«Начинается в театре движуха»: режиссёр Талгат Баталов о московской сцене и сделках с совестью

Театр — это не политическая площадка, но артисты и режиссёры «высказываются как граждане», полагает Талгат Баталов, постановщик нового спектакля «Покорность». О своей премьере на сцене московского Театра Наций, настроениях в театральных кругах, первой в жизни метели, судьбе Театра.doc и неприязни к «фигуре Прилепина» он рассказал в интервью Антону Красовскому в прямом эфире программы «Антонимы».

http://www.youtube.com/watch?v=UIf0GVEEC4U

— У нас в гостях русский режиссёр Талгат Баталов из города Ташкента. Здравствуйте, Талгат.

— Здравствуйте.

— Как вам не стыдно быть узбеком?

— Ну, я родился в Узбекистане.

— И зачем вы теперь портите нам, русским, воздух здесь?

— Ну что поделать? Пришлось.

— Что вы думаете про Манижу? (певица Manizha будет представлять Россию на конкурсе «Евровидение-2021» — RT.)

— Ну, мне кажется, Манижа очень крутая. Я с ней знаком, и певица она офигенная. Я не слышал эту песню, правда, потому что совсем «Евровидением» не интересуюсь и никогда не интересовался, но она очень круто поёт, и, мне кажется, есть все данные для того, чтобы вообще победить там.

— Ну вот ты считаешь, девушка из города Душанбе имеет право представлять Россию, петь под русским триколором, и вообще, не смешно ли это, когда девушка-таджичка поёт песню под названием Russian Girl?

— Мне кажется, это, наоборот, хорошо.

— Почему?

— Постмодернизм, весело.

— А что в этом?

— Ну… это же давно конкурс такой, он превратился в шоу.

— Не мучайтесь. Вы не на канале «Культура», Талгат. Давайте, не подбирайте слова.

— Блин. Я не мучаюсь. Мне кажется, хорошо. А что такого? У нас многонациональная страна, в конце концов. Во-первых, Манижа — гражданка России. Это раз. Это самое главное. Паспорт у неё российский. Имеет право. Платит здесь налоги. Чем она не россиянка? То, что она родилась в Душанбе, — ну кто только где ни родился. Давайте искать, кто. Окажется, что половина людей, которые делают кино, родились в Ташкенте, в Узбекистане. Могу ташкентских актёров, режиссёров перечислить.

— Давайте, перечисляйте.

— Бекмамбетов — ташкентский.

— Татарская сволочь.

— Джаник Файзиев — ташкентский.

— Тоже татарин.

— Узбек, по-моему, вообще.

— Узбек — Джаник Файзиев?

— Да.

— Кошмар.

— Вержбицкий из Ташкента. Лёша Франдетти из Ташкента. Да блин...

— Это всё ташкентское лобби самого Талгата, поэтому он знает, кто из Ташкента, но не знает, кто человек из Подольска. Я вот человек из Подольска, такая театральная цитата… Значит, ты сейчас поставил спектакль по Уэльбеку.

— Ну да.

— В Театре Наций.

— В Театре Наций, да. Ну, как сейчас? Поставили мы его давно, но просто наступил локдаун, потом выпустили из локдауна, потом полгода его не играли, пришлось перевыпускать и ставить практически заново.

— Он про что?

— Ну, роман про исламизацию Европы.

— Про то, как вот такие, как ты, пробрались в наши европейские города, захватили власть, поставили всех нас, европейских людей, на колени.

— Было бы интересно, если было бы так. Но роман как раз не об этом. Роман как раз о том, что это всё происходит совершенно без сопротивления, потому что в данном случае...

— Потому что, как считает Егор Холмогоров, мы — скот.

— Ну в спектакле и в романе всё-таки идея в том, что нечего противопоставить спокойно приходящему, сильному, крепкому исламу. Президент, который выигрывает выборы в романе и в спектакле, он абсолютный француз, хорошо говорит на французском, нравится французам после левой повестки, которая долго была во Франции; в 2022 году этот кандидат всех радует и все за него прекрасно голосуют и, собственно, никто не сопротивляется. Собственно, никакого терроризма, никакого захвата — спокойно приходит к власти, потому что предлагает взамен либеральных ценностей вернуть семью, детей, да, традиционные ценности. И оказывается, что в принципе все уже за это, все не против.

— Ты в это веришь сам?

— Ну роман немножко фантастический. Это же антиутопия.

— Или, наоборот, утопия. Для кого как.

— Я думаю, что всё-таки это, скорее, такой звоночек; это роман для того, чтобы люди понимали, что может быть. Потому что Уэльбек на самом деле ещё тот сатирик.

— Что может быть, если что?

— Если люди не будут бороться за свои права и за те ценности, которые долгое время люди пытались восстановить, чтобы всё это произошло.

— А чем вот традиционные ценности — ценности традиционной семьи, множество детей, христианской или мусульманской веры — не те ценности, за которые люди боролись веками?

— Ничего плохого в этом нету. Я за и нетрадиционные ценности, и за традиционные, но дело в том, что роман как раз о том, что людям не оставляют выбора, а выбор должен всегда оставаться. Там же, собственно, история в том, что этот профессор Сорбонны Франсуа не может...

— Которого играет Володя Мишуков?

— Которого играет Мишуков наш прекрасный.

— Бывший фотограф, который стал артистом.

— Был артистом, потом фотографом и стал артистом.

— Какая прекрасная карьера. Я так хочу быть артистом, но меня никто не берёт. Даже узбеки меня не берут.

— Татары из Узбекистана.

— Да-да. Как в этом анекдоте про русского, про незваного гостя, лучше татарина. Так, а вы-то сами за какие ценности? Расскажите.

— Я за свободу, за то, чтобы человек мог выбирать. Ну хочет он жениться — пусть женится. Хочет 500 детей — пусть родит 500 детей. Не хочет — пусть не женится, то есть это его личное дело.

— А личное ли дело человека, вот скажи, пожалуйста, бороться за те ценности, которые он считает истинными?

— Смотря как. В рамках закона — да.

— Нет, ну всё это в рамках закона. Вот очевидно совершено, и, собственно, спектакль у Уэльбека вот об этом. Вернее, текст Уэльбека о том, что в реальности большинство людей, они за обычные традиционные ценности. Это вот я человек, который вполне себе нетрадиционных ценностей придерживается, просто констатирую. И в этом смысле всё это большинство совершенно осмысленно и сознательно голосует за себя. И вполне себе без всякого кровопролития выбирает вот этот путь. Не является ли вот этот путь на самом деле добродетельным?

— Нет.

— Почему? Это же большинство выбирает без всякой крови то, за что они много лет боролись.

— Нет, ну собственно, если это случается, то, наверное, да, это так. Но я не буду никогда с этим согласен.

— Почему? То есть ты против демократии?

— Я?

— Да, конечно. Против демократического выбора. Люди большинством голосуют вот так, а ты говоришь: «Нет, я с этим не согласен, это плохо». Что мы можем с этим поделать?

— Ну, не знаю, я всё-таки думаю, что роман не об этом, не о том, как проголосовало большинство, а всё-таки о том, что те, кто мог этому противостоять, какая-то мыслящая верхушка, в данном случае профессура Сорбонны, эти люди ничего не сделали. Они сидели, говорили на кухнях, переживали, а потом спокойно все приняли ислам. Те, кто принял, — принял, а женщины...

— Ты мусульманин?

— Нет. Я не мусульманин.

— Ты христианин?

— Нет.

— Ты просто атеист?

— Скорее, буддист, но не мусульманин и не христианин. У меня и папа не мусульманин.

— Ну то есть он просто не... Ну он татарин?

— Татарин, да.

— Он просто атеист советский?

— Да-да, советская семья, которая не придерживалась никаких религиозных взглядов, но при этом папа мне в 11 лет подарил краткий словарь атеиста.

— Какой хороший папа, Господи. Познакомьте меня со своим папой.

— Офигенная книжка. На самом деле в религии начинаешь разбираться, потому что эта книжка полезная, поэтому у меня не было вот таких ортодоксальных мусульман, но, например, мой прадед говорил совершенно прекрасно на татарском, писал по-арабски, ходил в тюбетейке, был с седой длинной бородой — вот как рисуют аксакалов.

— Татарин?

— Татарин, да.

— То есть ты такой татарин совсем.

— Ну да-да.

— Вот давайте откроем, так сказать, зрителям секрет, а может быть, я просто не прав. Талгат, несмотря на то, что он выглядит как гей, он не гей. Ты не гей?

— Нет.

—Сразу как... «Нет». А я — да. Но тем не менее ты чувствуешь себя меньшинством в России?

— Нет. Не знаю.

— Ты когда приехал из Ташкента в Москву, чувствовал себя меньшинством?

— Да. Пока у меня был зелёный паспорт — да, конечно, чувствовал.

— Ты помнишь свои первые воспоминания, когда ты приехал в Москву? Тебе сколько было лет?

— 18.

— Это какой был год?

— 2007-й, по-моему. 2007-й.

— Ты в Ташкенте уже учился в театральном училище, да?

— Да. В институте театральном.

— Ты не закончил?

— Нет.

— Ты приехал сюда и поступил в Школу-студию МХАТ.

— Во ВГИК.

— Ты потом перевёлся?

— Нет, Школа-студия МХАТ — магистратура.

— А, то есть ты закончил ВГИК?

— Да.

— Чей курс ты закончил?

— Ибрагимбекова.

— Ибрагимбекова, да? Рустама Ибрагимбекова.

— Да.

— Тебя просто взяли, потому что ты нацмен, да? Вот они тоже, видишь, кучкуются. Это как гей-лобби в этом самом...

— Он азербайджанец.

— А я знаю, это неважно. Это всё ваше мусульманское лобби.

— Наверное.

— Тебя почему взяли? А у него что, был актёрский курс? А, ты сценарист?

— Учился на сценарном, да.

— Не можешь сформулировать нормально ни одну мысль, при этом ты писатель.

— Ну, я не стал писателем. Стал режиссёром.

— Ну, может, и к счастью. Расскажи, пожалуйста, когда ты приехал в 18 лет, твои первые ощущения от Москвы?

— Я приехал в ноябре, было охренительно холодно, была метель. Я никогда не видел метель. Я метель только видел в мультиках и в сказках. Была прям метель такая вот, я был в шоке, было очень холодно. Это первое впечатление.

Я жил не в Москве, я жил в Химках. До Москвы ещё надо было доехать. Но я сразу решил ехать в холодный месяц, чтобы увидеть весь ужас русской зимы. Первые воспоминания — это холод.

— А что ты делал весь этот год, пока ты не поступил во ВГИК?

— Работал.

— Кем?

— Официантом.

— Где?

— В Куркино, в посёлке.

— Там какой-то есть ресторан?

— Ну такой ресторан-столовая-кафе.

— А почему? Потому что это близко к Химкам?

— Потому что мой брат там работал администратором и устроил меня официантом.

— Сколько ты получал, ты помнишь?

— Блин, я помню, что меня нельзя было называть Талгат.

— Почему? А как?

— Потому что тогда… Вот сейчас же пишут уже любые восточные имена. А у меня был бейджик «Толик».

— Толик? Я так тебя и буду называть.

— Потому что нельзя было «Талгат».

— То есть считалось, что русские люди не любят...

— Типа шеф в ресторане: «Да у нас тут дачный поселок, они не смогут это выговаривать», и «Толик» было.

— Тебя это смутило тогда?

— Да, очень сильно на самом деле.

— А почему ты согласился быть Толиком?

— Мне тогда нужна была работа, потому что деньги, которые я привёз, быстро закончились, хотя меня родители нормально снарядили, потому что многие приезжают и с меньшей суммой. Я из Узбекистана приехал, у меня было $1500.

— А что же они у тебя быстро закончились-то?

— Ну потому что надо было снять комнату в этих Химках, туда-сюда. Потом все друзья здесь были, пока все встретились — все деньги пропили-потратили. Мне нужно было работать. Но я там недолго работал на самом деле. Я работал официантом в Куркино два месяца, а потом устроился режиссёром на завод.

— Режиссёром чего, я стесняюсь спросить?

— Режиссёром жизни завода. Я вёл типа документальную хронику завода.

— Какого завода?

— Завода по приёму и переработке лома чёрных металлов.

— Где он находится?

— Где-то в жопе мира находился. Верх серой ветки и низ серой ветки: два завода было.

— Да? То есть ты ездил, приезжал и…?

— Да, я должен был снимать… Во Владыкино один, а второй где-то...

— Ну какая-нибудь Щербинка.

— В Щербинке, да. Точно. Вот. И я целый год снимал это всё и раз в год монтировал корпоративный фильм. Они на корпорате бухали и смотрели.

— И было нормально тебе? Как ты устроился на такую работу?

— Через HH, как это раньше было.

— Head Hunter.

— Да. Через Head Hunter.

— Он и сейчас есть.

— Да. Я просто отослал резюме и, в общем...

— Как ты поступил во ВГИК? Расскажи.

— На общих основаниях. Я даже ЕГЭ сдавал, потому что это был первый год, когда те уже, кто учился в институте, закончили школу, всё равно сдавали ЕГЭ экспериментально. Нас водили в школу, и вместе со школьниками мы сидели и сдавали ЕГЭ.

— Когда ты пришёл на завод металлолома, ты был Толиком или уже Талгатом?

— Нет, там, кстати, уже ничего такого не было, потому что, во-первых, ты понимаешь, кто занимается приёмкой и переработкой металлолома. Там вообще русских нет. В принципе, те, кто там работает, кроме, понятно, директоров, там русских людей не было. Они были прикольные чуваки на самом деле, такие, из Калининграда. Они довольно были европеизированы. Уже нанять человека, который типа документирует жизнь завода и за это платить зарплату, — это довольно странно, потому что...

— Может, они просто тщеславные мудаки, нет?

— Да нет, им просто было прикольно вести историю своей компании. Они где-то это увидели в Европе, что у чуваков, у которых такая же компания, они свою историю собирают. Они эти кассеты собирали, копили, чтобы потом, наверное, вспомнить.

— Тогда на кассетах ещё было?

— Ну, на таких, на mini-DVD. У меня была камера, фотоаппарат.

— И лет тебе было 18?

— Да. С таким снаряжением гонял через всю Москву.

— Ты сталкивался в это время или вообще в то время, которое ты живёшь в Москве... Это большая часть твоей жизни или не большая?

— Получается, что почти...

— Половина.

— Скоро будет, как половина практически.

— Ты ещё молодой. Я всё время забываю, что не все такие старые, как я. Сталкивался, помимо того, что ты стал Толиком, а потом обратно стал Талгатом, с настоящим, таким зверским национализмом?

— Да. Очень часто именно, когда появляется твой паспорт.

— Ну у тебя сейчас русский же паспорт?

— Сейчас — да. А тогда, когда зелёный паспорт, милиция, полиция, им пофигу на самом деле, как ты на русском говоришь. Зелёный паспорт, ну любой паспорт другой страны для них — паспорт узбекский, ты — узбек, всё, проверка регистрации. Я же про это сделал спектакль на самом деле.

— Да. Моноспектакль.

— Да.

— Он так и назывался «Я — узбек», по-моему?

— «Узбек», да. И это, собственно, первая история, которую я в Москве сделал, и которая как-то прозвучала.

— Это моноспектакль про то, как ты получал русский паспорт? Я просто не видел.

— Да. Это моноспектакль про то, как я получал российский паспорт и всё, что с этим связано — все эти истории, как я менял узбекские документы на русские; оказалось, что это довольно весёлые истории, которые есть у многих.

— А как ты менял узбекский паспорт? Я не видел спектакль. Уверен, что зрители в большинстве своём не видели.

— Слушай, это долгая, на самом деле геморройная процедура.

— Как ты вообще смог? Это же, действительно, такое VIP-развлечение. Не всем дают русский паспорт.

— Да. Ну, ты подаешь прошение и получаешь или не получаешь квоту. Вот я получил квоту в Тверской области, и ездил месяц несколько раз сдавать анализы, получать какие-то справки, стоять в очередях. Наверное, ты никогда не видел, в Федеральной миграционной службе...

— Я не видел. У меня всегда было русское гражданство.

— В Федеральной миграционной службе, чтобы проще формировать очередь, например, сделаны такие загоны, как для скота, то есть такой забор...

— Егор Холмогоров как считает.

— Да. Это чтобы очередь не расползалась, и люди, все, кто стоит в очереди в ФМС, они просто в таком вот загоне, как для животных.

— Ну я тебе хочу сказать, что во многих посольствах западных приблизительно так же все.

— Я думаю, что это действительно удобно, поэтому не то, что... Выглядит это жутко, особенно когда это окраина Твери, район Юность, вокруг камыши, снега, загоны. Ну ездил по справке, по бумажке и медленно получал это гражданство. И там на самом деле... Это удивительно! Все эти женщины, которые там работают, вот с этими причёсками, они же обращаются с людьми ровно по паспорту: типа стал — стой, не это, тебе обязательно нужен какой-то сталкер-проводник, какая-нибудь другая тётенька.

— Ты знаешь, они общаются совершенно не по паспорту… Скажи, пожалуйста, как ты решил стать режиссёром и зачем? Ты вот чувствуешь, что ты режиссёр?

— Ну да, конечно.

— Да?

— Не без сомнений каждый раз, но я думаю, да. Спектакли идут и много где идут по много лет уже. А решил, что режиссёр, когда учился ещё в театральной студии при театре в Ташкенте на актёрском.

— Это был какой-то театр русской драмы что ли?

— Был ТЮЗ, потом молодёжный театр. У нас очень много русских театров в Ташкенте на самом деле.

— Я думаю, что у вас почти все театры русские.

— Нет, ну у нас поровну национальных и русских. Я когда учился на актёрском, мне всегда было интересней не играть, не выходить на площадку, а придумывать этюды однокурсникам, сочинять какие-то истории и с ними работать. Самому мне выходить было не очень, это не моя история, хотя я в Москве тоже актёром поиграл в театре.

— Где?

— В Театре.doc и в Театре Наций репетировал у Могучего.

— Но так, не сыграл?

— У Могучего — нет, но в «Доке» сыграл.

— В «Доке», понятно. А что у Могучего не сыграл? Он тебя забраковал?

— Нет. Там была какая-то история с составом, мы не совпадали просто со сроком. А уже я начал ставить спектакли, и мы с Угаровым поставили спектакль «Двое в твоём доме».

— С Мишей Угаровым?

— Да-да-да, с Михаилом Юрьевичем. Мы поставили спектакль «Двое в твоём доме», у нас был большой гастрольный тур, и он не совпадал уже с премьерными датами в Театре Наций. И, в общем-то, чувак, который играл в составе, он играл эту роль.

— Какие театры хорошие, а какие плохие?

— В Москве?

— Да.

— Блин, мне сложно сказать, какие плохие, потому что театров дофига.

— Ну вот МХАТ имени Горького — плохой театр?

— Я не знаю, потому что я ничего там не видел. Там же революция, изменения.

— Ну революция прошла три года назад.

— Не знаю. Ничего не видел, честно. Я и не пойду смотреть даже.

— Почему?

— Потому что мне неприятна фигура Прилепина, например.

— А фигура Боякова?

— Тоже, мне кажется, одного поля.

— А что вот тебе неприятно в фигуре Прилепина, скажи, пожалуйста?

— Ну, мне не нравятся все эти просталинские высказывания. Вообще как бы не нравится...

— А может сталинист быть талантливым?

— Да, безусловно, конечно.

— Почему ты тогда не хочешь посмотреть талантливый спектакль талантливого сталиниста?

— Ну, это же моё право. Не хочу. Неприятно.

— Безусловно, я тебя просто спрашиваю, что тебя останавливает. Если ты понимаешь, что человек может быть талантливым.

— Талантливый фашист может быть, есть. Останавливает, что мне эти взгляды не близки. Не хочу видеть, что они там делают.

— То есть тебе удобнее засунуть голову в песок — сделать вид, что этого не существует?

— Да нет, почему, существует прекрасный МХАТ Горького, пусть существует, но не хочу это смотреть просто, не хочу.

— Нет, ну, это сейчас капризный ребёнок: не хочу, не хочу. Ты ещё упади здесь и ножками побей. Всегда должно быть какое-то концептуальное объяснение.

— Во-первых, я же всё равно вижу, что там происходит. Ничего там я ещё не видел такого, чтобы меня заинтересовало: блин, надо пойти и посмотреть. Не возникало такого желания.

— Почему так получается? Вот объясните мне, Талгат. Мне вообще наплевать на театр. Честно признаюсь, мне ужасно стыдно, я и русское кино не смотрю. Единственного русского режиссера, у которого я смотрел все фильмы, — это Андрей Звягинцев. Я вот, например, ни одного фильма Жоры Крыжовникова не видел, и, честно говоря, мне не стыдно, нет такого как зов души. Почему так получается, что я подумал задать тебе вопрос: а какие театры были бы хороши? И все бы театры были бы либеральны? Правда же?

— Необязательно.

— Ну какие?

— Театр — это не политическая площадка.

— Ну как же не политическая площадка? Всё время артисты, режиссёры высказывают какие-то свои политические или, по крайней мере, общественно-социальные убеждения. Даже твой спектакль — это про убеждения.

— Да. Мне кажется, артисты и режиссёры как граждане высказываются.

— Безусловно. Я же не говорю... Владимир Вольфович Жириновский, когда про жирную таджичку говорил, он тоже как гражданин, наверное, высказывался, а не как вице-спикер Государственной думы. Так что это всё просто граждане с либеральными позициями. Вот ты же не пойдёшь в театр «Сопричастность» смотреть «Короля Лира»? Это прекрасный театр, ты просто вообще не в курсе. Видишь, ты режиссёр — а я вот всё знаю. Такой театр находится на Курской, на улице Радио.

— А, да, всё, знаю, проходил мимо.

— Вот туда не пойдёшь, а пойдёшь в какой-нибудь МХТ, пойдёшь в свой Театр Наций, в Театр.doc какой-нибудь, где творят люди, которые выходят против Владимира Владимировича Путина на улицу — закидывают камнями сотрудников госбезопасности и требуют смены нашей прекрасной власти.

— Кто из режиссёров и артистов бросался камнями?

— Вы все. Никита Сергеевич Михалков совершенно справедливо недавно сказал о том, что вы, твари, зарабатываете по 200 тыс. рублей в день. Это чистая правда. Вернее так: Никита Сергеевич не знает, он просто думает, что 200 тыс., потому что 300 тыс. воруют в его, так сказать, прекрасном учреждении, где он владелец. А на самом деле по 500 тыс. в день зарабатывают артисты, а всё вот призывают: «Свободу Навальному».

— Блин, надо было в киноартисты идти.

— Это точно. Тебя могли не взять, ты бы играл какие-нибудь эпизодические роли татарских уборщиков.

— Поэтому надо развивать татарский кинематограф.

— Да. Вот почему действительно так получается, что вы, как бы богатые, сытые, обеспеченные люди — все против власти? Вы вообще приезжий.

— Да.

— И против власти нашей.

— Я гражданин. России. Я не против власти. Почему? Я просто считаю, что если люди хотят высказывать своё мнение, они имеют право это делать.

— Так нет. Я тоже считаю, что если люди хотят высказывать своё мнение, пожалуйста, высказывайте своё мнение.

— Ну, при чём здесь зарплата?

— Потому что это хороший аргумент. Вы говорите, значит: «Коррупция, в России воруют, русский народ бедный», — а сами ездите на, так сказать, огромных «Мерседесах», стоимостью 7500 млн рублей, и покупаете себе по три квартиры.

— Ну, это точно не про театральных режиссёров.

— Да что ж не про театральных режиссёров? Очевидно, что руководство Театра Наций не бедствует. Руководство МХТ тоже не бедствует.

— Ну, не знаю. Я чужие деньги не считаю.

— Напрасно.

— Никита Сергеевич считает.

— Никита Сергеевич и свои считает, я тебя уверяю, тоже. Никита Сергеевич — богатый человек, в принципе, он оскаровский лауреат и заслужил. Так что он вполне себе заслуженный мужчина.

— «Оскар», да. У Рустама Ибрагимовича видел фотографию.

— Ну вот как так получается, что обеспеченные, мало работающие, сытые люди, проводящие свои будни в ресторанах, в ночных клубах, нюхающие кокаин, веселящиеся...

— Где это всё?

— Это в вашей жизни, Талгат. Не делайте вид, что у вас этого нет. Вы все против Владимира Владимировича Путина. Вот, Павел Табаков — действительно изгнанный из Табакерки, сын Олега Павловича Табакова.

— Ну это, наверное, у всех надо конкретно спрашивать отдельно.

— Ну, вот, я тебя спрашиваю. Ты тоже. Я читал, видел в твоём Instagram. Не надо сейчас юлить задницей, как вы все это делаете. Давайте, говорите, почему вы против власти? Честно признавайтесь.

— Да, я...

— А, видишь, как сразу?

— Ну, во-первых, почему против власти? Мне кажется, люди хотят просто сменяемость этой власти. В этом же ничего плохого нет.

— Нет. Вообще ничего плохого нет.

— Собственно, какая разница, у кого сколько зарплата. Я вот, например, понятия не имел, пока Никита Сергеевич не сказал, сколько каждый отдельный человек зарабатывает. Во-первых, это же тяжёлая работа. Сниматься...

— Тяжёлая работа — токарем работать.

— В кино сниматься — тоже тяжёлая работа.

— А в кино сниматься — это не тяжёлая работа.

— Не соглашусь.

— Это ты в забой иди и скажи рабочим, что в кино сниматься — тяжёлая работа.

— Было бы хорошо, если б в шахте рабочие тоже получали бы столько. Это же, к сожалению, или к счастью, просто вопрос рынка. Продюсеры делают такие ставки, столько люди получают. В театре столько люди не получают, например.

— Хорошо. Переформулирую вопрос. Меня действительно очень интересует. Не думай, что я на тебя наезжаю, ты не пугайся, мы же не в Узбекистане, мы в России. Здесь можно свободно высказывать своё мнение. У нас свободная страна. Я, кстати, без шуток это говорю, потому что видите, мы сидим на канале RT и обсуждаем, почему люди выходят на протесты: и совершенно, пожалуйста, говорите. Я выуживаю от вас, чтобы вы сказали: «Путин — кровавый палач, я хочу, чтобы его не было», а вы вот боитесь, потому что вас вышлют в Узбекистан, и там вы узнаете на самом деле, что такое кровавый палач. Как так получается? Вот к вопросу о Уэльбеке и твоём спектакле: меньшинство, которое лучше всех живёт, оно против власти, а большинство, которое в забое получает по 50 тыс. рублей, оно эту власть поддерживает?

— Ну, во-первых, я думаю, что не все, потому что я много по стране езжу. И всё-таки мне кажется, если лет пять назад ты где-нибудь в Сибири ехал в такси и общался с таксистом, то действительно все были за, то сейчас... Я вот недавно поставил во Владивостоке и много пересекался...

— Владик всегда был протестным городом.

— Ну, ОК, до этого был не во Владивостоке, на юге России, ещё много где. Сейчас я уже очень часто слышу от людей, которые не имеют отношения ни к какой богеме, ну, очень тоже слышу настроения такие, не очень довольные.

— Какие? А что они недовольны?

— Налогами, например. Многие люди научились считать деньги, научились смотреть YouTube, то есть если сколько-то лет назад это все, так сказать, люди были, которые только смотрели телевизор, то сейчас эта ситуация меняется.

— То сейчас они смотрят Владимира Соловьёва в YouTube? Спасибо большое, YouTube, что вы есть.

— Ну мне кажется, всё-таки это ещё связано с тем, что люди боятся очень возвращения 90-х: кто-то помнит о них, кому-то рассказали, что это было страшно, денег не было у людей.

— Да нет. Страшно не было, просто было неприятно.

— Ну, наверное, да, я плохо помню.

— Да ты вообще здесь не жил.

— Я жил там, да, у нас было спокойно, солнце, урюк, персики. Ну, мне кажется, всегда всё равно люди, интеллигенция первая как-то реагирует на тревожные сигналы.

— Театр должен быть политизированным или нет?

— Совершенно необязательно, но он имеет на это право. Если он становится абсолютно политической площадкой, я не считаю, что это хорошо. Но, собственно, политический театр должен, конечно, быть.

— В России есть политический театр?

— Ну отдельно взятые спектакли есть, я думаю.

— Например?

— Ну, Театр.doc можно назвать политическим театром. Ну это частный театр, да.

— Нет, ну что значит частный — не частный? Он всё равно получает какие-то там…

— Ничего. Никаких. Театр.doc не получал от государства ничего.

— Никогда?

— Никогда. Вот абсолютно частный театр, где все спектакли сделаны на пяти стульях и без сложных декораций, без сложных каких-то технических вливаний, средств и так далее. Театр.doc, конечно, много высказывался и много делал политических спектаклей.

— Это всё были спектакли определённой политической направленности, то есть как бы про одно?

— Нет, совершенно разные на самом деле.

— Например?

— Например, первый. Один из ярких таких спектаклей был «Сентябрь.doc». Когда случились бесланские события, то Гремина Елена Анатольевна начала собирать информацию со всех форумов: кавказских форумов, русских форумов и форумов, где сидят бывшие спецназовцы, которые обсуждали ситуацию со всех сторон, где кавказцы клеймили русских, русские — кавказцев. И собственно, тогда это понятие создалось — Театр.doc: позиция, когда театр не высказывает позицию, а совершенно собранный документальный материал представляет зрителю, даёт зрителю возможность выбирать, думать и так далее. Поэтому никакой направленности у «Сентябрь.doc» не было, но была впервые в театре возможность услышать и увидеть это всё со сцены, потому что всё равно это другой тип контакта. И никогда ты не будешь в интернете сопоставлять это, а театр сделает эту работу.

— Вот ты сказал, театр негосударственный, как бы заранее оправдывая, что они против Путина, правда, у них нет денег государственных. Ты как бы сам подсознательно оправдываешь. На самом деле не существует же никаких государственных денег. Есть деньги налогоплательщиков, как мы понимаем, то есть на самом деле какие-то одни налогоплательщики не согласны поддерживать Театр.doc, а какие-то налогоплательщики с удовольствием его поддержали бы. И в этом смысле я как раз удивлён, что у Театра.doc нет никакой государственной или городской поддержки. Очень надеюсь, что она появится, кстати сказать.

— Ну это была принципиальная позиция.

— Угарова и Греминой.

— Угарова и Греминой, да.

— Кстати, я не помню этой принципиальной позиции. Я помню, как у Театра.doc исчезла площадка, закончилась аренда и как они искали и всё время об этом говорили, что нас город не поддерживает или государство не поддерживает, или город нас выгоняет. Что-то такое было. Так что про эту принципиальную позицию... мне она непонятна, во-первых, потому что, ещё раз повторяю, не существует никаких денег государства, не существует никаких денег Министерства культуры. Существуют деньги твои, мои, но также деньги Егора Холмогорова или Владимира Вольфовича Жириновского — они такие же налогоплательщики. В этом смысле государство обязано перераспределять деньги налогоплательщиков в том формате, в котором налогоплательщики существуют, так что на один Театр.doc бы нашлось. Сейчас что происходит с Театром.doc? Просто зрители не знают. Так трагически получилось, что его основатели — и Михаил Уваров, и Анна Гремина, супружеская пара — они почти одновременно умерли пару лет назад, да?

— Да. У Театра.doc всё хорошо, новое помещение. Понятно, что не без сложностей, в том числе в отсутствие руководителей и создателей. Я, честно говоря, давно там ничего не делал и не слежу пристально.

— А за чем ты пристально следишь?

— Раньше в Театре.doc я был постоянно. Я там делал спектакли, играл спектакли и регулярно был в театре. Сейчас просто там не бываю так, как раньше. Собственно, если говорить про... Ты затронул ещё тему помещения Театра.doc — оно было абсолютно арендным, то есть каждый месяц…

— На Курской который.

— Нет, то помещение, которое было в Трёхпрудном. Елена Анатольевна писала сериалы и на свои собственные деньги каждый месяц это помещение арендовала, но потом в какой-то момент, когда какой-то спектакль кому-то не понравился, никто не знает — кому, это помещение не просто забрали. Был обыск — ОМОН, растоптали декорации, расхерачили всё это помещение, и помещение, которое было в аренде, в аренде отказали, хотя оно арендовалось у частных лиц, как и следующее помещение, которое было на Спартаковской. Там тоже внезапно через полгода арендодатель абсолютно честно сказал: «Ну знаете, мне всё-таки позвонили, и мне вам не очень удобно сдавать помещение». И после этого там открылся пивбар. Так вот Театр.doc и путешествует, потому что через какое-то время кто-то всё равно звонит и просит, чтобы Театра.doc в этом месте не было. Значит, кому-то сильно не нравится, что этот театр существует.

— Как? Ну вот опять же ты говоришь «кому-то», «кто-то» и «что-то». На самом деле бесконечно же всё это обсуждают. Обсуждают дело, которое, слава богу, закрылось, дело Кирилла Серебренникова. Кирилл два года отсидел под домашним арестом. Что говорят о деле Серебренникова в то что называется театральном мире? Почему это произошло?

— Не знаю.

— Ну ладно?

— Нет, ну реально, не знаю.

— Я же не знаю, что ты знаешь. Я спрашиваю, что говорят.

— Ну говорили, что непонятная история, непонятно, почему. Он же вообще не материально ответственное лицо.

— Ну почему? Он был директором, в смысле, художественным руководителем с материальной подписью.

— Да. Но у него был директор. Не знаю, слушай. Что-то говорили, наверное. Я как-то…

— Ну ладно. Ты же знаешь, что говорили. Как ты сам относишься к делу Кирилла Серебренникова?

— Ужасно, что оно было.

— Почему?

— Потому что мы видели все этот суд, мы видели, как это происходило.

— А что вы видели? Вот расскажи.

— Весь этот процесс — это же абсолютный балаган. Во-первых, возврат средств никого не интересовал, потому что в самом начале все средства в полном объёме предложили возместить, правильно. С этого же началось, когда Прохоров предложил всю эту сумму названную.

— Не Прохоров, а Ирина Дмитриевна Прохорова.

— Прохорова, да, я сказал. Предложила эти деньги. Понятно, что деньги никого не интересовали. Дальше это же всё было похоже на комедию. В отсутствие доказательств.

— Нет, ну, в данной ситуации я, например, если бы представлял сторону государства, и даже был фильм по этому поводу же Катерины Гордеевой, где она... Сомневаться в отношении Гордеевой к Кириллу Серебренникову, мне кажется странно, очевидно, что она к нему хорошо относится. Но там по делу всё было понятно. «Покажите ваши финансовые банковские проводки». — А вы говорите: «А мы их сожгли». У вас спрашивают: «Вы наличили?» — «Да, мы наличили». Это же финансовое преступление и халатность. Поэтому я не спрашиваю о том, что...

— Ну, это же надо доказать.

— Нет. В данной ситуации надо доказать немножко обратное. Надо доказать целевое расходование средств. И целевое расход?