» или славный казак место укажут в миру, том, что трудиться и жить приказал. Я никогда не умру. В ясное, чистое, вечное зря делаю шаг из дверей. Слушай, три сына росло у царя и никаких дочерей. Наша планида подобна ежу на трехкитовом бую. В чистое поле с конем выхожу. Он не поет. Я пою. *** и боря рыжий был бесстыжий и демосфен косноязык смотри, страна встает на лыжи летит, кричит – кирдык, курлык гремят лавровые вериги косят терновые венцы несут нечитаные книги неписаные мертвецы для телевизороголовых для ипотекших на лету звучит забывшееся слово колючий камешек во рту *** берегами реки, мимо тощих цыганских псов на карманы цепляя репейник и череду где сдается жизнь, белеют флажки трусов я иду тебя выкрадывать, я иду тут стояла школа, по правую руку парк а над левым надплечьем ГКЧП чертей оглашенные птицы глушат, весна в гопак я иду тебя видеть тени ведут детей от кривых деревьев, скученных проводов становиться старше, в казенную блажь да ложь на тебе – ведущий к вечности поводок я могу разорвать, но ты со мной не пойдешь ну и дура *** в городе цветут акации утки сели в водоем два вина купил по акции типа с кем-нибудь вдвоем а сейчас пойду за штопором и стаканом по пути радио играет что-то там только б в штопор не войти и, нахохленный, окукленный сяду, пьяненький дурак я, как будто сам не купленный ни по акции, никак *** путался и запутался – в женщинах, проводах пайке контактов, синих завязях изолент как на спецовке пуговица, крутишься, весь в трудах нитка перетирается, радости так и нет нитка перетирается, кружится голубой цветом, как изолента, шар невпопад шагам все на сегодня сделал – значит, иди домой знать бы еще, где дом там – выбредаешь – там жмешь в кулаке пуговицу, входишь в людской поток меж бессильных шкафов построек держишь провисший путь пестрый клубок, запутанный, гордиев узелок как-нибудь сам собой распаяется, как-нибудь *** скоро сирень взорвется – и в молоко в сонную облачность сирого городка погнутый обруч катится далеко к смерти из детства, с берега до буйка от косогора, где ресторан и банк рядом с часовней, и между ними я странный топоним, каменный козинак меряю шагом: кости, провал, земля кости опять и железо – война и мир краны, клюющие небо, как журавли птичий звенящий многоголосый клир молится, мается; люди бредут в пыли город становится меньше, слабей, си/е/рей дети бегут, как за обручем, из него если бы не закат, соловей, сирень жизнь вообще не стоила ничего *** В переход на станцию Тверская женщина заходит никакая – крылья золотые волоча, голубиным гулом бормоча. Женщины и крылья могут мяться, но она не хочет прислоняться и глядит туда, где за стеклом стол и дом, гоморра и содом. В триплексе, как в аймаксе, в объеме, кабельных червей на стенах кроме, в темноте подвешено лицо. И не прекращается кольцо. Поезд едет, крылья опадают. Темень терпит, но почти рыдает. В переход, закрытый, как покой, женщина выходит на Тверской. *** «Я завожу кота» или «мы завели кота» — принципиальная разница. Мужчина, образовавший пару, скинувший примерно до двадцати со ста лет, с бесом в ребре, бреет бороду, в руки берет гитару, робея, поет для девушки, которая младше его ребенка от первой жены, и чувствует член и нервы. Она кивает, она говорит: ничего, и ничего не понятно, нравится ли ей, нет ли. Мужчина, ставший мальчишкой, хватает свой кошелек, спешит в магазин, где воняет собачьим кормом, неловко берет в ладони самый писклявый комок. «Это теперь наш кот», — и ей в руки дает покорно. Или — идешь с работы, простуженный до костей, в никуда. В горле мат, заводская гарь на зубах, дома за занавесками — ни детей, ни плетей, ни света, ни смысла его включать, дело швах. И видишь: сидит, провожает глазами трамвай, несчастный и ощетиненный, словно зеркало в шесть утра. «Будешь мой». Дома плескаешь в стопарь — ну, пошла жара. «За знакомство. Саня. Васёк. Давай!» * * * Спасибо заводу за занятость и зарплату, тебе — за ладонь, протянутую вчера. Согласно безошибочному Росстату, я — служащая (кому?), а мой городок — дыра, какая-то точка между валдайских горок, где жизнь идет по дороге до проходной, где мне исполнится (страшно подумать!) сорок при полном отсутствии базиса за спиной и при нежелании приобретать форд-фокус. Держала бы крепче рука твоя — это да … И если однажды я перегорю и тронусь, никто не заметит этого никогда. * * * Вот календула, череда... Нам с тобою одна беда на двоих. Нам одних трав на улыбках горчит правь. Вот осока да лопухи. Нам с тобою одни грехи, в кожу въевшиеся, как сок, — ототрет ли часов песок? Подорожник, крапива, вех. Мы с тобою светлее всех. Улыбайся, молчи, спи, как ольха, в холода терпи до прекрасных и теплых лет... Промеж нас ничего нет — лишь календулы лепестки невесомей твоей руки, да зеленая череда держит цепко, как я, да. Видишь — солнце за горизонт? Борщевик наклонил зонт. Из-за вечности, посмотри — сентябри идут, октябри... Стужа, изморозь-седина. Лист ольховый гниет у дна... Здесь, на самом краю тьмы будем вместе лежать мы. * * * Твое кольцо останется в воде, в камнях, в песке за берегами Крыма. Прости, прощай. Мы встретимся нигде. Все стрелы в сердце пролетели мимо, и я стою у моря босиком, как голая, без золота на пальце. И не тоскую больше ни о ком. Как просто оказалось расставаться! Мы встретимся нигде и никогда, забыв друг друга как больную муку, и выплеснет соленая вода твое кольцо уже в другую руку. * * * Я не могу сама с собой, там пусто и темно, с теплом и светом перебой внутри меня давно. Проржавлен город золотой, старик БГ охрип и ловит в пустоте со мной мучительнейший трип. Мечтанья сгнили до трухи, остался только пшик, и бесполезные стихи, как говорится — shit. И вот я маюсь в пустоте, в тиши и темноте, с тоскою глядя, как вокруг слоняются не те. А ты сидишь себе в тепле, завариваешь чай, и от него навеселе мне пишешь невзначай. Ты пишешь: — Знаешь, я живу совсем не плохо, но напоминаю я сову себе. Мне тут темно и очень тихо. Эту жуть гоняя на бегу, я односложное твержу угу угу угу, и я машу тебе крылом, и ты мне помаши рукой. Ты пишешь же? Пером и тоже напиши. Мы будем вместе, две совы, летать, пугая мрак. Поодиночке мы мертвы. Давай тогда хоть так. * * * Круг общения сузила до себя и аорту сузила, как зрачок. Моя в Лету канула судия, я сижу за печечкой, как сверчок, никуда по холоду не хожу, твой верстой обматываю район, и твержу сама себе, и твержу что «я» можно вырезать из «вдвоем». — В этом слове отсутствует буква «я»!... Леонид Аркадьевич, перестань... И иду по полю небытия — в бездыханность сузившая гортань. * * * Как уходит тепло из воды, что я пью, — так из сердца свободно, легко, навсегда вытекают слова: я тебя не люблю. Я тебя не любила. Совсем. Никогда. Все поэтому просто и зло, как вранье, и не солоно, холодно, ровно течет: Подержи этот камень, как сердце мое, слушай дальше все «нет»: не люблю, не влечет. Все остыло. Вставай, уходи, забери из меня свою память, отрежь по куску. Уходи, не смотри, что осталось внутри. Я тебя не люблю. Не любила. Я лгу. * * * Я куплю себе ситец, куплю ледяную бязь с запахом бумаги. Сошью, застелю постель, чтоб ненужное тело свое по ночам класть, накрываться с лицом и не думать о тьме потерь. Я все помню на запах. Твой теплый большой плед и тебя, и ночей хлорку и молоко. А теперь под бочком — хвать-похвать — никого нет. Только хрусткая бязь. Оттого ли дышать легко, что в узилище ребер зияет пустой проем — затыкаю ситцем стираных простыней. Так спокойно было спать мне с тобой вдвоем. Спать одной просторно. Но этого нет страшней. * * * Я люблю тебя до сих пор: Пальцы в кольцах, охота, спесь … Сердце мчится во весь опор. Беззастенчиво вру, что здесь я, но на самом деле — там, в прошлом, там, подо льдом, в весне… Клетка ребер моих пуста, сердце выпрыгнуло вовне. Только ненависть и хардкор, физкультура, режим, покой. Я люблю тебя до сих пор, Ты не помнишь, кто я такой. * * * Небеса за окном превратились в сплошную тучу, жизнь внутри окна превратилась в сплошную погань. Если я удержусь на ребре между хуже / лучше — будет пруф о наличии в мире Бога. И качаюсь бычком, и не падаю, и покамест все идет чередом; над осокой и чередою ветер гонит тучи, ветер несет акафист, и я вижу Дух, витающий над водою. * * * Маме моей в больницу. Мама, как маленькая, — боится. Мне — становиться взрослой: рассказывать небылицы, сказки, истории про царство горьких лекарств. Ночью температуру сбивать, укрывать, пробовать лоб наощупь сильной ладонью, теплой всегда: «Спи, не пугайся. Я буду рядом. Я сделаю все, что надо. Только ты не уходи никуда». * * * Машина подгуливает на ходу, видно, с подвеской что-то опять не так. Починить. Не пить кофе, не есть бурду, не дружить с дураками, не ходить VKontakt. Я объясняю себе самой высшую мудрость, простейшую, как вода: самое главное — не расставаться с тобой никогда. * * * Сон до полуночи целебней. Закрой глаза. Считай до ста. Все, как советовал Асклепий, и лба касаются уста. День суеты. Спокойной ночи. Усни, пожалуйста, усни. Пусть город вдалеке рокочет и рассыпаются огни. Спи. Это нужно. Это мудро. Пусть не приснится ничего. Ты снова выживешь наутро — вновь непонятно для чего. *** С утра в эфире марганец горчит, исходит паром утлая теплушка. Окоченев от холода, торчит трава, как металлическая стружка. С трубы кирпичной сплюнутый, с губы дым улетает слиться с облаками. Я собираю лом своей судьбы: на месте сердца абразивный камень в спецовке тело, в голове кредит, свобода в частоколе обрешеток. И асинхронный двигатель гудит усталой медью раненых обмоток. *** Железный лес и справа кладбище, а слева хмурая река. Иду пьянющая с товарищем, в руке болтается рука, лицо снежинками исколото, ландшафт уныл и незнаком, и рот, пустой, как медный колокол, звенит тяжелым языком. Сырые тучи смотрят в души нам, как будто видят суть вещей, товарищ вообще не слушает, он не товарищ вообще, а серый волк, а я в бреду была, казались: лес, погост, вода. Я все придумала, придумала! Я не рождалась никогда. *** «Приходите в мой дом…» М. Круг Кто ездил по Твери, во Ржеве не смеется. Шкворчит под колесом тюремный суп пустой - сырой и серый снег. Мотор за метры бьется и радиоволна изводит простотой невзрачной хрипотцы, играющей словами, колеса ей не в такт буксуют в борозде, парок из выхлопной парит между домами. В корыте колеи, по колесо в воде в летейски ледяном растворе реагента кораблик жестяной со мной идет к концу. Наглажен зимний путь, как траурная лента, лесной венок кольцует Волгу и Тверцу. Какая малость все. Какая жалость, шалость! За грязное стекло свет падает с трудом и я бросаю руль и тихо соглашаюсь, когда мертвец зовет в его уютный дом. *** В Конаковском районе, засиженном москвичами, на природном лоне, вдали от сует и скреп, где тоску сжигают водкой, томят печами, от железной жизни устала опора ЛЭП, и, вздохнув ослабшими ребрами, зашаталась, опустилась на прописи сонных тетеревов. Электричество кончилось, как и не начиналось, словно богом недопридуманная любовь. Это далеко от меня, пусть сами башку ломают! Я люблю и верю, и кажется, что стою - цельнометаллическая, устойчивая, прямая. Но зима идет, и чувствую - устаю. *** Блестящий холод лисьих глаз. Лес наступает на дорогу, мы наступаем на природу, природа ненавидит нас. Я в этом замкнутом кругу пародией на каскадера катаюсь: стекла не протерла, остановиться не могу. В коловращеньи ночедня лечу, как оглашенный сокол, чтоб через муть нечистых стекол никто не посмотрел в меня и сразу не увидел дна. Покамест мир и город верят. Лишь дети, дикие, как звери, указывают - вот она. Лис смотрит егерским свинцом, путь зимний делается скользким, и лес мне выделяет доски, зашитые заподлицо. *** Сидишь и пишешь пьяный, рабочий день гудит, из труб летят туманы, и Дух меж них летит, невидимый и вечный, легчайший и пустой, Он в теле человечьем покинут на постой. Оставившие пробы на сталях всех мастей, идут рядами робы, одетые в людей. Лишь ты и водка-дура, промзона в серебре. "Придет шарманщик хмурый, заплачет во дворе". *** Никто не знает имен этих серых трав, имен солдат, их выкормивших собой. Тут смерть бесновалась между соборных глав, Здесь ад был - в маленьком городе под Москвой. Пугая птиц, оробевших на берегах, хрипел и рявкал бешеный миномет, и каждый солдат, затыкая за пояс страх, шептал, что он - ни в коем случае не умрет, домой полетит треугольник, а не квадрат, и враг подавится волжской водой и льдом. Но спал на брате окаменелый брат, шепча о памяти вечной кровавым ртом. Но памяти нет, а мертвые не умрут. Стоит, стережет застывший в снегу пустырь храм, артиллерией вбитый по горло в грунт, как безымянный каменный богатырь. * * * В. П. Мы это видели вдвоем из разных городов, а впрочем, невзрачен так же окоем, подзвученный гудком рабочим и над тобой, и надо мной, синеют облачные гроздья. Промзоны короб жестяной, здесь люди, крепкие, как гвозди, что от звонка и до звонка ишачат, чтобы вдруг не спиться, и называют ЖСК как европейские столицы, стесняясь мира и труда, висящего чугунным грузом. И Ленин шлет нас в никуда помятым гипсовым картузом. * * * Не к пивняку, не к магазину седой, растративший цвета, идет старик, несет корзину — в корзине стынет пустота. И, остановленная жутью, смотрю ему вдогонку я: там, на сплетеньи мертвых прутьев — ни яблока и ни белья, ни воздуха и ни пространства, ни даже смерти взаперти. Спрошу его, как не бояться невыносимое нести. * * * Иду фотографировать насосы. Ворота цеха выдыхают пар. Начальник мят с утра и стоеросов — ворчит, что КТУ — не божий дар, и мы в конторе жизни не видали, не нюхали тосол и креозот, а то, что мне хороший фотик дали, — так дуракам, как водится, везет. Киваю молча, щелкаю затвором на брак железа и людскую тьму. Тьма ширится. Нас подытожат скоро по метрике, неведомой ему. Я знаю точно: будет ближе к раю не тот, кто сделал план по корпусам, не он, не я, не труд, идущий к маю, но белый пар, летящий к небесам. * * * В старинном светлом городе Торжке цветет осока в маленькой реке. Пылят дороги, кротко тлеют церкви. Всё, как везде: на памятнике цепи, я на машине в телефон смотрю и пальцами с далеким говорю неслышными и тайными словами. Всё, как всегда: я здесь, но я не с вами. Колдобины, отцветшая сирень… Окно открыто. Панова свирель перепевает радиобурду. Я «в домике» рыдаю на ходу. Так больно — но так правильно и надо! — И сердце, переполненное адом, под лепестками топится в реке в старинном светлом городе Торжке. * * * В «Дикси» в виноводочном отделе два поэта из бутылки ели, как младенцы молоко едят. Третий бдил глотки, как кошки бдят, и еще один лежал ничком, мирным припорошенный снежком. Ничего поэты не читали, Белого ногами не топтали, делали холодные глотки. В них молчали старые стихи. Губы выдували жизнь в стекло. Умер Пастернак. Белым-бело. Два поэта. «Дикси». То да се. Как обычно. Как обычно все. * * * от козлового к мостовому и к башенному и опять осанна миру неживому распорет жестяную гладь и глядь — а восьмичасовая жизнь регулярная прошла где люди тихо прогорают до тыла сварочного тла а я за мутным плексигласом в кабинке утлой наверху тяну наверх чужую массу неподчиненную стиху стихи не область подчиненья а только средство быть живой где с башней скрещивают тени и козловой и мостовой * * * Наводненный варягами, фрицами выжженный город, я любила тебя и стеснялась, как пьющую мать. Сколько будешь в пустыне, пустыней? Как Мойша, лет сорок? — чтоб себя изменить — или что-то хотя бы понять. Здесь крутые холмы и великие прежде заводы, здесь речные откосы заплесканы памятью войн, тут святые отцы и купцы, тут дела и заботы, только память над Волгой — как вдовий отчаянный вой… В забурьяненых парках шпана полосует скамейки, треть моих одноклассников умерли или сидят. Я по пыльным дорогам старательно делаю змейки, поминая бомбежку и тщетно полегших солдат. По путям неметеным без страха хожу даже ночью… Не боюсь темноты, но мой ужас другой и сильней: что душой обезбожен, как улицами обесточен, город; ты меня жжешь, как велел преподобный Матфей, чтобы было светло и не холодно мирно жующим. Ты не любишь меня. Ну, а я в тебе просто живу. Сколько ты простоишь на изломе меж прошлым и сущим? Моя мать никогда не пила. Уезжаю в Москву.