Буржуазная революция против буржуазии

Print PDF

Продолжаем публикации работ М.Н.Покровского по истории Февраля и Октября, из одноимённого сборника 1929 г.

Если приглядеться к настроениям верхнего этажа «над­стройки» накануне Февраля, поражают два факта. С одной стороны, полная беззаботность тех, кому Февраль угрожал в первую голову. Самодержавие—в тысяче верст от мысли, что бьет его последний час: Александра Федоровна, когда революция уже началась, с презрением пишет о мальчишках и девчонках, которые бегают по улицам и шумят, потому что на дворе тепло: будь похолоднее, сидели бы дома. В дневнике Николая первая запись о «волнениях в Петрограде» появляется 27 февраля,—когда фактически он был уже свергнут.

Но если самодержавие впало в предсмертную сонливость, у буржуазии была хроническая бессонница. Не то, чтобы она предвидела революцию,—этого комплимента ей сказать нельзя. В особенности, она не предвидела революции в той форме, в какой она произошла, и в тот момент, когда это случилось. Этого в «верхнем этаже» никто не предвидел. Премьер Голицын узнал о революции только тогда, когда шофер повез его не по Невскому, как всегда возил, а кружным путем, боковыми улицами. Только из этого факта послед­нему премьеру Николая II стало известно, что в городе началась революция. Его противник, глава «оппозиции его величества» не был проницательнее.

«Я ее (революции) не предвидел»,

—чистосердечно признался Милюков французскому послу Палеологу.

Но боялась этой непредвиденной случайности буржуазия до обморока.

«Будем откровенны: в нашей среде есть много таких, кого пугает призрак революции, кто в революции видит одну только пугачевщину»,

— говорил левый кадет Мандельштам, уговаривая не бояться «крайних левых». Но и для Мандельштама «центр тяжести» был в ответственном министерстве,—выше и его фантазия подняться не могла. Вождю правых кадетов (тогда!) Милюкову было не трудно показать, что для этой цели «крайних левых» отнюдь не нужно, что они могут только помешать.

Позже, когда «беда» пришла, этот озноб паники пыта­лись выдать за лихорадку пророческого вдохновения. Послу­шать Гучкова, как он «показывал» перед «Чрезвычайной следственной комиссией» (муравьевской, летом 1917 г.), так буржуазия все знала наперед чуть не за пять лет. Но покаян­ный тон, в который тут же впадает «пророк», ясно показывает, что тучковская буржуазия была ничуть не проницательнее милюковской.

«Вина, если говорить об исторической вине русского общества, заключается именно в том, что русское общество в лице своих руководящих кругов недостаточно сознавало необходимость этого переворота и не взяло его в свои руки, предоставив слепым стихийным силам, не дви­жимым определенным планом, выполнить эту болезненную операцию»,

—говорит Гучков. Говорил он это, нужно приба­вить, 2 августа (ст. ст.)—в момент, казалось бы, наивысшего торжества буржуазной реакции 1917 г., когда большевики только что были загнаны в подполье после июльских дней, накануне знаменитого «государственного совещания» в Москве. Но Гучков был достаточно умен, чтобы понимать непрочность торжества,—понимать, что настоящий момент буржуазия, в сущности, прозевала.

Буржуазия не была предусмотрительнее Романовых и их слуг, но боялась революции она гораздо больше, чем царь и его компания. Есть афоризм: «сделал тот, кому было вы­годно», и есть краткое и меткое изречение русской народной мудрости, до некоторой степени этому афоризму соответ­ствующее: «знает кошка, чье мясо съела». Были какие-то мотивы у буржуазии дрожать перед восстанием народных масс гораздо более, чем дрожало даже самодержавие. То привыкло, что народ его ненавидел, и ободренное декабрем 1905 года думало, что это не страшно: нужно только начать стрелять во-время. У буржуазии этой привычки не было,— а что ее стоит ненавидеть не меньше, чем самодержавие, это буржуазия хорошо понимала, хотя не признавалась в этом, вероятно, даже самой себе.

Мы ничего не поймем ,а Февральской революции, если позабудем, что ее исходной точкой была война. Если читатель удивится такому «открытию Америки», надо ему сообщить, что в наши дни некоторые молодые товарищи под влиянием неверно понятых слов Ленина о «добросовестном оборончестве» склонны отодвигать войну в ряду причин рево­люции на самое последнее место. Рабочие, видите ли, все время войны были «добросовестными оборонцами», за исклю­чением единично распропагандированных большевиками. Но окраску движению давали не эти единицы. Революция была направлена только против самодержавия,—в назидание при­водятся цитаты из Ленина, свидетельствующие, что Ленин считал Февральскую революцию «буржуазной»,—движение против буржуазии началось лишь во второй половине лета под влиянием кризиса, закрытия фабрик и т. д. Оттого социа­листическая революция и могла произойти только осенью. За восемь месяцев ранее для нее не было никакой почвы.

Что Февральская революция не была социалистической, это, конечно, совершенно правильно. Но из этого отнюдь не следует, что она не была эпизодом борьбы пролетариата с буржуазией, ибо не всякое столкновение этих двух классов есть непременно социалистическая революция,—таким являет­ся только последнее и. решительное их столкновение. А как эпизод борьбы пролетариата с буржуазией, Февральская ре­волюция не может быть отделена непроницаемой переборкой от Октябрьской. Нельзя сказать: в феврале была только бур­жуазная революция, а в октябре только социалистическая; это просто неверно, ибо Октябрь был завершением буржуаз­ной революции (декрет о земле), а Февраль был зародышем Октября, поскольку речь шла о переходе власти к рабочему классу. И в этом смысле нельзя, конечно, сказать, что февральская победа рабочих «неизбежно была» социалисти­ческой революцией, но можно сказать, что она «неизбежно вела» к социалистической революции.

Как Ленин представлял себе переход от буржуазной революции к социалистической? На этот счет мы имеем один из классических его текстов—в послесловии к «Двум так­тикам».

«Полная победа теперешней (1905 года.— М.П.) революции будет концом демократического переворота и началом реши­тельной борьбы за социалистический переворот. Осуществле­ние требований современного крестьянства, полный разгром реакции, завоевание демократической республики будут пол­ным концом революционности буржуазии и даже мелкой бур­жуазии,—будут началом настоящей борьбы пролетариата за социализм. Чем полнее будет демократический переворот, тем скорее, шире, чище, решительнее развернется эта новая борьба. Лозунг «демократической» диктатуры и выражает исторически-ограниченный характер теперешней революции и необходимость новой борьбы на почве новых порядков за полное освобождение рабочего класса от всякого гнета и всякой эксплоатации. Другими словами: когда демокра­тическая буржуазия или мелкая буржуазия поднимется еще на ступеньку, когда фактом будет не только революция, а полная победа революции,—тогда мы «подменим» (может быть, при ужасных воплях новых будущих Мартыновых) лозунг демократической диктатуры лозунгом социалистиче­ской диктатуры пролетариата, т. е. полного социалистического переворота[1]».

Никаких непроницаемых переборок между буржуазной и социалистической революциями, никаких «антрактов» между ними Ленин не ставил: конец буржуазной революции и начало борьбы за социализм, это—один акт. Это первое, что нужно вспомнить тем, кто отделяет Февральскую и Октябрьскую революции глухой стеной.

А, во-вторых, и в этой связи нужно вспомнить то, что Ленин говорил о значении войны в Февральской революции. В первом «письме издалека», определив войну как «всесиль­ного режиссера» революции, он говорит:

«Империалистская война с объективной неизбежностью должна была чрезвы­чайно ускорить и невиданно обострить классовую борьбу про­летариата против буржуазии, должна превратиться в гра­жданскую войну между враждебными классами. Это превращение начато февральско-мартовской революцией 1917 года».

Эта характеристика ничего не теряет в своем методиче­ском значении оттого, что Ленин, как видно из дальнейшего, на основании первых, злостно-фальсифицированных телеграмм Родзянко и К⁰, представлял себе тогда российскую буржуазию не тем, чем она в действительности была,—весьма нечестным маклером между революцией и царизмом,—но одной из революционных сил. Ибо, что тут действуют «со­вершенно разнородные классовые интересы, совершенно противоположные (разрядка везде Лени­на) политические и социальные стремления», это он умел раз­глядеть даже и сквозь родзянковские телеграммы.

Остается не доказать,—в этом нет надобности,—но ил­люстрировать «объективную неизбежность» крайнего обостре­ния классовой борьбы между пролетариатом и буржуазией к 1917 г. Это можно сделать несколькими цифрами.

Война была колоссальным ускорителем не только революционного движения в России, по и развития русской крупной индустрии. Эта, совеем особого рода, «индустриализация» шла в годы войны исключительно быстрым темпом. Если возьмем основную отрасль—металлургию, мы получим такие цифры: к началу войны основной капитал всех русских металлургических предприятий составлял круглым счетом 400 млн. руб., уже к началу 1916 г. эта сумма дошла до 750 млн. руб, т. е. основной капитал русской металлургии за полтора только года войны увеличился почти вдвое.

«Одна­ко и в 1916 г. заводы продолжали увеличивать свое оборудование».

И как было не увеличивать, когда продукция металлургических предприятий росла в такой прогрессии:

«По средним данным для 10 предприятий, отпуск всех изделий, по сравнению с первой половиной 1914 г., увеличился для второй половины того же года на 28,3 проц., для первой половины 1915 г.—на 78,3 проц., для второй половины 1915 г.—на 178 проц., т. е. почти утроился. Выделяя из всего числа изделий предметы непосредственно военного снаря­жения, мы получаем для них: увеличение, по сравнению с пер­вой половиной того же года, для второй половины 1914 г. на 27,4 проц., для первой половины 1915 г.—на 179 проц., для второй половины 1915 г.—на 234 проц.». По отдельным предметам обороны увеличение доходило—всего только за первые полтора года войны—до 500 проц.^[2].

По росту основного капитала всех вообще промышленных предприятий 1916 г. стоит на втором месте в пятилетии 1912—1916 гг.; его рекорд был побит только 1913 годом,- годом наивысшего промышленного подъема после первой революции. В этом году общая сумма основных капиталов увеличилась на 403 млн. руб., а в 1916 г.—на 373 млн., г. е. лишь на 36 млн. (7,5 проц.) меньше. Война действовала не хуже самого блестящего промышленного подъема!

По числу вновь открывшихся промышленных предприя­тий мы имеем ту же картину: 242 в 1913 г., 224 в 1916 г. Всего за первые два года войны открылось 164 новых акцио­нерных компании с основным капиталом в 211 млн. руб., не считая увеличения основного капитала уже ранее суще­ствовавших предприятий. Отношение всего этого благополу­чия к войне выражается в таком распределении вновь нарос­шего основного капитала между отдельными группами пред­приятий.

Как видим, максимум увеличения падает опять-таки на металлургию и то, что с ней связано,—горное дело; затем идет новое оружие войны—химия. Обслуживавшая рынок широкого потребления ткацкая промышленность «обновилась» всего меньше^[3].

Так росла русская промышленность в годы войны. А вот как изменилось положение русского промышленного пролетариата за те же годы.

По московскому промышленному округу мы имеем такой рост заработной платы:

Заработная плата с уровня 1913 г. у металлистов под­нялась к 1916 г. на 98 проц., у текстилей—на 65,6 проц. А товарные цены в первой половине 1916 г. относились к первой половине 1914 г., как 238 :100 (во втором полугодии уже, как 398:100). В частности молоко поднялось в цене на 150 проц., белый хлеб—на 500 проц., копченая колбаса— на 660 проц., селедки—на 360 проц., огурцы—на 500 проц., грибы—на 1000 проц.; сапоги высокие—на 400 проц., брю­ки—на 500 проц., калоши—на 600 проц., детская обувь— на 500 проц., рубахи полотняные—на 400 проц. и носки простые—на 500 проц.[4].

Проще говоря, реальная заработная плата русского ра­бочего уменьшилась слишком вдвое, в то самое время, когда основной капитал российской металлургии увеличился почти вдвое. Классовые интересы буржуазии и пролетариата по отношению к войне были диаметрально противоположны. Для капиталиста война была живой водой, для рабочего— водой мертвой. Это—беря только «количественные показа­тели» и не считаясь с колоссальным ухудшением правового положения рабочего даже по сравнению с 1914 г. (почти полное исчезновение профессиональных организаций, со­всем полное—рабочей печати, прикрепление к фабрике, по­стоянно висевшая угроза милитаризации и т. д.). Если и при этих условиях российский рабочий продолжал оставаться до 1917 г. «добросовестным оборонцем», то, нужно сказать, это был совершенно исключительный «патриот своего оте­чества».

На самом деле рабочий в феврале 1917 г., конечно, оборонцем не был. Это до такой степени бросалось в глаза, что полиция Николая 11 на классовом расслоении революции строила определенные практические предвидения и надежды:

«Буржуазные круги требуют только смены правительства и стоят на точке зрения продолжения войны до победного конца,—писал один «сотрудник» накануне смерти царской охранки, 26 февраля 1917 г.,—а рабочие выдвигают лозунг: «Хлеба, долой правительство и долой войну». Этот последний пункт вносит разлад между пролетариатом и буржуазией, и только в силу этого они друг друга не желают поддержи­вать. Эта рознь взглядов является тем хорошим для прави­тельства обстоятельством, которое дробит силы и распыляет начинания отдельных кругов».

Это не оказалось «хорошим» обстоятельством для Нико­лая II,—для него вообще уже ничего хорошего в запасе у истории не было. Но это было очень нехорошее обстоя­тельство для буржуазии. Демократическая революция, по­скольку ее исходным моментом была война, неизбежно с самого начала должна была принять антибуржуазный харак­тер, хотя непосредственно она и не выходила еще за рамки капиталистического строя. «Полная» ее «победа», о которой говорил Ленин в 1905 г., могла быть выиграна только против буржуазии, а это неизбежно делало конец демократической революции началом борьбы за социализм.

12 марта 1927 г.

Примечания

[1] Соч., т VI, изд. 1922 г., стр. 393; там см.стр. 380: «Мы все противо­полагаем буржуазную революцию и социалистическую, мы псе безусловно настаиваем на необходимости строжайшего различения их, а разве можно отрицать, что в истории отдельные, цветные элементы того и другого переворота переплетаются? Разве эпоха демократических революций в Евро­пе не знает ряда социалистических движений и социалистических попыток? И разве будущей социалистической революции в Европе не осталось еще многого многого доделать в смысле демократизма?»

^[2] «Народное хозяйство в 1916 г », вып. IV, стр. 50.

^[3] «Народное хозяйство в 1916 г.», вып. II, стр. 81—82. Мы взяли не все отрасли промышленности, а только наиболее показательные, и только один 1916 г.

[4] Все эти цифровые данные заимствую из неизданной пока работы т. К. Сидорова. Инст. Красн. проф.

Let's block ads! (Why?)