Евроженихи в топе, или, не про то я пишу, однако...

Общественно-политическая публицистика, которая самому мне интересна, близка, стыкуется с повседневной работой и занимает существенную часть моего времени, в эти выходные была наголову разгромлена  скромной документальной хроникой: "Диалог с евроженихом о русской женщине", где постарался максимально близко к тексту описать несостоявшуюся семейную историю соотечественницы, работавшей в Норвегии рядовым барменом-официантом за абсолютно скромную - по норвежским меркам - зарплату в3000 евро (180 000 рублей) в месяц.

Такого количества посещений, комментариев и репостов я лично не ожидал от слова "совсем". Владеющие русским языком, граждане и неграждане России порадовали разнообразием мнений и огорчили непримиримостью, где своей активностью явно выделялись две чисто мужские группы;

1. Утверждающие, что "все бабы - стервы", которым "не должно сметь своё суждение иметь"

2. Утверждающие, что стервы всё-таки не все, а только работающие за границей, куда они поехали исключительно чтобы продавать своё тело по объявлению..

Заранее простите, но предполагаю, что первая группа  в реальной жизни представляет собой забитых подкаблучников, тайком от жены и тёщи строчащих комменты "а-ля домострой", а вторая - тотально неудовлетворенных эротоманов, страстно желающих приобрести "тело по объявлению", но не имеющих такой возможности..

Честное слово, у  меня не было целью уесть первых и возбудить вторых. Я только хотел показать, какая цивилизационная пропасть лежит сегодня между двумя, живущими по соседству, нациями (конгломератами наций). Случай, описанный мной, отнюдь не уникален, и сегодня (воодушевленный таким интересом к этой теме) хотел бы предложить вашему вниманию еще одну, насквозь документальную историю семейных отношений еврогражданина и русской красавицы:

От моего друга Игоря Бородулина: "Пан без имени"

Жил-был один пан. Все звали его пан Кастрюлькин.

Когда-то его знали под настоящей фамилией, но её уже никто не помнил. Прозвище своё он получил после развода с женой, когда вынес из снимаемой ею квартиры все подаренные на свадьбу тарелки и кастрюли. Осталась, правда, одна маленькая сковородка, не замеченная им потому, что на тот момент была занята жареной картошкой, и эта потеря до сих пор лежала тяжёлым камнем на его сердце. Такое мужское поведение привил Кастрюлькину его отец, который в порядке моральной компенсации забрал у невестки ещё и старую гладильную доску.

Пан Кастрюлькин играл на гобое и считал себя великим музыкантом, но почему-то служил только в провинциальных оркестрах. Учеников и подработки он не брал, потому что получал ежемесячную ренту от родителей, а за квартиру и еду платила тогда ещё жена. Говорил – до тридцати лет все мы – ещё дети, и обязанность предков – обеспечивать нам беззаботную жизнь и путешествия. То, что маме и папе было уже за шестьдесят, его не особенно волновало, как и то, откуда они достанут деньги.

Друзей у него не было, но он почитал одиночество привилегией истинно гениальных людей, пока ещё не понятых обществом. Талантливые и трудолюбивые музыканты после недолгого общения с ним больше не отвечали на его звонки, а при встрече старались перейти на другую сторону улицы. Хорошо его понимали только такие же, как он, малоудачливые коллеги, которые за парой-тройкой кружек пива хвалили и возвеличивали друг друга, в ответ получая такие же порции комплиментов и уверений в собственной значимости. После таких посиделок он оживал и чувствовал себя счастливым. В кафе «У бравого солдата Швейка» подавали воистину потрясающее пиво.

Пан Кастрюлькин называл себя патриотом, но свою страну везде ругал, говорил, что делать здесь нечего, кругом проходимцы, воры и бездари. С пафосом утверждал, что настоящая музыка звучит только в Вене и Берлине, и потому почти не ходил на концерты в своём городе, хотя там работали и гастролировали большие артисты со всего мира. Убегал от реального настоящего и ревновал даже к тому, что не было связано с ним лично – чужая самодостаточность резала его душу, словно нож, по живому; домашние истерики перемежались коленопреклонёнными прощениями, а дождь за окном, как и неискренние слёзы, бесцельно капал на городскую брусчатку.

После развода он обещал по-всякому мстить своей бывшей жене, действительно успешной пианистке, но пока спрятал свою тихую жажду вендетты в дальний угол маленького кармана. Его мама и сестра теперь сами в Интернете искали ему новую девушку, и главными условиями отбора были её безропотная готовность положить свою жизнь на алтарь его таланта и способность поить мужа три раза в день свежевыжатым свекольным соком. А ещё, а ещё чтобы её родители никогда не въезжали в их город на танках! Однако претенденток на такого пана не находилось ни на родине, ни за рубежом.

Книг пан Кастрюлькин читать не любил, в Бога не верил, считая его глупым артефактом, и страшно раздражался, глядя на принадлежащую жене иконку-диптих с проникновенными ликами паненки Марии и Её Сына. Ещё будучи в браке со своей молодой он постоянно с пеной у рта утверждал, что она не понимает их глубоких европейских ценностей, слишком душевна к людям, чересчур успешна в карьере и не хочет стать такой же, как его мама, отдавшая всю жизнь сплетням, домохозяйству и огороду. Мама же говорила, что семья инвестировала в сына очень много сил и средств, и все настоящие и будущие девки должны быть только ступенями в его статусном росте, и не больше. А большая река под знаменитым мостом где-то бурно, где-то медленно несла свои по-настоящему мудрые материнские воды.

А потом уже Кастрюлькин всё больше и больше раздражался на этот свет, не признающий его таланта; для превозносимых им австрийских и немецких центров культуры он оставался пустым звуком; молодая жена как от чумы бежала от него и его семейки, оставив все свои вещи, к человеку по-настоящему широкой души.

Гобой подносился к губам всё реже и реже, венские и берлинские оркестры так и не узнали великого музыканта Кастрюлькина, и он так и не понял, почему знакомые, проходя мимо него, всё чаще и чаще зажимают пальцами свои гордые носы.