Александр Росляков. О словобоязни в царстве жуликов и лицемеров
Все пишут в Фейсбуке про своих детишек – и я тоже не устоял, написал бог весть кому бог весть зачем про своего ребенка:
«Моя младшая дочь – красавица. 23 года. Не замужем. Только что неделю отдыхала на Кипре. Каждый день звонила мне в восторге: солнце, море, прогулки на корабликах, на квадроциклах, теннис, дискотеки, наши и иностранные поклонники… Правда, ни один не глянулся. Но в последний день познакомилась с молодым местным бизнесменом из русских, приехавшим в кабак в кабриолете. Он ее наужинал, натанцевал, с утра приехал в отель, предложил довести до аэропорта в Пафосе, чтобы еще по дороге докупаться в море. Докупал, довез; ее рейс отложили на 5 часов, он снял ей номер в гостинице, чтобы могла принять там душ, потом опять свез к морю – и наконец довел до самой регистрации…
Она звонит уже из самолета перед взлетом – и все это мне рассказывает.
– Ты ему хоть дала?
– Еще чего!
– Сама ж сказала, что понравился.
– Ну, не до того.
– Ты думаешь хоть, что творишь? Сейчас он нажалуется в свой парламент на твое динамо – и последний наш друг Кипр порвет с нами отношения!
– Не нажалуется. Он мне уже три раза в самолёт звонил…
Мне жутко за мою дочку, всю вышедшую в меня, крупно пострадавшего в свое время от той же гордыни. Она так и замуж никогда не выйдет. Ладно – я, сумевший хоть создать при всем том сразу несколько семей… Но как ей, конченной идеалистке, прописаться в этом заведомо неидеальном мире?»
Реакция на мой беглый набросок читателей, мне незнакомых, но с чего-то записавшихся в мои друзья, меня немало подивила.
Не только дамы, но и мужики проявили изумительную щепетильность, никак не чаянную в наш циничный век, когда звезды эстрады зашибают гонорары, декламируя призывы всенародно скинуться на лечение в израильской больничке пасынка страны Алеши.
«Ты ему хоть дала? Нормальный диалог отца с дочерью!» – написала одна тетя.
Я ей ответил: «А что Вас смущает? У меня с моим ребенком нет языковых барьеров, говорим с ней без ханжества и лицемерия. И любому друг за дружку пасть порвем».
Та мне: «Возможно, вы ей навязали такой стиль общения, кичась своей причастностью к западной сексуальной революции. В то же время эти ценности входят в Вашем сознании в конфликт с любовью к советскому, которое ближе к традиционным ценностям. Кто Вы, Александр?»
«Тот, кому на Ваше дутое ханжество начхать».
Еще одна блюстительница ходульных нравов воскликнула в ужасе:
«Ты ему хоть дала, – спросил отец свою дочь. – О времена, о нравы! Я такой вопрос даже подруге близкой не смогла бы задать. Была у меня знакомая проститутка, царство ей небесное, с ней мы так могли погутарить. Я еще, правда, стеснялась любопытничать – почем»?
«Мир его раздавит! В России не любят отцов-извращенцев, которые об этом ещё публично сообщают!» – поддакнул ей мужик, исполненный того же ханжеского гнева…
Я, привившей своей дочке самые целомудренные требование к секс-партнеру, увы, возможно, и завышенные – извращенец? Лишь потому что на словах говорю то, что осудившие меня ханжи вращают потаенно в их уме?
Все это напомнило мне старый анекдот про Вовочку, который при гостях сказал слово «попа» в грубой форме. И мама ему, чтобы показать гостям свою культуру: «Это, Вовочка, плохое слово! Нет такого слова!» А тот в недоумении: «Надо же, попа в грубой форме есть, а слова нет!»
И никуда эта словобоязнь не делась даже в нынешние времена, когда такие впрямь оскорбительные словосочетания как «работающая бедность» или «оптимизация медицины» не смущают никого. Люди боятся честного слова – а втихаря творят такое, что не приведи господь! Списывают деньги с чужих счетов, воруют в магазинах, участвуют в мошеннических схемах по продаже всякой дряни, подделывают результаты выборов по указке свыше. Пускай не все – но у всех моралистов роток против этих пагуб на крючок.
Но кроме этой заклевавший недалекие мозги словобоязни за всем негодованием по поводу моей общительной манеры я увидел и тайную зависть к тому, что дочка для меня самый близкий человек на свете – в связи с чем и моя острая тревога о ее судьбе. Ведь у ханжей и лицемеров обычно отношения с детьми из рук вон, чему пример одного моего давнего товарища по выборной работе.
Он – бывший армейский политработник в чине полковника, то есть в сути формалист и солдафон – в нашей бригаде играл роль главы аналитического штаба, совершенно в деле лишнюю, но нужную проформы ради. Заказчики, в плену того же формализма, платили бы команде без внушительного аналитика куда меньше.
Любимым его речением было: «План работы в любой кампании необходим! Пусть мы его потом сто раз нарушим, но без него нельзя! Я буду настаивать на этом категорически!»
Еще как все вояки он плохо ладил с компьютером, в душе ненавидя всю эту больно хитрую технику – на почве чего я и нанес ему смертельную обиду.
Приехали мы на выборы в один сибирский городок; заказчики из «братков», занявшихся промпроизводством и толкавших во власть защитника их интересов, выдали нам помещение в их офисе, где мы с другом-аналитиком оказались в одной комнате.
Сидит он с утра за компьютером, чертыхается; я спрашиваю, что стряслось?
– Не могу никак на этой чертовой машине создать таблицу в 30 ячеек для плана!
– Давай сделаю.
И пока он отходил отлить, я создал нужный документ, которому присвоил первое пришедшее на ум имя. Весь день мой друг над ним возился, заполняя мероприятиями вроде «встреча кандидата с педагогическим активом»; под вечер наша команда и заказчики собрались ехать на ужин в ресторан, все стоят в нашей комнате, ждут моего друга.
Уставились, глотая слюни, на него; он наконец заканчивает свой труд и закрывает документ, впопыхах забыв сохранить. И тут посреди его фикс-плана выскакивает надпись: «Сохранить изменения в документе «Хуйня»?»
Он сразу даже не допер, что это я назвал так его труд – а не волшебный для него компьютер. В ужасе отпрянул от экрана, к которому тут же припал заинтригованный народ – и дикий хохот публики, сразу понявшей весь его просак, рассорил нас с тех пор навеки. Он даже досрочно убыл из доходной для нас кампании, объявив, что не может больше находиться в одном городе со мной. То бишь неисправимая натура пересилила даже жажду денег, которая была у него далеко не на самом последнем месте.
А еще несколько раньше едем с ним в его машине, звонит мне та же моя дочка, еще совсем юная тогда. Мы с ней о чем-то душевно поболтали, и он говорит:
– Это она сейчас к тебе с открытым сердцем; вырастет – возненавидит…
– Откуда ты знаешь?
– Из опыта. У меня все то же самое: пока сын и дочь были маленькие, «папа, папа!» – а выросли, хуже Гитлера для них стал. Думаешь, у тебя по-другому будет?
– Думаю.
– Напрасно.
И я уверен, узнай он сейчас, что мои отношения с дочкой вопреки его прогнозу не испортились, подверг бы меня суровой критике не хуже моралистов из Фейсбука, у которых тоже, думаю, с детьми не полный лад…
Ну и напоследок еще позволю себе прикрыться от тех, кто строит из себя блюстителей высоких нравов и культуры, авторитетом неподсудного уже Шекспира. Откройте в подлиннике его «Гамлета» – и у вас глаза вылезут на лоб от откровенных разговоров принца Датского с его мамой, которую он поучает, не чинясь, как следует воздерживаться от похоти и не давать злому отчиму. А вот как шутит он с Офелией:
«– Lady, shall I lie in your lap? – No, my lord. – I mean my head upon your lap?.. Do you think I meant country matters?»
В точном переводе принц сначала предлагает девушке что-то вроде въехать промеж ее ног, а потом обыгрывает название женского полового органа в грубой форме, созвучное слову «country».
И что? Великого соединителя самых занебесных и самых заземленных сутей Шекспира – на помойку, вслед на мной?
Лучше не бойтесь прямых слов, а бойтесь кривых дел! И когда все будут откровенны и честны на слово как мы с Шекспиром, ручаюсь, в нашем циничном ныне королевстве станет меньше всякой дряни.
➡ Источник: https://publizist.ru/blogs/6/32415/-