Ледники, пингвины и близость Антарктиды в самой южной точке Южной Америки
Патагония, где капитан Фицрой сражался с индейцами, Чарлз Дарвин искал скелеты динозавров, а Брюс Чатвин охотился за Бучем Кэссиди, все еще кажется далекой и дикой страной, которая имеет полное право называться краем света. И хотя индейцы давно вымерли, динозавров выкопали, а в пыльных городках построили гигантские отели, здесь по-прежнему достаточно посмотреть в сторону, чтобы увидеть, какой была Южная Америка и двести, и два миллиона лет тому назад.
Всякий, кто читал в детстве «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль» Чарлза Дарвина, знает, что в Патагонии достаточно воткнуть лопату в землю, как немедленно наткнешься на скелет сцелидотерия, а дети любят играть с черепами токсодонов. Поэтому нет ничего удивительного в том, что ледник Перито-Морено показался мне ледяной шкурой исполинского доисторического ежа. Он и в самом деле похож: ледяные колючки от горизонта до горизонта.
Мне еж, кому-то — застывшее море; каждый видит в леднике что-то свое. Иные — как, например, в начале века миссионер-фотограф Альберто де Агостини — увлекаются ледниками на всю жизнь. Потому что ледники завораживают. Посмотреть на Перито-Морено с каждым годом приезжает все больше народу. Соседний городок Эль-Калафате, который во времена Агостини представлял собой салун с парой домишек, за сто лет вырос до областного центра с казино и кабаре — вечно, впрочем, закрытым.
Мало того что Перито-Морено похож на ежа — он к тому же очень большой. Вместе с другими ледниками, покрывающими Южные Анды, его считают третьим по величине хранилищем пресной воды в мире. Он такой большой, что не влезает в обычный фотоаппарат, и туристы лихорадочно ищут в своих «Кэнонах» функцию склейки панорам. Но он все равно не лезет.
Самое разумное, что можно сделать рядом с ледником, — это найти местечко, где можно спокойно присесть и навострить уши. Потому что лед живет собственной жизнью. Он потрескивает, щелкает, осыпается. Переходит из одного агрегатного состояния в другое. Меняет цвет от голубого до грязно-серого. Ползет вперед на восемь сантиметров в сутки. Иногда стреляет, как пушка. То и дело раздается грохот: от стены отрывается кусок льда и рушится вниз, поднимая опасную для теплоходов волну.
Я слушал ледник битых два часа, пока отраженные от снега лучи солнца не спалили мне кожу на носу. И тогда я поехал в Эль-Калафате, потому что здесь правила такие: если ты не приходишь в ресторан к семи вечера, можешь не сомневаться, что к восьми все столики разберут. Утром — ледник величиной с Лихтенштейн, вечером — стейк размером с подошву. Такое вот расписание у исследователя Патагонии.
Слово «Патагония» восходит к вирусной шутке матросов Магеллана, которые, вернувшись из плавания, пустили слух: якобы на дальних берегах они видели трехметровых гигантов, патагонов, и даже кормили их хлебом. На самом деле, конечно, никто, кроме индейцев, здесь в те времена не жил. Да и сейчас по большому счету не живет: во всяком случае, если посмотреть на Патагонию с вечернего рейса «Аргентинских авиалиний», ни одного огня внизу не видно.
Зачем здесь жить? Юго-восток южноамериканского континента по большей части представляет собой пустыню с колючками. Дарвин, впрочем, отмечает, что пустыня эта производит на людей странный умиротворяющий эффект. Он немедленно дает о себе знать, когда, разложив кресло на втором этаже автобуса практически до горизонтального положения, путешественник погружается в дрему, выныривая из нее лишь для того, чтобы еще раз убедиться: действительно вокруг одни колючки.
Автобус катится по «лехендариа рута куарента» — бесконечному шоссе №40, которое соединяет провинции Санта-Крус и Жужуй, преодолевая под сенью Анд около пяти тысяч километров. Когда-то его бороздил на мотоцикле юный и сердитый Эрнесто Гевара. Пейзаж не меняется до поворота на уже не такую легендарную дорогу №23. Тогда прямо по курсу вырастает необычная гора, напоминающая силуэтом храм в камбоджийских джунглях, — пик Фицрой, вечный памятник капитану «Бигля».
Фицрой медленно увеличивается в размерах, пока наконец не заполняет целиком ветровое стекло. Конечная остановка — Эль-Чалтен. Здесь цивилизация заканчивается: телефон не ловит сеть, дремлет единственный банкомат, рыщут бородатые альпинисты. Смотрю в путеводитель: дорога из Эль-Калафате должна была занять четыре часа, но мы уложились в три. «Как же так, — спрашиваю шофера, собрав в кулак рудиментарный испанский, — книжка написано, ехать долго?» — «Дорогу заасфальтировали».
Это прогресс. Многие города в Санта-Крусе по двести лет стоят посреди пустыни, и ничего — пылят себе по грунтовкам на старых японских джипах. А Эль-Чалтен заложили совсем недавно, в 1985-м, и только для того, чтобы показать чилийцам: Фицрой — территория Аргентины. Но вскоре оказалось, что здесь настоящая Валгалла для тех, кто любит ходить пешком по горам. И теперь в Эль-Чалтене асфальт, двадцать закусочных и даже недавно построили мини-пивоварню.
Я тоже люблю ходить по горам и уже через несколько часов рассматриваю с высоких берегов лазурную гладь пограничного озера Десьерто. Потом, подкрепившись сарделькой с обжигающей приправой чимичурри, поднимаюсь через изломанный буковый лес к тающему леднику — не Перито-Морено, конечно, но и народу никого — и, свесив ноги над горной рекой, наблюдаю оттуда закат солнца над Фицроем.
Утром ледник, вечером стейк — так устроена западная часть Патагонии. На Огненной Земле все иначе. Вместо ледников тут пингвины и гигантские дятлы, вместо озер — пролив Бигля, соединяющий Атлантику с Тихим океаном. Стейк вступает в схватку с южным королевским крабом, которого, несмотря на титул, потрошат почем зря в каждом третьем ресторане Ушуаи от проспекта Майпу до улицы Магеллана.
Ушуая — самый южный город Аргентины. Он мог бы стать и самым южным городом всего мира, но мешает Пуэрто-Уилльямс — полувоенный чилийский поселок на другом берегу пролива. Сообщение с конкурентом отсутствует. Зато из Ушуаи каждую неделю отправляются круизы к берегам Антарктиды, и плох тот портье, который не предложит билет на «Академика Вавилова» за три тысячи долларов вместо семи по прейскуранту.
Старейшее здание Ушуаи — тюрьма. Ее заложили в середине XIX века с той же целью, что и много лет спустя Эль-Чалтен: показать, что и здесь тоже Аргентина. Годами рецидивисты валили невысокие южные буки для строительства города, и те, кому удавалось бежать, через две недели приползали обратно. Сейчас обшарпанные камеры и восстановленная тюремная узкоколейка — аттракцион на полдня для тех, кому завтра на полюс. Можно сфотографироваться, просунув голову в картонку, на лицевой стороне которой нарисован упитанный арестант. Небо в клеточку, друзья в полосочку — юмор Огненной Земли не отличается ни тонкостью, ни разнообразием.
Зато одно из крыльев тюрьмы теперь занимает гениальный морской музей. В крошечных камерах расставлены модели судов — десятки, может быть, даже сотни моделей парусников, пароходов и теплоходов, посетивших Ушуаю чуть ли не с момента основания. Многие, как, например, «Сармьенто», ржавый остов которого по-прежнему торчит к востоку от порта, остались здесь навсегда. Еще живы свидетели катастрофы аргентинского «Титаника» — лайнера «Монте-Сервантес», который в 1930-м сел на мель через полчаса после выхода из Ушуаи. Но все это цветочки по сравнению с мысом Горн, до которого отсюда каких-то полторы сотни километров. На карте кораблекрушений вокруг мыса нет места, чтобы рисовать новые значки в виде торчащей из моря кормы.
Конечно, если изучать пролив Бигля с борта современного катамарана с двумя телевизорами и баром, где продают обязательные пирожные с помадкой дулсе-де-лече, море вовсе не кажется таким уж зловещим. Капитан быстро теряет интерес к радару и передает штурвал жизнерадостной девушке-экскурсоводу. Старпом пускает по кругу калебас, до отказа набитый листьями мате. Мимо проплывает остров с морскими львами, остров с колонией корморанов, остров с маяком, все тотже гордый Пуэрто-Уилльямс.
Примерно через восемь калебасов мы оказываемся у полуострова, где живут магеллановы пингвины — вздорные птицы, которые, когда не спят и не купаются, только и делают, что спорят друг с другом, не обращая ни малейшего внимания на зрителей. И здесь катамаран разворачивается. Потому что дальше начинается океан — и, за горизонтом, Фолклендские острова, которые, как написано здесь в каждом втором официальном документе, «всегда были и будут аргентинскими». Пусть так — но куда же плыть дальше? Официальный край света все равно разместился в Ушуае — так во всяком случае гласит штамп, который ставит в паспорт единственный бородатый служащий почтового отделения в заповеднике Тьерра-дель-Фуэго. Впрочем, я от штампа отказался. Я ведь тоже когда-нибудь собираюсь в Антарктиду.