Джозеф Бен-Дэвид. "Возникновение и развитие роли ученого"
Возникновение и развитие роли ученого
События, которые привели к появлению роли экспериментального философа и ученого в Англии XVII века, преподносятся как история ученых, обладавших знаниями и интересом к математике и естественной философии, извлекая пользу из социального окружения, благоприятствующего их интересам в университетах, мастерских художников и академиях. Благодаря успешному приспособлению к этим различным средам сложились представления о новой роли экспериментального философа, сочетавшей в себе элементы учености и ремесла. И наиболее влиятельным среди этих проектов был проект Фрэнсиса Бэкона. В середине столетия появилась экология, благоприятная для ее действительного установления. Это произошло в Англии, где революция и ее последствия подорвали всю сложившуюся религиозную и идеологическую власть и создали готовность следовать бэконианской идее поиска истинного знания в эмпирическом и экспериментальном исследовании природных явлений.
Кроме того, отсутствие влиятельной религиозной догмы позволило людям считать исследование явлений природы путем к Богу, сотворившему Природу. «Книга природы» наряду с Библией служила источником подлинного знания о путях Господних. Таким образом, после объяснения появления — в зачаточной форме — новой научной роли и институтов вопрос состоит в том, как эти институты поддерживались, менялись и распространялись по всей Европе, а затем и по всему миру. В отличие от предыдущего периода, когда судьба натурфилософии зависела исключительно от, так сказать, условий среды, научное сообщество благодаря институционализации стало активным участником в определении собственной судьбы. Оно развило несколько успешных стратегий: первая состояла в настаивании на ценностной нейтральности и политическом иммунитете науки, иммунитете, который, как показано в книге, позволял ученым выживать и получать поддержку от режимов и групп, представлявших весь политический спектр.
Второй стратегией была монополизация высшего (в том числе технического) образования посредством успешной демонстрации полезности научной подготовки и исследований в растущем спектре профессиональных, технологических и административных контекстов и приписывания достижений этих различных областей фундаментальным исследованиям, проводимым автономным научным сообществом. Хотя обе части этого объяснения все еще кажутся обоснованными, связь между ними выглядит проблематичной. Переход от науки, занятия которой легитимировались отчасти благодаря религии, к светской науке, полностью безразличной к религиозным проблемам, видится в книге гладким и неизбежным. Союз между наукой и религией не мог продлиться долго, потому что, как только наука была институционализирована, она перестала нуждаться в одобрении со стороны религии. И поддержка, которую наука, как ожидалось, даст религии, открыв «Книгу природы», в конечном итоге принесла религии больше вреда, чем пользы, поскольку чем больше ученые погружались в изучение этой «книги», тем более ускользающим становился образ Бога.
Слабость этого объяснения состоит в том, что оно рассматривает отношения между наукой и религией как партнерство, в котором наука дает знания, а религия — чувство правоты. На самом деле религия способствовала также вере в знание. Кажется, что и в том, и в другом случае вера в обоснованность знания, приобретаемого через рациональное исследование и эксперимент, и ожидание, что точное и экспериментальное исследование может так или иначе привести к восстановлению согласия в христианстве (или даже к объединению всех верующих в Бога), которые кажутся сегодня наивными, были, вероятно, результатом религиозной веры. Вера в библейское повествование, согласно которому мир был творением Бога, а человек был создан по образу Бога, служил разумным основанием для веры в то, что рациональное и эмпирическое исследование природы раскроет неопровержимую истину, факты, которые говорят сами за себя, и что человек сможет постичь эту истину, подобно евреям, которые «видели» голоса у подножия горы Синай.
Принятие этой посылки также послужило основанием для того, чтобы считать, что путем рационального изучения библейская история могла быть реконструирована такой, какой она была «на самом деле», тем самым способствуя устранению расколов в христианстве. Если история откровения рассматривалась как факт, то она должна была поддаваться уточнению через исследование. На этой основе теологические и библейские исследования Ньютона больше не кажутся чем-то необычным, несовместимым с его научными изысканиями; два вида исследования дополняли друг друга. Религиозная вера лежала в основе веры в возможность открытия естественных законов, а вера, что «истина» может быть обнаружена путем научного исследования, служила основой веры в то, что наука приведет к согласованной реконструкции истории откровения и послания, воплощенного в Библии.
Это не значило, что исследование было пристрастным. Исследование должно было быть полностью свободным и беспристрастным, иначе оно не доказывало бы истину. Открытия, которые признавались бы истинными, вели бы к новому согласию среди всех христиан и, возможно, всех монотеистов. Для тех, кто верил в Бога и откровение, беспристрастное, ценностно-нейтральное исследование служило высшей цели. Если эта мысль верна, то развитие рационального исследования оснований религиозных доктрин не вело с неизбежностью от теизма к агностицизму, по крайней мере в английской бэконианской традиции. Тот факт, что «Просвещение» и секуляризация происходили в континентальной Европе иначе, чем в англо-американской традиции, по-видимому, подтверждает это представление. В англо-американском Просвещении теизм и все более экуменическое христианство, обычно в сочетании с делом науки, преобладали, в отличие от светской тенденции к агностицизму вкупе с недоверием религиозных кругов, подозрительно относившихся к науке в континентальной Европе.
Во всяком случае, опора ученых XVII века на веру в божественный порядок придала научному идеалу (scientific ethos) прочную основу, фактически единственную прочную основу, которой он обладал в познавательном и моральном отношении. В познавательном — потому что он исходил из существования творца и человеческого разума, способного постичь замысел творца, а в моральном — потому что он придавал религиозное значение научному исследованию и считал очевидным, что участвующие в таком исследовании признают моральные предписания религии. Без такого основания ценностная нейтральность науки перестала бы быть средством служения более высокой цели и могла превратиться в оправдание полной аморальности в науке.
Это могло вернуть науку в состояние, в котором она находилась до научной революции, сведя ее к второстепенной части философии и служанки технологии. Аргументы в пользу такого видения слышны и сегодня. Но этого не произошло. Ученые не перестали придавать религиозное и моральное значение своим усилия и вообще не перестали считать науку чем-то связанным с более высокими идеалами. Однако значение и последствия этой веры в миссию научного исследования стали неясными — подверженными различным интерпретациям, включая, в редких случаях, терпимость к научной аморальности, — и превратились, особенно в XIX веке, в иррациональные верования в квазинаучные политические и моральные идеологии.
В ответ также возникли антинаучные идеологии, которые представляли науку в качестве своеобразной разрушительной демонической силы. В какой-то степени эти проблемы рассматриваются в книге, но слишком ограниченно и без достаточного внимания к трудностям, вытекающим из утраты явных религиозных оснований веры в научный поиск, а также без последовательного освещения связи научного исследования с религией и идеологией в различных обществах. Для исправления этого изъяна одного только введения было бы недостаточно. Но проблема по крайней мере поставлена.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky