Дмитрий Быков // «Собеседник+» (Люди, на которых держится мир), №2, 2020 год
рубрика «Люди-легенды»Физика гения Дау
Именно Лев Ландау, который в СССР внёс наибольший вклад в местное представление о гении и был советским аналогом Эйнштейна и Бора, стал главным героем самого масштабного постсоветского проекта, снятого Ильёй Хржановским и представленного двумя фильмами на Берлинском кинофестивале этого года. Про этот проект, четырём частям которого отказано в российском прокатном удостоверении, мы поговорим отдельно, потому что он стал важной частью посмертного мифа Дау — мифа столь же грандиозного, как и его открытия.
Съёмок Льва Ландау сохранилось очень мало. Наиболее известен крошечный кусок плёнки, на котором он говорит, что современная физика может объяснить даже то, чего не может представить. Там же он подчёркивает, что человеку, далёкому от науки — а таковых, добавим, 99 процентов современного населения, — никак не объяснишь, насколько далеко ушла физика и какие чудеса при этом открылись. Так что разговор про Ландау вынужденно крутится вокруг вещей второстепенных и общеизвестных — «теория счастья», полигамия, скандальные мемуары жены, отношение к советской власти (неровное) и участие в атомном проекте (неохотное).
Просто даже на этом двухминутном фрагменте сохранился магнетизм, которого не опишет никакая физика: чувство абсолютной необычности этого человека и всего, чем он занимается. Если о чём и стоило бы написать диссер — непонятно только, по какой дисциплине, — так это о роли и месте гения в человеческом обществе, о том, что он вообще делает. О трудностях общения с ним, о своеобразии его этики, о невозможности зависти к нему — потому что не совсем понятно, как завидовать инопланетянину, который ещё и мучается от своей инопланетности. И ещё гений страшно и непредсказуемо влияет на всех вокруг себя: ускоряет движение науки, задаёт высочайшие стандарты, вообще как-то резко напоминает человечеству о том, чем оно могло бы стать. Могло бы, но не очень хочет.
Чудак в ковбойке
Ландау был одним из величайших физиков в истории, и когда в 1962 году ему вручили ожидаемого и предсказуемого Нобеля, коллеги говорили, что этой премии были достойны как минимум пять его фундаментальных работ (присудили в результате за «пионерские исследования» сверхтекучести гелия). Трудно найти область физики, в которую он не внёс бы капитального вклада. Печально, что оценить этот вклад может ничтожное количество специалистов, а остальным приходится верить на слово, но в случае Ландау поверить как раз проще.
История знает гениев, внешне ничем не примечательных, подчёркнуто будничных. Зато физики ХХ века знамениты в большинстве своём именно эксцентричностью, великолепной, вызывающей необычностью бытового поведения: Эйнштейн, Фейнман, Ландау создали шаблон представления о великом учёном современности. Это опасный чудак, вечно ссорящийся с любым тоталитаризмом, в том числе гонимый на родине, но прощаемый за великий вклад в её престиж (и иногда оборону); высокомерный вундеркинд, нетерпимый к чужим ошибкам, ядовито высмеивающий дураков (то есть огромное большинство своего окружения), обожаемый учениками и ненавидимый посредственностями.
Ему плевать на собственный внешний вид (и это становится своеобразным стилем), его манеры вызывающе просты, а суждения авторитарны. Он беспокоится из-за любого прыщика, но серьёзные проблемы со здоровьем переносит стоически. Он осыпает учеников тайными благодеяниями, которые старательно скрывает, потому что стесняется.
Ландау очень похож на этот стереотип, именно его ковбойка надолго стала символом чудака-физика, одновременно заносчивого и демократичного (заносчивого с лириками, демократичного с учениками; очень сходным образом вёл себя Николай Тимофеев-Ресовский, оказавший на среду шестидесятников столь же масштабное влияние).
И сейчас уже неважно, что Ландау бывал небезупречен в отношениях с друзьями и попросту жесток с женщинами, что ему самому были присущи авторитарность и тяга к лидерству, а также и демонстративное пренебрежение к менее талантливым коллегам, то есть практически ко всем. Многие убеждены, что путь Сахарова, например, был для него неприемлем и что в конце шестидесятых, когда потребовалось делать жёсткий выбор, далеко не факт, что Ландау оказался бы на стороне Сахарова и других диссидентов: физика интересовала его больше всего на свете, и потому он не дал себя серьёзно вовлечь ни в ядерный проект, ни в диссидентское движение.
Отбросить «Лан»
Лев Ландау родился в Баку 22 января 1908 года. Его отец — нефтяник, мать — врач. Рассказывая будущей жене о своей семье в тридцатом году, Ландау говорил: «Отец — зануда, и сейчас зануда. А мать я очень люблю».
Сам Ландау, говоря о своём детстве, шутил: «Интегрировать научился в 12 лет, дифференцировать умел всегда». На самом деле то и другое освоил в 12. В университет он поступил 14-летним, причём на два факультета сразу — физмат и химический; второй довольно скоро оставил. В 1924 году он перевёлся в Ленинград, где поселился у сестры отца. Три года спустя, в 19 лет, он окончил ленинградский физфак и поступил в аспирантуру, одновременно опубликовав первые работы, темы которых я мог бы тут привести, чисто для понта, но ни я, ни вы всё равно ничего в этом не понимаем, а физики знают и так. Одновременно Ландау становится сотрудником Ленинградского физико-технического института; о способностях его директора Абрама Иоффе он отзывался пренебрежительно.
В университетские годы Ландау вошёл в кружок, члены которого называли себя «джаз-бандой», причём особенно сблизился с Дмитрием Иваненко и Георгием («Джорджем») Гамовым. С Иваненко они впоследствии крупно поссорились — сам Иваненко говорил, что из-за женщины, тогда как Ландау и его окружение маниакально подозревали Иваненко в доносительстве. Гамов в 1934 году не вернулся из европейской командировки и стал впоследствии крупнейшим американским физиком и фантастом-популяризатором. Именно Иваненко выдумал прозвище «Дау», сообщив приятелю, что l'ane — по-французски «осел», так что эту часть фамилии следует решительно отбросить.
В 1929–1931 годах Ландау учился в Европе по командировке Наркомпроса (большую часть его европейской стажировки оплачивал Рокфеллеровский фонд, стипендии которого добился Бор). В это время он познакомился с Гейзенбергом, Дираком, Паули, виделся в Берлине с Эйнштейном, перед которым преклонялся (он говорил: тот не физик, кто не замирает в восторге перед красотой и стройностью общей теории относительности). В Копенгагене он подружился с Бором, которого считал учителем и собственным человеческим идеалом — хотя в характере Бора не было особенной эксцентричности и нетерпимости.
Вернувшись в СССР, Ландау не задержался в ленинградском физтехе и передислоцировался в Харьков, тогдашнюю столицу Украины, где возглавил отдел Украинского физико-технического института.
Самка Кора
Там он встретился с Конкордией Дробанцевой, которая стала его первой женщиной, потом женой, а впоследствии самым ярким биографом, хотя публикация её книги «Как мы жили» спровоцировала лютый скандал и массу несогласий. Как бы то ни было, именно от Коры Ландау мы знаем больше всего о личности, правилах, манере работы, остротах и предпочтениях её мужа — от гастрономических, почти отсутствующих, до сексуальных.
Кора Дробанцева родилась в 1908 году, во что было совершенно невозможно поверить — она совершенно не старела, и непонятно, приписать ли это её прекрасным генам, витальности, ежедневной часовой гимнастике, тщательному уходу за собой или излучению чужой гениальности, рядом с которой она прожила 30 лет.
На выпускном вечере харьковского химфака в 1934 году появился Ландау, попросивший познакомить его с самой красивой студенткой; это и оказалась Кора. Ландау не умел танцевать, но слишком боялся, что её уведут, и стал беспрерывно её приглашать, выделывая эксцентрические па. Ей же больше всего запомнились его «огненные глаза». Ландау громко восхищался её необыкновенной красотой, и понять его можно: Кора на всех производила впечатление поистине неизгладимое. Достаточно сказать, что после смерти Ландау её первый муж, с которым она прожила меньше года, написал ей письмо, приглашая вернуться к нему и соблазняя собственным хозяйством с отборными свиньями. «Он меня и не помнит, наверное, — говорила она племяннице, — просто хочет, чтобы его женой была вдова нобелевского лауреата».
О Коре есть один мемуар, весьма характерный. За её двоюродной сестрой, тоже красавицей, повсюду ходил влюблённый в неё тип, которому она дала отставку. Он ныл, угрожал, преследовал её всюду. Кора решила проблему мгновенно: когда он в очередной раз позвонил, она взяла трубку сама.
— Позовите Надю!
— Филипп, вы говно.
— Я?!
— Вы. Потому что мужчина, когда ему отказали, гордо уходит, а говно распускает сопли.
И Филя исчез, словно не был.
Ландау виделся с Корой ежедневно, вызвал у неё сначала любопытство, потом жгучий интерес, а потом она вдруг поняла, что не может без него обходиться; существенную роль играла в этом его свита — преклонение окружающих её заинтриговало. Когда он заболел, у его дверей дежурил студент, его ученик — «Вдруг учителю что-то понадобится, а он ведь живёт один!» (Это был знаменитый впоследствии физик, академик Померанчук по кличке Чуча, которого в 1937 году исключили из комсомола за дружбу с Ландау и отказ осудить его.)
После первого поцелуя, вспоминала Кора, она буквально потеряла сознание — такую полноту счастья она почувствовала. Переход последней границы, однако, оказался труден: в первую ночь ничего так и не было — у Ландау оказался фимоз, врождённый дефект, от которого он при помощи хирурга избавился на следующий день. Он шутил, что выдающийся человек необычен во всем: ему для утраты невинности понадобилась операция. Между тем уже и после перехода романа из платонической стадии в реальную (как это ещё назвать? Физическим, учитывая профессию Ландау, он был с самого начала) счастливый влюблённый не заводил речи о браке. Напротив, он горячо убеждал Кору, что брак убивает любовь, что привычка погубит их отношения, а главное — что в браке неизбежен собственнический инстинкт, а ревность ведь пережиток.
Его «теория счастья»
Тут надо сделать неизбежное отступление о «теории счастья», которая, по Ландау, вовсе не сводится к промискуитету; по всей видимости, Ландау по складу ума и души резко отличался от большинства и, как все люди модерна, питал отвращение к фарисейству, к предписанным эмоциям, к обязательным чувствам и общепринятым истинам. Для него существовало только собственное мнение — как в научных вопросах, так и в нравственных; антонимом счастья была для него не беда, а скука. Он не раз повторял, что на Страшном суде Господь будет строже всего карать не тех, кто злодействовал, а тех, кто бездействовал, скучал, не умея использовать огромные возможности для работы и развития.
Одной из таких возможностей была для Ландау любовь к красивым женщинам; отдельная область «теории счастья» делила всех мужчин на рукистов, ногистов, фигуристов и красивистов — то есть поклонников изящных рук, стройных ног, фигуры и красоты в целом. Сам Ландау, будучи универсалом в теоретической физике, то есть занимаясь с равным успехом всеми её разделами, говорил о своей универсальности и здесь — то есть ценил он красоту в целом. Важной составляющей этой красоты была для него сильная и самостоятельная женская личность — в этом смысле решительная, заботливая и самолюбивая Кора была его идеалом.
При Сталине мог выжить только Мастер
В 1936 году Ландау переехал работать в Москву, их встречи с Корой стали реже, она продолжала приезжать к нему при первой возможности. Её письма пропали, его записки она сохранила — правду сказать, в них нет ничего необычного, если не считать регулярных упоминаний о том, что он на курорте «осваивает» новую девушку, но третьесортную, так что ревновать незачем. О браке с Корой, однако, он впервые заговорил лишь в 1937 году, когда наметилась командировка в Сорбонну — для поездки Коре необходим был официальный статус. Но командировка не состоялась — 28 апреля 1938 года Ландау был арестован.
Ландау инкриминировалось создание антисоветской группы физиков в Харькове и подготовка антисоветской листовки в Москве. Антисоветская группа в Харькове была совершенным вымыслом (сам Ландау, когда от него прямо требовали оговорить себя, сказал, что в антисоветскую группу вступил из-за обиды на арест отца в 1930 году; он был довольно скоро освобождён). Антисоветская листовка, в сочинении которой участвовал Ландау, существовала в реальности.
Нельзя не отметить чисто научную точность этого текста, чеканность его совершенно справедливых формулировок, провидческое сравнение Сталина с диктаторами-современниками — словом, только люди, обладавшие строгим негуманитарным мышлением и начисто лишённые страха, могли написать подобный текст. Думаю, что среди научных и гражданских заслуг Ландау участие в создании этой листовки — на одном из первых мест.
И вот парадокс: миллионы репрессированных погибли совершенно безвинно, а создатель (как минимум соавтор) этой листовки вышел на свободу после года на Лубянке. Сотни писателей, вполне лояльных к Сталину, были перемолоты, а Мандельштам за стихотворный памфлет убийственной силы отделался ссылкой, да не в Чердынь, а (по собственному выбору) в Воронеж. Не зря Сталин настойчиво спрашивал Пастернака: «Он мастер, мастер?» «Мастер» было ключевым словом эпохи, не зря появились на свет Данила-мастер, а также любовник Маргариты. Мастер мог выжить, ибо единственный способ стать незаменимым — это быть профессионалом высокого класса.
Профессионал такого класса не может не чувствовать, что в стране неблагополучно. Но его стараются либо не трогать, либо спрятать в шарашку (из таких шарашек вышло потом не только ядерное оружие, но и всё диссидентское движение). Ландау был освобождён по ходатайству Капицы в апреле 1939 года. В тюрьме он закончил четыре фундаментальные статьи, причём большинство выкладок записать не мог и производил в уме; вспоминая о годе, проведённом на Лубянке, он подчёркивал, что не нарушил обычного графика своей работы. Признавался он и в том, что ещё двух месяцев в тюрьме скорее всего не выдержал бы — он вышел на свободу в состоянии крайнего физического истощения (о нервном не упоминал, ибо, по собственным словам, старался отвлечься мыслями о науке, но человеческие возможности не беспредельны, так что психологическая травма явно была ему нанесена. Просто он сумел загнать страх в подсознание, и вышел он наружу только после комы, когда уже в шестидесятые его начали преследовать чисто человеческие болезни и страхи).
Два ада
Ландау стал академиком в 1946 году и лауреатом Сталинской премии (за участие в создании ядерного оружия) в 1946-м, 1949-м и 1953-м. Он систематически отказывался от любых знаков государственного признания — от дачи («У нас уже есть дача»), квартиры, машины, денежных вознаграждений. Когда в 1962 году для его лечения понадобились крупные суммы, у академика почти не оказалось сбережений.
Он не особенно скрывал своё отношение к советской власти — опубликовано множество доносов, в которых цитируются его резкие отзывы о начальственных идиотах, о бездарном руководстве наукой, о гибельности сталинизма для страны. При этом он был искренним марксистом, полагал марксизм единственной строго научной теорией исторического развития, а сталинизм считал отходом от него, постыдным рецидивом феодального сознания.
Ещё в 1931 году он отказался остаться за границей и, судя по воспоминаниям жены, никогда об этом решении не пожалел. Он постоянно подчёркивал, что таких возможностей, какие даёт учёному советская власть, нет больше нигде и лучше уж служить народу, чем воротилам (в какой степени он был искренен — вопрос; Кора, по всей видимости, ничего не выдумала, поскольку писала мемуары не для публикации). Вступать в партию, однако, он на протяжении всей жизни отказывался; запоздалые страхи из-за этих отказов настигли его опять-таки после комы.
Конец пятидесятых оказался для Ландау временем научного и общественного ренессанса. Никогда он не был так активен и знаменит. В это время он работает над знаменитым курсом теоретической физики Ландау — Лифшица (о котором говорили, что в нём нет ни единой мысли Лифшица и ни единой строки Ландау: обязанности соавтора были чисто секретарские). Его ученики занимают ведущие позиции в мировой физике. Абсолютным триумфом советской физики и лично Ландау становится приезд Бора в СССР — но говорить со старшим коллегой о судьбах советской физики и о ситуации в стране Ландау предпочитал не только без свидетелей, но и на улице, где наверняка не было подслушивающих устройств. Люди, знавшие Ландау близко, и соседи по дому, которые вовсе его не знали, но узнавали в лицо, замечали, что в последний год всё чаще видели его в мрачной задумчивости. Говорили, что он тяжело переживает наступление старости (на 50-летнем юбилее его развеселила единственная телеграмма: «Кому сейчас не 50? Только мальчишкам»).
Но ещё тяжелее он — вместе с большинством коллег — переживал стремительный откат от идеалов оттепели, возвращение сталинизма (в 1955 году он подписал «Письмо трёхсот» с требованием осудить деятельность Лысенко, реабилитировать кибернетику и генетику), засилье бюрократов в науке. Хрущёвские перепады — от дружбы с интеллигенцией к антиинтеллигентским погромам — тоже вызывали у него насмешку. Куда повернула бы его судьба — сказать сложно: представить его среди диссидентов не мог никто, он слишком интересовался наукой и ненавидел всё, что от неё отвлекает, — но представить его в числе подписантов антисахаровского письма тоже невозможно.
Скорей всего его ожидал глубокий личный кризис, через который так или иначе прошла во второй половине шестидесятых вся советская интеллигенция. Не исключено, что его отправили бы в ссылку похлеще горьковской, но его ожидал другой ад.
Месть организма была невыносимой
7 января 1962 года на обледеневшем Дмитровском шоссе «Волга», на заднем сиденье которой в Дубну ехал Ландау, попала в тяжёлую автокатастрофу. Все, кроме него, отделались царапинами, а он впал в двухмесячную кому и спасён был только титаническими усилиями физиков всего мира. Дважды он был на волосок от смерти: один раз — из-за отказа почек, другой — из-за пневмонии. Придя в себя, он долго не узнавал родных, потом попросил привести сына Игоря. Зимой, когда ему была присуждена Нобелевская премия (вручал её в больнице шведский посол), он уже вполне пришёл в себя, но вернуться к занятиям наукой не мог — его постоянно мучили боли. После аварии он прожил ещё 6 лет и, по утверждениям жены и сына, был близок к тому, чтобы вернуться к регулярным научным занятиям. Но 1 апреля 1968 года умер из-за оторвавшегося тромба.
О том, в какой степени Дау был прежним Дау, спорят по сей день. Самое распространённое мнение, как всегда, неверное. Говорят о том, что он уже не был гением, что превратился в обычного человека, буквально собранного по кускам, что забывал простейшие формулы. По многим свидетельствам, восстанавливался он как раз довольно быстро и в последние годы консультировал студентов с прежней язвительностью. Печальней иное — что он, привыкший быть сверхчеловеком, вынужден был теперь сознавать себя инвалидом и зависеть от чисто человеческих хворей и слабостей; эта месть организма была всего невыносимей. В чём-то его старость была похожа на мучительное одряхление самого советского проекта — такого сверхчеловеческого, такого бесчеловечного и такого беспомощного в свои последние годы; впрочем, так старели почти все советские герои, которые всё про эту власть понимали и всё-таки были от неё неотделимы.
Несомненно одно: и для сторонников, и для противников советской власти её поздние годы были одинаково мучительны и постыдны. А уж то, что наступило потом, многих из них сплотило в ностальгии именно по советскому проекту — как ни странно наблюдать её у многих искренних диссидентов, говорящих сегодня, что до таких бездн цинизма не докатывался никакой СССР.
Просто даже на этом двухминутном фрагменте сохранился магнетизм, которого не опишет никакая физика: чувство абсолютной необычности этого человека и всего, чем он занимается. Если о чём и стоило бы написать диссер — непонятно только, по какой дисциплине, — так это о роли и месте гения в человеческом обществе, о том, что он вообще делает. О трудностях общения с ним, о своеобразии его этики, о невозможности зависти к нему — потому что не совсем понятно, как завидовать инопланетянину, который ещё и мучается от своей инопланетности. И ещё гений страшно и непредсказуемо влияет на всех вокруг себя: ускоряет движение науки, задаёт высочайшие стандарты, вообще как-то резко напоминает человечеству о том, чем оно могло бы стать. Могло бы, но не очень хочет.
Чудак в ковбойке
Ландау был одним из величайших физиков в истории, и когда в 1962 году ему вручили ожидаемого и предсказуемого Нобеля, коллеги говорили, что этой премии были достойны как минимум пять его фундаментальных работ (присудили в результате за «пионерские исследования» сверхтекучести гелия). Трудно найти область физики, в которую он не внёс бы капитального вклада. Печально, что оценить этот вклад может ничтожное количество специалистов, а остальным приходится верить на слово, но в случае Ландау поверить как раз проще.
История знает гениев, внешне ничем не примечательных, подчёркнуто будничных. Зато физики ХХ века знамениты в большинстве своём именно эксцентричностью, великолепной, вызывающей необычностью бытового поведения: Эйнштейн, Фейнман, Ландау создали шаблон представления о великом учёном современности. Это опасный чудак, вечно ссорящийся с любым тоталитаризмом, в том числе гонимый на родине, но прощаемый за великий вклад в её престиж (и иногда оборону); высокомерный вундеркинд, нетерпимый к чужим ошибкам, ядовито высмеивающий дураков (то есть огромное большинство своего окружения), обожаемый учениками и ненавидимый посредственностями.
Ему плевать на собственный внешний вид (и это становится своеобразным стилем), его манеры вызывающе просты, а суждения авторитарны. Он беспокоится из-за любого прыщика, но серьёзные проблемы со здоровьем переносит стоически. Он осыпает учеников тайными благодеяниями, которые старательно скрывает, потому что стесняется.
Ландау очень похож на этот стереотип, именно его ковбойка надолго стала символом чудака-физика, одновременно заносчивого и демократичного (заносчивого с лириками, демократичного с учениками; очень сходным образом вёл себя Николай Тимофеев-Ресовский, оказавший на среду шестидесятников столь же масштабное влияние).
И сейчас уже неважно, что Ландау бывал небезупречен в отношениях с друзьями и попросту жесток с женщинами, что ему самому были присущи авторитарность и тяга к лидерству, а также и демонстративное пренебрежение к менее талантливым коллегам, то есть практически ко всем. Многие убеждены, что путь Сахарова, например, был для него неприемлем и что в конце шестидесятых, когда потребовалось делать жёсткий выбор, далеко не факт, что Ландау оказался бы на стороне Сахарова и других диссидентов: физика интересовала его больше всего на свете, и потому он не дал себя серьёзно вовлечь ни в ядерный проект, ни в диссидентское движение.
Отбросить «Лан»
Лев Ландау родился в Баку 22 января 1908 года. Его отец — нефтяник, мать — врач. Рассказывая будущей жене о своей семье в тридцатом году, Ландау говорил: «Отец — зануда, и сейчас зануда. А мать я очень люблю».
Сам Ландау, говоря о своём детстве, шутил: «Интегрировать научился в 12 лет, дифференцировать умел всегда». На самом деле то и другое освоил в 12. В университет он поступил 14-летним, причём на два факультета сразу — физмат и химический; второй довольно скоро оставил. В 1924 году он перевёлся в Ленинград, где поселился у сестры отца. Три года спустя, в 19 лет, он окончил ленинградский физфак и поступил в аспирантуру, одновременно опубликовав первые работы, темы которых я мог бы тут привести, чисто для понта, но ни я, ни вы всё равно ничего в этом не понимаем, а физики знают и так. Одновременно Ландау становится сотрудником Ленинградского физико-технического института; о способностях его директора Абрама Иоффе он отзывался пренебрежительно.
В университетские годы Ландау вошёл в кружок, члены которого называли себя «джаз-бандой», причём особенно сблизился с Дмитрием Иваненко и Георгием («Джорджем») Гамовым. С Иваненко они впоследствии крупно поссорились — сам Иваненко говорил, что из-за женщины, тогда как Ландау и его окружение маниакально подозревали Иваненко в доносительстве. Гамов в 1934 году не вернулся из европейской командировки и стал впоследствии крупнейшим американским физиком и фантастом-популяризатором. Именно Иваненко выдумал прозвище «Дау», сообщив приятелю, что l'ane — по-французски «осел», так что эту часть фамилии следует решительно отбросить.
В 1929–1931 годах Ландау учился в Европе по командировке Наркомпроса (большую часть его европейской стажировки оплачивал Рокфеллеровский фонд, стипендии которого добился Бор). В это время он познакомился с Гейзенбергом, Дираком, Паули, виделся в Берлине с Эйнштейном, перед которым преклонялся (он говорил: тот не физик, кто не замирает в восторге перед красотой и стройностью общей теории относительности). В Копенгагене он подружился с Бором, которого считал учителем и собственным человеческим идеалом — хотя в характере Бора не было особенной эксцентричности и нетерпимости.
Вернувшись в СССР, Ландау не задержался в ленинградском физтехе и передислоцировался в Харьков, тогдашнюю столицу Украины, где возглавил отдел Украинского физико-технического института.
Самка Кора
Там он встретился с Конкордией Дробанцевой, которая стала его первой женщиной, потом женой, а впоследствии самым ярким биографом, хотя публикация её книги «Как мы жили» спровоцировала лютый скандал и массу несогласий. Как бы то ни было, именно от Коры Ландау мы знаем больше всего о личности, правилах, манере работы, остротах и предпочтениях её мужа — от гастрономических, почти отсутствующих, до сексуальных.
Кора Дробанцева родилась в 1908 году, во что было совершенно невозможно поверить — она совершенно не старела, и непонятно, приписать ли это её прекрасным генам, витальности, ежедневной часовой гимнастике, тщательному уходу за собой или излучению чужой гениальности, рядом с которой она прожила 30 лет.
На выпускном вечере харьковского химфака в 1934 году появился Ландау, попросивший познакомить его с самой красивой студенткой; это и оказалась Кора. Ландау не умел танцевать, но слишком боялся, что её уведут, и стал беспрерывно её приглашать, выделывая эксцентрические па. Ей же больше всего запомнились его «огненные глаза». Ландау громко восхищался её необыкновенной красотой, и понять его можно: Кора на всех производила впечатление поистине неизгладимое. Достаточно сказать, что после смерти Ландау её первый муж, с которым она прожила меньше года, написал ей письмо, приглашая вернуться к нему и соблазняя собственным хозяйством с отборными свиньями. «Он меня и не помнит, наверное, — говорила она племяннице, — просто хочет, чтобы его женой была вдова нобелевского лауреата».
О Коре есть один мемуар, весьма характерный. За её двоюродной сестрой, тоже красавицей, повсюду ходил влюблённый в неё тип, которому она дала отставку. Он ныл, угрожал, преследовал её всюду. Кора решила проблему мгновенно: когда он в очередной раз позвонил, она взяла трубку сама.
— Позовите Надю!
— Филипп, вы говно.
— Я?!
— Вы. Потому что мужчина, когда ему отказали, гордо уходит, а говно распускает сопли.
И Филя исчез, словно не был.
Ландау виделся с Корой ежедневно, вызвал у неё сначала любопытство, потом жгучий интерес, а потом она вдруг поняла, что не может без него обходиться; существенную роль играла в этом его свита — преклонение окружающих её заинтриговало. Когда он заболел, у его дверей дежурил студент, его ученик — «Вдруг учителю что-то понадобится, а он ведь живёт один!» (Это был знаменитый впоследствии физик, академик Померанчук по кличке Чуча, которого в 1937 году исключили из комсомола за дружбу с Ландау и отказ осудить его.)
После первого поцелуя, вспоминала Кора, она буквально потеряла сознание — такую полноту счастья она почувствовала. Переход последней границы, однако, оказался труден: в первую ночь ничего так и не было — у Ландау оказался фимоз, врождённый дефект, от которого он при помощи хирурга избавился на следующий день. Он шутил, что выдающийся человек необычен во всем: ему для утраты невинности понадобилась операция. Между тем уже и после перехода романа из платонической стадии в реальную (как это ещё назвать? Физическим, учитывая профессию Ландау, он был с самого начала) счастливый влюблённый не заводил речи о браке. Напротив, он горячо убеждал Кору, что брак убивает любовь, что привычка погубит их отношения, а главное — что в браке неизбежен собственнический инстинкт, а ревность ведь пережиток.
Его «теория счастья»
Тут надо сделать неизбежное отступление о «теории счастья», которая, по Ландау, вовсе не сводится к промискуитету; по всей видимости, Ландау по складу ума и души резко отличался от большинства и, как все люди модерна, питал отвращение к фарисейству, к предписанным эмоциям, к обязательным чувствам и общепринятым истинам. Для него существовало только собственное мнение — как в научных вопросах, так и в нравственных; антонимом счастья была для него не беда, а скука. Он не раз повторял, что на Страшном суде Господь будет строже всего карать не тех, кто злодействовал, а тех, кто бездействовал, скучал, не умея использовать огромные возможности для работы и развития.
Одной из таких возможностей была для Ландау любовь к красивым женщинам; отдельная область «теории счастья» делила всех мужчин на рукистов, ногистов, фигуристов и красивистов — то есть поклонников изящных рук, стройных ног, фигуры и красоты в целом. Сам Ландау, будучи универсалом в теоретической физике, то есть занимаясь с равным успехом всеми её разделами, говорил о своей универсальности и здесь — то есть ценил он красоту в целом. Важной составляющей этой красоты была для него сильная и самостоятельная женская личность — в этом смысле решительная, заботливая и самолюбивая Кора была его идеалом.
При Сталине мог выжить только Мастер
В 1936 году Ландау переехал работать в Москву, их встречи с Корой стали реже, она продолжала приезжать к нему при первой возможности. Её письма пропали, его записки она сохранила — правду сказать, в них нет ничего необычного, если не считать регулярных упоминаний о том, что он на курорте «осваивает» новую девушку, но третьесортную, так что ревновать незачем. О браке с Корой, однако, он впервые заговорил лишь в 1937 году, когда наметилась командировка в Сорбонну — для поездки Коре необходим был официальный статус. Но командировка не состоялась — 28 апреля 1938 года Ландау был арестован.
Ландау инкриминировалось создание антисоветской группы физиков в Харькове и подготовка антисоветской листовки в Москве. Антисоветская группа в Харькове была совершенным вымыслом (сам Ландау, когда от него прямо требовали оговорить себя, сказал, что в антисоветскую группу вступил из-за обиды на арест отца в 1930 году; он был довольно скоро освобождён). Антисоветская листовка, в сочинении которой участвовал Ландау, существовала в реальности.
Нельзя не отметить чисто научную точность этого текста, чеканность его совершенно справедливых формулировок, провидческое сравнение Сталина с диктаторами-современниками — словом, только люди, обладавшие строгим негуманитарным мышлением и начисто лишённые страха, могли написать подобный текст. Думаю, что среди научных и гражданских заслуг Ландау участие в создании этой листовки — на одном из первых мест.
И вот парадокс: миллионы репрессированных погибли совершенно безвинно, а создатель (как минимум соавтор) этой листовки вышел на свободу после года на Лубянке. Сотни писателей, вполне лояльных к Сталину, были перемолоты, а Мандельштам за стихотворный памфлет убийственной силы отделался ссылкой, да не в Чердынь, а (по собственному выбору) в Воронеж. Не зря Сталин настойчиво спрашивал Пастернака: «Он мастер, мастер?» «Мастер» было ключевым словом эпохи, не зря появились на свет Данила-мастер, а также любовник Маргариты. Мастер мог выжить, ибо единственный способ стать незаменимым — это быть профессионалом высокого класса.
Профессионал такого класса не может не чувствовать, что в стране неблагополучно. Но его стараются либо не трогать, либо спрятать в шарашку (из таких шарашек вышло потом не только ядерное оружие, но и всё диссидентское движение). Ландау был освобождён по ходатайству Капицы в апреле 1939 года. В тюрьме он закончил четыре фундаментальные статьи, причём большинство выкладок записать не мог и производил в уме; вспоминая о годе, проведённом на Лубянке, он подчёркивал, что не нарушил обычного графика своей работы. Признавался он и в том, что ещё двух месяцев в тюрьме скорее всего не выдержал бы — он вышел на свободу в состоянии крайнего физического истощения (о нервном не упоминал, ибо, по собственным словам, старался отвлечься мыслями о науке, но человеческие возможности не беспредельны, так что психологическая травма явно была ему нанесена. Просто он сумел загнать страх в подсознание, и вышел он наружу только после комы, когда уже в шестидесятые его начали преследовать чисто человеческие болезни и страхи).
Два ада
Ландау стал академиком в 1946 году и лауреатом Сталинской премии (за участие в создании ядерного оружия) в 1946-м, 1949-м и 1953-м. Он систематически отказывался от любых знаков государственного признания — от дачи («У нас уже есть дача»), квартиры, машины, денежных вознаграждений. Когда в 1962 году для его лечения понадобились крупные суммы, у академика почти не оказалось сбережений.
Он не особенно скрывал своё отношение к советской власти — опубликовано множество доносов, в которых цитируются его резкие отзывы о начальственных идиотах, о бездарном руководстве наукой, о гибельности сталинизма для страны. При этом он был искренним марксистом, полагал марксизм единственной строго научной теорией исторического развития, а сталинизм считал отходом от него, постыдным рецидивом феодального сознания.
Ещё в 1931 году он отказался остаться за границей и, судя по воспоминаниям жены, никогда об этом решении не пожалел. Он постоянно подчёркивал, что таких возможностей, какие даёт учёному советская власть, нет больше нигде и лучше уж служить народу, чем воротилам (в какой степени он был искренен — вопрос; Кора, по всей видимости, ничего не выдумала, поскольку писала мемуары не для публикации). Вступать в партию, однако, он на протяжении всей жизни отказывался; запоздалые страхи из-за этих отказов настигли его опять-таки после комы.
Конец пятидесятых оказался для Ландау временем научного и общественного ренессанса. Никогда он не был так активен и знаменит. В это время он работает над знаменитым курсом теоретической физики Ландау — Лифшица (о котором говорили, что в нём нет ни единой мысли Лифшица и ни единой строки Ландау: обязанности соавтора были чисто секретарские). Его ученики занимают ведущие позиции в мировой физике. Абсолютным триумфом советской физики и лично Ландау становится приезд Бора в СССР — но говорить со старшим коллегой о судьбах советской физики и о ситуации в стране Ландау предпочитал не только без свидетелей, но и на улице, где наверняка не было подслушивающих устройств. Люди, знавшие Ландау близко, и соседи по дому, которые вовсе его не знали, но узнавали в лицо, замечали, что в последний год всё чаще видели его в мрачной задумчивости. Говорили, что он тяжело переживает наступление старости (на 50-летнем юбилее его развеселила единственная телеграмма: «Кому сейчас не 50? Только мальчишкам»).
Но ещё тяжелее он — вместе с большинством коллег — переживал стремительный откат от идеалов оттепели, возвращение сталинизма (в 1955 году он подписал «Письмо трёхсот» с требованием осудить деятельность Лысенко, реабилитировать кибернетику и генетику), засилье бюрократов в науке. Хрущёвские перепады — от дружбы с интеллигенцией к антиинтеллигентским погромам — тоже вызывали у него насмешку. Куда повернула бы его судьба — сказать сложно: представить его среди диссидентов не мог никто, он слишком интересовался наукой и ненавидел всё, что от неё отвлекает, — но представить его в числе подписантов антисахаровского письма тоже невозможно.
Скорей всего его ожидал глубокий личный кризис, через который так или иначе прошла во второй половине шестидесятых вся советская интеллигенция. Не исключено, что его отправили бы в ссылку похлеще горьковской, но его ожидал другой ад.
Месть организма была невыносимой
7 января 1962 года на обледеневшем Дмитровском шоссе «Волга», на заднем сиденье которой в Дубну ехал Ландау, попала в тяжёлую автокатастрофу. Все, кроме него, отделались царапинами, а он впал в двухмесячную кому и спасён был только титаническими усилиями физиков всего мира. Дважды он был на волосок от смерти: один раз — из-за отказа почек, другой — из-за пневмонии. Придя в себя, он долго не узнавал родных, потом попросил привести сына Игоря. Зимой, когда ему была присуждена Нобелевская премия (вручал её в больнице шведский посол), он уже вполне пришёл в себя, но вернуться к занятиям наукой не мог — его постоянно мучили боли. После аварии он прожил ещё 6 лет и, по утверждениям жены и сына, был близок к тому, чтобы вернуться к регулярным научным занятиям. Но 1 апреля 1968 года умер из-за оторвавшегося тромба.
О том, в какой степени Дау был прежним Дау, спорят по сей день. Самое распространённое мнение, как всегда, неверное. Говорят о том, что он уже не был гением, что превратился в обычного человека, буквально собранного по кускам, что забывал простейшие формулы. По многим свидетельствам, восстанавливался он как раз довольно быстро и в последние годы консультировал студентов с прежней язвительностью. Печальней иное — что он, привыкший быть сверхчеловеком, вынужден был теперь сознавать себя инвалидом и зависеть от чисто человеческих хворей и слабостей; эта месть организма была всего невыносимей. В чём-то его старость была похожа на мучительное одряхление самого советского проекта — такого сверхчеловеческого, такого бесчеловечного и такого беспомощного в свои последние годы; впрочем, так старели почти все советские герои, которые всё про эту власть понимали и всё-таки были от неё неотделимы.
Несомненно одно: и для сторонников, и для противников советской власти её поздние годы были одинаково мучительны и постыдны. А уж то, что наступило потом, многих из них сплотило в ностальгии именно по советскому проекту — как ни странно наблюдать её у многих искренних диссидентов, говорящих сегодня, что до таких бездн цинизма не докатывался никакой СССР.