Жизнь моя, иль ты приснилась мне… Продолжение-4

Читатели считают, что фамилия моей мамы написана неправильно. Она написана правильно, моя мама была Базарова, у них с папой были разные фамилии. И это были фамилии, которые они сами себе выбрали. Родители моей мамы и её братья были Хощанские. Фамилия моего дедушки по отцу была Кренцель. Березин – это было у моего папы что-то вроде партийной клички. И с мамой то же самое. А потом они и паспорта получили на эти фамилии.

Я хочу вернуться в Москву моего детства. У меня появился брат, Феликс. Когда мы с няней приехали в Москву, ему было полгода. Он лежал в своей колыбельке, а потом он начал становиться на ножки, держась за прутья, из которых состояла его кроватка. Когда я его увидела, у меня сразу появилось острое чувство не любви, а, скорее, родства с ним. Я поняла, что этот ребёнок имеет ко мне прямое отношение. Я беспокоилась за него, переживала. Что бы я ни делала, чем бы я ни занималась в комнате, я не выпускала его из поля зрения. Он часто плакал. Как-то у него был врач, и всё время, что врач им занимался, Феликс ревел во весь голос. А я лежала на своей кроватке, уткнувшись лицом в подушку, и тоже плакала. Мама мне сказала, что доктор не сделает Феликсу больно. Что маленькие дети плачут не потому, что им больно или плохо, а для того, чтобы взрослые обратили на них внимание. Разговаривать они не умеют, и единственный способ общения с окружающими для них – это плач. Но я не поверила маме. Я считала, что Феликс страдает, и страдала вместе с ним.

Бабушка уехала, и мы наняли домработницу, Мотю. Мотя была девчонка 16-ти лет, приехала из маленькой деревни Рязанской области. Она у нас впервые увидела, что вода может дома течь из крана. Когда она спускала воду в унитазе, то потом в унитазе мыла руки. Мотя полюбила Феликса, он был маленький и слушался её, а меня она не полюбила, я всегда жила сама по себе. Мотя пела песню про ухаря-купца, но она пела не «удалой молодец», а «завдалой молодец»: «Ехал на ярмарку ухарь-купец, ухарь-купец, завдалой молодец». А ещё она пела частушки, рязанские страдания. Я хочу их вам показать, сохраняя особенности Мотиного произношения.

Ах, я страдала, страданула,
С моста в речку сиганула.
Шла машина из Танбова,
Потеряла дьве доски.
Доктор лечит от страданья,
Докторица от тоски.
Ах, от страданья нет лекарки,
Ах, окромя дубовой палки.
Дайте лодычку-моторычку,
Моторычку –мотор.
Перееду на ту сторону,
Где милый ухажёр.

Я с интересом слушала Мотины частушки, это ведь были стихи, а стихи я любила. Но я понимала, что это какие-то другие стихи, я их назвала «деревенские». В Москве родители были заняты с раннего утра до поздней ночи, и времени заниматься Мотей у них не было. А в 1935 году, когда мы осёдло стали всей семьёй жить в Киеве, Мотя стала центром внимания. Я училась в школе, Феликс в детском саду, а с Мотей нужно было заниматься дома. Она была неграмотная. Придя с работы, мама садилась заниматься с Мотей. Утром, когда мама уходила на работу, то она не говорила Моте, что Мотя должна сделать по хозяйству, а говорила нам: «Не дёргайте Мотю, я дала ей большое домашнее задание». Что такое домашнее задание, я хорошо понимала. О Мотином будущем часто говорили. Думали, куда ей пойти учиться, кем она должна стать. Но Мотя сама всё решила. Как-то она пошла к стоматологу, и то, что она увидела в кабинете стоматолога, её совершенно очаровало: белые шкафчики, блеск стекла, даже звук бормашины. Она сказала, что хочет стать зубным врачом. Зубным врачом она не стала, не хотела пять лет учиться в институте, а, окончив техникум, стала зубным техником. Мотю старались хорошо одевать, лучше, чем нас, и лучше, чем мама сама одевалась. Мотя ведь была барышней, и мама понимала, что она хочет нравиться мужчинам. Мотя прожила у нас несколько лет. Когда отца арестовали, мама не могла платить ей зарплату, но Мотя продолжала жить у нас и, как всегда, выполняла все хозяйственные работы. Когда папу арестовали, нас «уплотнили», из нашей трёхкомнатной квартиры нам оставили одну комнату, самую маленькую, девятиметровую. Мы в ней жили вчетвером. Мама с Феликсом спали на кровати, где раньше спали родители, я спала в своей детской кроватке, она раскладывалась, её можно было немножко увеличить, но всё же вытянуть ноги я в ней не могла. А Мотя спала на столе. Мотя была членом семьи, и мы, и она это так воспринимали. Только за два года до войны Мотя вышла замуж и переехала к своему мужу. А когда я вернулась из эвакуации, Мотя нашла меня в студенческом общежитии Политехнического института и принесла мне два платья. Это было бесценно, носить мне было нечего.
Когда мне исполнилось шесть лет, мама научила меня читать. Не рано. Моя дочь Лена начала читать, когда ей ещё не исполнилось четыре года. Причём научилась читать она сама, её никто не учил. Я купила ей кубики с алфавитом и сложила из этих кубиков несколько слов. А дальше она уже сама всё сообразила и стала читать, к нашему удивлению. Мама учила меня читать не по «Букварю», а по интересной книжке, чтобы мне самой хотелось читать, для того, чтобы узнать, что будет дальше с героями. Этой книжкой был «Маугли» Киплинга. Я её читала и перечитывала, пока не выучила наизусть. Я и теперь могу прочесть наизусть, во всяком случае, первые страницы. Я вообще очень высокого мнения об этом произведении.

Что же касается Москвы моего детства, самого города, то в свои 5-6 лет я знала только свой район. Мы жили на углу Остоженки и Крымской площади. Современного Крымского моста тогда не было. Мост был немного в другом месте и другой конструкции. Нескучный сад был, а Парка Культуры не было, его при нас сажали горожане, для этого устраивали субботники. Мои родители сажали Парк Культуры. Мама уехала из Москвы в 1932 году, а после этого увидела город только в 1954-м. Я попросила её приехать, чтобы познакомить её с Игорем Тареевым, за которого я собиралась замуж. Мне нужно было получить мамино согласие. Приехав в Москву, мама сразу пошла в Парк Культуры, хотела посмотреть, принялись ли деревья, которые они с папой сажали.

Продолжение следует.