16 октября 1941 года- самый драматичный день обороны Москвы.
16 октября 1941 года, в Москве вспыхнула небывалая паника.
В Малом театре шли репетиции спектаклей «Отечественная война 1812 года» по роману Льва Толстого «Война и мир» и «Семья Мерлье» по новелле Эмиля Золя — о борьбе французских патриотов с немецкими захватчиками в войне 1870 года. Намечалась читка новой пьесы украинского драматурга Александра Корнейчука «Партизаны в степях Украины», ставшая продолжением его комедии «В степях Украины».
Тем временем, новости с фронта становились все более угрожающими. 12 октября части Вермахта заняли Брянск, на другой день они вошли в Вязьму. В сводках, естественно, не сообщалось, что на этом участке фронта крупные соединения Красной армии — четыре армии! — попали в окружение. В так называемом Вяземском котле оказалось более 600 тысяч (!) советских солдат и офицеров.
Операция «Тайфун» была в разгаре. Немцы, «бряцая голой силой зла» двигались все дальше. Они взяли Калугу, Боровск, Тверь. Под угрозой захвата оказались Клин и Солнечногорск. Отсюда до Москвы — несколько десятков километров…
Слухи о катастрофической ситуации на фронте быстро дошли до столицы. И потянулись к железным дорогам и шоссе, ведущим на восток, толпы людей с узлами, чемоданами, баулами. В том же направлении двинулись нагруженные легковые машины, грузовики, запряженные лошадьми телеги. Сначала беглецов было немного, но с каждым днем этот поток увеличивался. Осенний воздух разрывали крики, ругань, проклятия. Начинался исход из Москвы, как в 1812 году во время нашествия Наполеона. Только в сорок первом враг был куда страшнее…
Промозглым утром 16 октября в Москве не открылись двери метро. Позже стало известно, что народный комиссар путей сообщения Лазарь Каганович приказал: «Метрополитен закрыть. Подготовить за три часа предложения по его уничтожению, разрушить объекты любым способом».
Не вышли на линии трамваи и троллейбусы. В депо прибыли военные саперы, чтобы заминировать оборудование. По свидетельству начальника НКГБ Ленинградского района Москвы С.А. Скворцова, было намечено взорвать более 1000 предприятий, 12 мостов, городские и подмосковные электростанции, вокзалы, автобазы…
Если бы все это произошло, Москва превратилась бы в выжженную пустыню, по которой бродили бы сотни тысяч неприкаянных, голодных, ошеломленных людей. В это время на столицу неумолимо надвигался не только враг, но и холодная, страшная зима…
В воздухе стоял густой запах гари — во многих дворах сжигали документы, партийные и комсомольские билеты, сочинения и портреты Ленина и Сталина. На землю падал пепел, похожий на черный снег…
В тот день, 16 октября, в возбужденной, наэлектризованной Москве заговорили о том, что немецкие части появились в Крюкове и Химках, и вот-вот покажутся на улице Горького. Впрочем, эти слухи были близки к реальности.
Дело в том, что по Ленинградскому шоссе во весь дух неслась колонна немецкой мотопехоты. Даже сейчас не известно, были ли это разведчики или авангард наступающих частей Вермахта. Главное, что немцы беспрепятственно добрались почти до метро «Сокол»! Если бы работала подземка, захватчики могли спуститься в подземелье и на поезде доехать до центра Москвы…
К счастью, о приближении немцев доложили разведчики. Навстречу мотоциклистам были брошены танки. Они столкнулись с вражескими пулеметчиками, когда те взбирались на Химкинский мост. Немцы едва успели порадоваться, что въезжают в Москву, как их накрыл залп. Один, другой… Вскоре от колонны не осталось и следа.
Рассказывали, что немецкий танк добрался до Западного моста — это местность в районе Покровского-Стрешнева. Открылся люк, из него высунулся офицер, огляделся, посмотрел в бинокль, что-то записал в блокноте. После этого танк уехал в сторону Алешкинского леса, неподалеку от которого сейчас находится метро «Планерная».
«16 октября, — вспоминал второй секретарь Московского горкома партии Георгий Попов, — мне позвонил Щербаков (первый секретарь Московского обкома ВКП (б) — авт.) и предложил поехать с ним в НКВД к Берии. Когда мы вошли в его кабинет в здании на площади Дзержинского, Берия сказал: «Немецкие танки в Одинцове».
Затем Берия и Щербаков уехали к Сталину. Попову приказали собрать секретарей райкомов партии. Вернувшись, Щербаков объявил: «Связь с фронтом прервана. Эвакуируйте всех, кто не способен защищать Москву. Продукты из магазинов раздайте населению, чтобы не достались врагу. Всем прекратившим работу выплатить денежное пособие в размере месячного заработка…».
Алексей Косыгин, будущий председатель Совета министров СССР, в то время заместитель председателя Совета по эвакуации при СНК СССР, утром 16 октября пришел на свое рабочее место. Но вокруг никого не было. Двери были распахнуты настежь, по комнатам летали бумаги, звонили телефоны. Так было и во многих других московских учреждениях…
«Утром, когда мы с мамой вышли за продуктами, улицу Кирова было не узнать, — вспоминала москвичка. — По ней сплошной массой ехали грузовики и легковые машины с людьми и вещами, словно все возвращались с дач. На некоторых машинах сидели полуодетые плачущие женщины, и тут же, вперемешку с ними, командиры и бойцы Красной Армии. На углу Кировской и Боброва переулка стояла группа бойцов с винтовками. Один из них вдруг заматерился и неожиданно вскинул винтарь, целясь в командиров на проезжавшем мимо грузовике с какими-то бочками и тюками. Выстрела, однако, не последовало, и боец поспешно скрылся в толпе загалдевших товарищей…».
В октябре сорок Москва была спасена. Но кто ее спас? Это было не понятно тогда, нет ясности и сейчас. Архивы закрыты. Остаются версии, предположения.
«Все ломают головы над причинами паники, возникшей накануне, — писал в дневнике журналист Николай Вержбицкий. — Кто властный издал приказ о закрытии заводов? О расчете с рабочими? Кто автор всего этого кавардака, повального бегства, хищений, смятения в умах? Стенная литература, кроме газет, никакая не появляется. Вместо нее кругом кипит возмущение, громко говорят, кричат о предательстве, о том, что „капитаны первыми сбежали с кораблей“, да еще прихватили с собой ценности…».
Может, Сталин хотел оставить столицу, чтобы сохранить армию, как Кутузов в 1812 году? Оставить Москву, потом собраться силами и ударить по врагу…
Странная вещь — в журнале посещений Сталина нет записей с 15 по 18 октября. Почему? Неужели в самые тяжелые дни московской обороны у вождя никто не собирался? Все уехали в Куйбышев? И Сталину некому было отдавать указания?!
Возможно, он быстро опомнился. Известно, что Сталин приезжал на вокзал, прошелся вдоль вагонов. Но — не уехал в Куйбышев, остался в осажденной Москве. Преодолел смятение и страх. Вернул своих соратников в Москву, убедил, что еще не все потеряно.
Может быть…
Не следует забывать, что и немцы, уставшие, понесшие большие потери, наступали с превеликим трудом. Им предстояло сделать последний, решающий рывок, но на него уже не хватило сил…
Комендант Большого театра Алексей Рыбин вспоминал: «Проезжая утром 16 октября по Москве, Сталин видел, как люди тащили мешки с мукой, вязанки колбасы, окорока, ящики макарон и лапши. Не выдержав, он велел остановиться. Вокруг быстро собралась толпа. Некоторые стали хлопать, а смелые спрашивали:
- Когда же, товарищ Сталин, остановим врага?
- Придет время — погоним, — твердо сказал он и никого не упрекнул в растаскивании государственного добра.
А в Кремле немедленно созвал совещание, спросил:
- Кто допустил в городе беспорядки?
Все молчали. Берия даже закрыл глаза…"
Вечером 17 октября к москвичам по радио обратился председатель исполкома Моссовета Василий Пронин, призвавший немедленно приступить к работе и ликвидировать панику, не верить ложным слухам.
Вскоре порядок на улицах был восстановлен. Моссовет принял постановление, в котором события в Москве 16 октября были названы «грубым нарушением государственной дисциплины». Открылись магазины, аптеки, больницы. Заработали наземный транспорт и метро.
Московский городской суд и народные суды стали военными трибуналами. Суровые приговоры выносились, не мешкая, и обжалованию не подлежали. Московская милиция получила приказ расстреливать на месте грабителей и мародеров.
Прошло несколько дней. Хотя немецкие войска продолжали наступление, настроение в Москве уже совсем другое. Очевидец, уже упомянутый журналист Вержбицкий, 21 октября рисует в дневнике ошеломляющую картину: «Преображенская площадь. Полдень. Пережита „паника“. Люди уже не мечутся, они выстроились опять в очереди. За облаками страшный пулеметный огонь. Гудят самолеты, дрожат стекла, в трехстах метрах от магазина на берегу Яузы начинают гневно и оглушительно рявкать зенитки. Где-то бухают фугасные бомбы. Но ничто не изменилось на площади. Недвижно вытянулись очереди, особенно большая за портвейном (18 рублей 60 копеек), не дрогнула и очередь за газированной водой. У витрины магазина кучка внимательно читает газеты под стеклом о том, что под Малоярославцем мы отступаем. На остановке юноша читает „Севастополь“ Ценского. Из рупора летят звуки „Богатырской симфонии“ Бородина. Плетется пьяненький. Красноармейцы тянут пиво. Куда делись в Москве нервные люди?»
Многолюдно в московских церквях. Колышется пламя свечей и лампадок. Нескончаемо звучат имена убиенных: «Петр, Николай, Иван, Георгий, Валентина, Дмитрий…». Многие молятся о здравии, просят Всевышнего даровать победу Отчизне…
В то время многие на оккупированных немцами территориях, в Сибири и Дальнем Востоке и других частях огромной страны не знали, что с Москвой. Надеялись на лучшее, но предполагали худшее. Евгений Долматовский написал такие строки:
«Где-то есть армия. Где-то — Москва.
Дом. Комнатушка с рисунками брата.
Что же с Москвою? Жива? Не жива?
Может быть, немцы идут по Арбату".
Но Москва держалась. Стояли насмерть красноармейцы, бесстрашно шли навстречу врагу курсанты и ополченцы. Но остановить немцев они пока не могли. Но это- пока...