Есть некое реальное начало
Зачем писатель Евгений АНИСИМОВ «снимает мыло» с общеизвестных исторических сюжетов?
Куда и с кем пошел Иван Сусанин, сколько княжон утопил Стенька Разин?.. Евгений Анисимов умеет заинтриговать. Он — доктор исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского Института истории РАН, специалист по XVII—XVIII векам — только по эпохе Петра I им написаны несколько книг.
Но с некоторых пор Евгений Викторович увлекся русской исторической живописью. И уже две книги с «разбором» более ста картин вышли из-под его пера.
— Как историк я ставлю перед собой две главные задачи, — поясняет автор. — Что, собственно, изображено (какой у события фон, какая у художника цель)? И правда ли все это? Например, знаменитое «Письмо запорожцев». Нет никаких сведений о том, что это было. Никто не знает, как могли выглядеть те казаки, какие на них могли быть одежды. Все это полная придумка. Но художник в этих смеющихся людях передал главное — дух свободы. Рабы так не смеются.
Кого-то его необыкновенно правдивые рассказы весьма увлекают, кто-то под их воздействием ощущает внезапную смену настроения.
«После вашей лекции мне стало плохо», — было такое откровение в зале Новгородской областной научной библиотеки, где Евгений Викторович на днях излагал свое видение «Утра стрелецкой казни».
«Детская травма» Петра I
Когда Василий Суриков работал над этой картиной, пришел к нему товарищ и конкурент Илья Репин. Посмотрел и говорит: «Что-то на твоей казни никто даже не повешен. Ты бы нарисовал парочку». И Суриков угольком «повесил» кого-то. А потом пришел меценат Третьяков, чей взыскательный вкус не вынес вида повешенных. «Не в этом ужас-то! Все заключается в ожидании предстоящего».
— И он был совершенно прав, — говорит Евгений Анисимов. — Вспомним Достоевского, который сам пережил это состояние. Казнь стрельцов — событие на уровне расправ Ивана Грозного. Известно, что Меншиков потом хвастал лично отрубленными двадцатью головами. Петр ведь заставил бояр участвовать в казни, а люди они — немолодые и неумелые в этом деле. И Меншиков добивал! Для Петра это была месть. Я вообще сторонник того, чтобы рассматривать то, что он делал, его реформы как месть старой России за те ужасы, которые он испытал еще мальчиком, когда во время стрелецкого бунта у него на глазах близких ему людей бросали на копья.
Психологический эффект от «детской травмы» царя Анисимов усиливает утверждением, что те стрельцы, которых варварски изничтожил Петр I, вообще-то — никакие не бунтовщики.
— Эти полки сидели себе в ссылке под Великими Луками — забытые, голодные. Протерпели несколько месяцев, а потом пошли. С коллективной челобитной, как принято на Руси. Не собираясь совершать никакого переворота. Для Петра это и было преступлением.
Но обратимся к картине.
— Посмотрите вот на того человека в шарфе, — предлагал Евгений Викторович. — Это советник австрийского посольства Иоганн Корб, человек очень наблюдательный и оставивший воспоминания о казни стрельцов. Суриков знал записки Корба едва ли не наизусть.
Дневник Иоганна Георга Корба
Записи секретаря посольства императора Леопольда I к царю и великому князю Петру Алексеевичу, веденные им в октябре 1698 года
01.10.1698. 15 человек преступников, недавно приведенных в Москву и обличенных в измене, колесованы; затем отрублены были головы тем, которые еще жили после этого мучения.
03.10.1698. Царь ездил в Новодевичий монастырь для допроса сестры своей Софии, заключенной в сей обители. Общая молва обвиняет ее в том, что она была зачинщицей последних смут. Говорят, что оба при свидании не могли удержаться от слез.
04—05.10.1698. Мятежники упорно молчат, почему их подвергают неслыханным пыткам: жестоко избитых кнутами жарят на огне, затем вновь начинают сечь, после чего опять тащат к огню. Таким порядком производится московская кобылка. Царь до того не доверяет боярам и так убежден в том, что они ничего не в состоянии сделать добросовестно, что опасается допустить их хотя малейше до участия в производстве настоящего следствия. Поэтому он сам составляет вопросы, сам допрашивает преступников, вымогает у них признание, тех же, которые продолжают молчать, велит пытать на дыбке. Потому-то в Преображенском (где производится этот жесточайший допрос) ежедневно пылает более тридцати костров.
06—08.10.1698. Подполковник Колпаков после жесточайших пыток лишился возможности говорить. Его поручили попечениям царского врача, с тем чтобы по приведении его в чувство вновь подвергнуть пытке.
Весть о жестокости ежедневно производимых пыток дошла до патриарха. Он нашел, что обязанность его требует убедить разгневанного монарха смягчиться. Лучшим для сего средством считал он явиться к царю с образом Пресвятой Богородицы; лик Ее, думал он, пробудит в почти ожесточившемся сердце человечность и чувство естественного сострадания. Но притворная обрядная набожность не могла иметь влияния на точные взгляды правосудия, коими царь измерял великость такого преступления; ибо теперь было такое время, что для блага всей Московии не набожность, но жестокость нужна была. И тот бы весьма погрешил, кто бы такой способ принуждения считал тиранством, ежели с ним сопряжена справедливость, в особенности когда члены государственного тела до того поражены болезнью и подвержены неизлечимому гниению, что для сохранения организма ничего не остается, как железом и огнем уничтожить эти члены. Поэтому слова, коими поразил царь патриарха в ответ на его убеждения, не были недостойны его величия: «Зачем пришел ты сюда с иконой? И по какому долгу твоего звания ты сюда явился? Убирайся отсюда живее и отнеси икону туда, где должно ее хранить с подобающей ей честью! Знай, что я чту Бога и почитаю Пресвятую Богородицу, быть может, более, чем ты. Но мой верховный сан и долг перед Богом повелевают мне охранять народ и карать в глазах всех злодеяния, клонящиеся к его погибели».
10.10.1698. В Преображенском царь, окруженный войском, не допускавшим к нему решительно никого из посторонних, собственноручно отсек головы пятерым преступникам. Другие 230 человек поплатились смертью на виселицах за участие в мятеже. Царь, представители иноземных государей, московские бояре и большая толпа немцев были зрителями сей ужасной трагедии.
Один из стрельцов заявил, что генерал Лефорт дал повод к мятежу; поэтому стрелец был спрашиваем самим царем в присутствии генерала: знает ли он его, чем именно тот заслужил всеобщую ненависть, и считает ли он сам справедливыми те обвинения, которые возводят на генерала? Стрелец отвечал на это, что он не знает генерала, равно как не знает, наверное, и того, действительно ли тот сделал то, в чем его вообще обвиняют. Он, стрелец, верил письмам, и что ему одному не приходилось разубеждать всех в неосновательности их толков о генерале. Когда царь потом спросил стрельца, что бы он сделал в том случае, если бы предприятие их удалось и если бы царь или сам Лефорт попались ему в руки, то тот немедля отвечал: «Зачем меня об этом спрашиваешь? Сам, чай, лучше можешь рассудить, что бы тогда было! Если бы счастье не изменило нам и мы взяли бы Москву, оставляя в стороне подобные допросы как ненужные, занялись бы боярами, да так, что всем было бы любо!». Стрелец этот, по царскому повелению, колесован главным образом за то, что дерзнул уверять, будто Лефорт уговорил царя отправиться за границу.
13.10.1698. 500 стрельцов, во внимание к их возрасту и из сожаления к их молодости, а также имея в виду незрелость их понятий, освобождены от смертной казни, но им вырезали ноздри, обрезали уши и сослали в отдаленные области с неизгладимым клеймом, свидетельствующим об их преступлении.
Вера, постельница царевны Софии, наперсница всех ее тайн, допрошена царем и подвергнута пытке. Когда ее раздели и стали бить кнутом, заметили, что она была беременна. На вопрос царя, кто был виновником того, та показала на какого-то дьячка и затем, сознавшись как в этой, так и в других винах, о которых была допрошена, освобождена была от дальнейших ударов.
15—16.10.1698. Жесточайшие истязания, четыре раза возобновлявшиеся, не могли преодолеть упорного молчания Васьки Зорина, предводителя мятежа; наконец на очной ставке со своим 20-летним парнем, которого захватил где-то на границах московских и приневолил к себе в услужение, Зорин рассказал всю историю своих преступных действий. Сегодня же вечером прибыл из Архангельска вице-адмирал царского флота, родом голландец.
17.10.1698. Говорят всюду, что сегодня его царское величество вновь казнил нескольких государственных преступников. Подполковник Колпаков после длинного ряда истязаний лишился языка и не в состоянии даже пошевелиться, почему вновь поручили его попечению и искусству царского врача. Последний неосторожно забыл было в темнице нож, которым приготовлял ему лекарство. Колпаков, негодуя на то, что лекарство возвращало ему, почти бездыханному, силы и жизнь только для того, чтобы опять подвергнуть его жесточайшим пыткам, хватает нож и подносит к горлу в намерении пресечь им свою жизнь и тем освободиться от мучений; но недостало ему сил на исполнение его замысла, ибо от раны, которую он себе нанес, Колпаков выздоровел и сегодня снова повлечен к пытке.
20—21.10.1698. Вновь повешено 230 преступников; они развешаны вокруг белой стены, при городских воротах. Царь решил сегодня созвать по два человека от всех сословий своего народа, то есть от бояр, князей, военных чинов, стольников, приказных, граждан, простонародья и от особых общин, — в общий совет всех чинов, и этому собранию дать приказание и полную власть допросить Софию, обнаружить ее происки, угрожавшие государству, приговорить ее к такого рода казни, какую она заслужила, и свое решение объявить во всеобщее известие.
Вполне реальные факты в сознании художника превращались в образы. Например, для него было очень важно показать, что этим несчастным людям отказано в предсмертном исповедании. И мы видим крупный план стрельца — несломленного, с ненавидящим взглядом, устремленным на Петра. Белая рубаха, зажженная свеча. Они отпевали себя сами.
А где княжна?
Этот вопрос преследовал Сурикова с того дня, как он впервые выставил своего Степана Разина. Стенька возлежит на струге. Невесел, грозен и задумчив.
— Картина появилась в тот момент, когда необыкновенно популярной стала песня «Из-за острова на стрежень», — рассказывает Евгений Анисимов. — Мало того, зарождавшийся отечественный кинематограф порадовал публику образом разудалого атамана, и, конечно, легенда о персидской княжне, брошенной Стенькой за борт, не могла не попасть в эту ленту. Суриков вопрошающим отвечал: «Видите, вот там слева — волнение на воде? Только что выбросил».
На самом деле этот довольно тривиальный сюжет — ну судно, ну ватага, ну главарь коллектива — имеет глубоко личное происхождение. Перед нами — картина-реквием, как считает историк. Княжна у Сурикова изначально была, причем художнику позировала его жена Елизавета Августовна. Она была смертельно больна, и он ее потерял. Переживал страшно, винил себя, что не смог ее сберечь. И вот, нет княжны, осталась только в эскизах. А Стенька Разин...
Евгений Викторович показывает серию автопортретов Сурикова в их, так сказать, развитии. Красноярский казак по происхождению, он стал себя изображать сообразно сословию. Буквально рукой подать от автопортрета до Стеньки на струге.
Что касается собственно истории, то все обстоит несравнимо печальнее легенды об одной утопленной княжне. После того как турки, утомленные набегами казаков, построили ниже по течению Дона башни и протянули цепи, вольные славяне решили изменить курс. Стенька с «войском» двинулся на Каспий — «за зипунами». Разграбил персидский Фарабад со сказочным дворцом шаха. Персы так и не восстановили дворца, а разинский разгром отражен в Исламской энциклопедии. Погуляв, казаки построили на острове крепостицу и стали ждать с моря погоды — когда на Каспии прекратятся шторма. И было при них около 400 полонянок — захваченных персидских женщин. А когда пришла пора брать курс на север, пленниц утопили.
Во всяком случае, путешественник Ян Стрейс приводит этот жуткий эпизод. Нам, понятно, верить голландцу не сильно хочется. Евгений Анисимов имеющиеся на данный счет исторические опровержения считает неубедительными. И вообще, по его мнению, это дурной тон — отвергать с порога все, что пишут о нас иностранцы.
У матросов нет вопросов?
И тут же он приводит другой пример, когда, напротив, охотно поверили им, но ошиблись. А как было не поверить? Героическую страницу о русском флоте напечатала лондонская «Таймс». Речь — о подвиге экипажа эсминца «Стерегущий» в русско-японскую войну, увековеченного в Петрограде в 1910 году.
Два эсминца возвращались из дозора, когда на их пути неожиданно появилось несколько японских кораблей. «Решительный» прорвался, «Стерегущему» не повезло: первый же японский снаряд перебил паропровод. Обездвиженный корабль защищался около часа. Погибли все офицеры, из 49 членов экипажа уцелели лишь четверо. Японцы хотели взять судно на буксир, но оно, получив множество пробоин, затонуло.
Однако английский корреспондент «Таймс» рассказал, что эсминец затонул после того, как двое моряков открыли кингстоны, предпочтя смерть плену.
— Это было перепечатано у нас, — продолжает Евгений Анисимов. — Стали говорить, что подвиг матросов надо увековечить. И это понятно: по большом счету та война для России — полный провал. Инициатором памятника выступил сам государь Николай II. Автором проекта стал Константин Изенберг. Царю, да много кому еще, понравилось сочетание креста, облика истерзанного врагом корабля, бронзовых фигур, потока воды. На тыльной стороне композиции было решено установить бронзовые доски с описанием подвига. Тем временем в Морском генеральном штабе, проверив все обстоятельства боя, опросив выживших, пришли к выводу, что матросов, открывших кингстоны, не существовало. Но было поздно: проект высочайше одобрен, на литейном производстве уже подготовлена основа для памятника. Тогда штаб обратился к государю с хитрым вопросом, считать ли предполагавшийся к открытию памятник героическому самопожертвованию двум оставшимся в живых нижним чинам или же открыть этот памятник героической гибели миноносца? Естественно, царь постановил: памятник сооружен в память о героической гибели «Стерегущего». Но эта резолюция осталась неизвестной. А общественность уже хотела большего: знать имена героев, называть ими улицы...
Так был ли...
— Подвиг был! — успокаивает Евгений Викторович. — Экипаж миноносца сражался до последнего снаряда. И это должно оставаться вдохновляющим примером.
Жизнь за барина
Вообще-то, опера Глинки по мотивам подвига Ивана Сусанина называется несколько иначе — «Жизнь за царя». Кабы за барина, так, может, не стоило и бумагу для нот тратить?
По Анисимову и с Сусаниным не все так обстоит, как нам еще со школы известно. Точно он поляков завел в костромскую чащобу — кто теперь разберет? Поляки, казаки, прочие лихие людишки — кто только не шнырял по матушке-России в те Смутные времена.
— История Сусанина всегда вызывала вопросы у исследователей, — берется за дело Анисимов. — Первым усомнился в ее подлинности еще Николай Костомаров. Подвиг, я считаю, несомненен. А обстоятельства...
Явилась в деревню Домнино какая-то банда. Где государь?! И староста Сусанин этих пришельцев повел. Действительно, не туда. Но вряд ли по снегам, хотя в нашей живописи сложилась традиция изображать бородатого мужика чуть не пояс в сугробе, окруженного клятыми ляхами.
— Вам не приходит в голову вопрос, так ли они заблудились? — интересуется исследователь легенд. — Ведь по следам выберутся. Легко.
Хорошо, просто повел. А зятя, однако, послал в вотчину Романовых — предупредить. И мать с сыном срочно уехали в Макарьево-Унженский монастырь, а затем в Кострому. Банда всего в нескольких верстах была от Романовых. И Сусанин их спас. В чем вопрос? Не был еще Михаил Романов царем! Разве что домнинский староста провидцем был. Тогда Глинка и иже с ним — все правы.
— Надо отделять миф от реальности, — замечает Евгений Викторович.
Жалованная грамота
государя царя Михаила Феодоровича Костромского уезда дворцового села Домнина крестьянину Богдану Собинину, на вечное и потомственное владение оного ж села при деревне Деревнищах землею, пожалованною ему, с увольнением от всяких повинностей, за доказанную верность к государю тестя его Ивана Сусанина, замученного поляками
Божией милостью, мы, великий государь, царь и великий князь Михайло Федорович, всея Русии самодержец, по нашему царскому милосердию, а по совету и прошению матери нашея, государыни, великия старицы инокини Марфы Ивановны, пожаловали есма Костромского уезда, нашего села Домнина, крестьянина Богдашка Собинина, за службу к нам и за кровь, и за терпение тестя его Ивана Сусанина: как мы, великий государь, царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси в прошлом 121 (то есть в 1612/13-м. — Ред.) году были на Костроме, и в те поры приходили в Костромской уезд польские и литовские люди, а тестя его, Богдашкова, Ивана Сусанина в те поры литовские люди изымали и его пытали великими, немерными пытками и пытали у него где в те поры мы, великий государь, царь и великий князь Михайло Федорович всея Русии были, и он Иван, ведая про нас, великого государя, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, а польские и литовские люди замучили его до смерти.
И мы, великий государь, царь и великий князь Михайло Федорович всея Русии пожаловали его, Богдашка, за тестя его Ивана Сусанина к нам службу и за кровь в Костромском уезде нашего дворцового села Домнина половину деревни Деревнищ, на чем он, Богдашка, ныне живет, полторы чети выти земли велели обелить с тое полу-деревни, с полторы чети выти на нем, на Богдашке, и на детях его, и на внучатах, и на правнучатах наших никаких податей и кормов, и подвод, и наметных всяких столовых и хлебных запасов, и в городовые поделки, и в мостовщину, и в иныя ни какия подати имати с них не велели; велели им тое полдеревни во всем обелить и детям их, и внучатам, и во весь род неподвижно. А будет то наше село Домнино в который монастырь и в отдаче будет, тое полдеревни Деревнищ, полторы чети выти земли ни в который монастырь с тем селом отдавать не велели, велели по нашему царскому жалованью владеть ему, Богдашке Собинину, и детям его, и внучатам, и в род их во веки неподвижно. Дана сия наша царская жалованная грамота в Москве лета 7128 (от Рождества Христова — 1619) ноября в 30 день.
Надо, наверное. Но свербит что-то внутри. Возразить только трудно — сами-то мы нездешние. Не костромские и, что еще хуже, не историки. Впрочем... Чем нам уважаемый доктор наук докажет обратное: что там были не поляки?
А вот за попутное просвещение в рамках маршрута Ивана Сусанина — просто спасибо. Как тесен мир: деревню Юсупово, она как раз на сусанинской дороге, рисовал Саврасов. «Грачи прилетели»! Вот на экране и современный юсуповский пейзаж. Грустно, господа.
Да, еще Евгений Викторович поведал, что не только мы недругов водили в пропащие места. Оказывается, Суворова в Альпах проводник завел в непроходимое ущелье. Само собою, поплатился за это.
Санитарный час
Но хотелось все-таки спросить, куда ведет нас сам историк, развенчивая мифы, и надо ли вообще это делать?
— Конечно, надо! — отвечает Евгений Анисимов. — Но это не значит, что их надо вычеркивать из нашей истории. Мы же взрослые люди. Почему не сказать, что подвиг панфиловцев был, только их было не 28, а 119? Однажды я выступал в Академии наук с докладом о Петре I. И один из академиков сказал: зачем вы все это говорите? Для народа должна быть ясная картина того-то и того-то. Это как? Значит, для народа устройство космоса лучше всего по Птоломею давать, а для ученых по Копернику? Пусть народ думает, что земля на четырех китах держится, и ни о чем не беспокоится?
Я согласен, не всегда правда нужна. Даже в личной жизни. Она бывает жестока. Но в истории страны мы должны знать правду. Иначе будем бродить среди лжи. В этом смысле историки — санитары. Не все, конечно. Те, кто действительно исследует, чей образ мысли построен на сомнении, на проверке фактов.
— Что вы думаете о праве художника на свой собственный миф?
— Есть правда и есть правдоподобие. Стремиться к достоверности все-таки надо. Буквально вжиться в историю — это не каждому дано. Вот писатель Балашов — языком, образами — безусловно, в эпохе. Кто-то может сказать, что у него романы — написанные для себя, но по крайней мере никто не обвинял в недостоверности. А Пикуль грешил неточностями. «На обочине стояла молодая крестьянка, и груди ее виднелись из-под панёвы». Панёва — юбка, понимаете? Когда кто-то влагает в уста Александра Невского примерно следующее: «Нет, я помню, в 1240 году...» — куда он лезет вообще, не разбираясь даже в летоисчислении?
— Сегодня покушения на традиционные представления о тех или иных исторических событиях и лицах вызывают ожесточенные споры. И о памятниках, кстати, спорят люто...
— Вы знаете, я бы хотел, чтобы такой памятник, как у вас в кремле, был поставлен заново, со всеми теми людьми, которых выдвинула наша история после 1862 года. Красными и белыми — Врангелем и Буденным... Самых злодеев, как и прежде, не надо бы, конечно. Хотя лава нашей истории еще остывает, пока она жжет нам пятки.
— Сколько времени должно пройти?
— Хотя бы столетие. Смотрите, Гражданская война, там уже нет столкновения. Мы теперь прямо говорим, что Котовский — вор в законе. Он поставил на черви (красных) и угадал, а какой-нибудь Мишка Япончик просчитался. Совсем другое — Великая Отечественная война. У нас в институте защита была по Власову, так это страшное дело. Пришли ветераны, убежденные, что само имя предателя не должно упоминаться. Автор работы привел такой аргумент: никогда раньше в русской армии не было такого количества измен. Под этим социальная основа — репрессии, расстрелы, страшные лишения. И это ведь тоже правда.
— Илья Муромец — это правда?
— Как и всякий миф: есть некое реальное начало, потом пошли «доработки». А почему вы спрашиваете?
— На Украине признали, что он родился у них, на Черниговщине.
— А не обращайте внимания!
Андрей ДАВЫДОВСКИЙ (фото)