Кубрик и окрестности
Однажды летом 1990 года ко мне домой в Вологде ворвалась компания молодых московских поэтов, их было пятеро: Мария Васильева, Александр Закуренко, Гана Палагута, Григорий Марковский и Алексей Кубрик. Они весело объявили, что только что закончили литературный институт, приехали выступать Вологду со стихами. Комитет ЛКСМ выдал им направление для выступления в психиатрической больнице. Почему именно там? Загадка.
Но они не смутились, выступили и пришли сообщить. А почему именно к нам - потому что Михаил Павлович Еремин, ученый-пушкинист, профессор литинститута, оказался их преподаватель. Иначе откуда бы они взяли адрес? Родная сестра профессора Клавдия Павловна, моя свекровь, в это время пекла пирожки, и свежеиспеченные поэты угостились пирожками с чаем.
Потом они выступали на Подшипниковом заводе, где я работала в редакции многотиражки, и все это было ослепительно и хорошо. Был даже мой репортаж в этой в газете "Вологодский подшипник", надо бы найти. Васильева говорила о театре. Палагута колдовала: «зеленоглазая зараза, чума, ходящая во мраке…» Закуренко рассказал, что такое оправдание творчества. Марговский горько острил. Кубрик читал сложные стихи, запомнилась фраза: "Подбородок пальцами подперев". Визит поэтов был омрачен только одним фактом. Они сообщили мне, что Анчарова больше нет. У меня потемнело в глазах. Ведь я обещала послать ему свои первые рассказы, и они ведь уже были. Но не успела...
Как складывалась поэтическая и человеческая судьба Алексея Кубрика, я могу судить только по интернету.
"Алексей Анатольевич Кубрик (род. 1959, Москва) — русский поэт, филолог, эссеист. Большую часть жизни прожил в Балашихе. По окончании школы поступил в МВТУ им. Н.Э. Баумана. Служил в армии. Работал связистом, дворником-сторожем в детском саду, заместителем директора городского ПКиО, грузчиком, учителем русского языка и литературы, столяром-краснодеревщиком. В 1982 поступил в Литературный институт на семинар В. М. Сидорова, последние три года обучения — семинар Е. М. Винокурова. По окончании института работал лаборантом института и учился в аспирантуре.
Читает спецкурсы по русской поэзии XX века и ведёт творческие семинары... Стихи печатались в журналах и альманахах «Знамя», «Огонёк», «Грани», «Октябрь», «Урал», «Литературное обозрение» и др. Автор двух книг стихов, первая из которых вышла с рисунками Юнны Мориц. Презентация первой из них проходила в 1995 году в Государственном литературном музее на Петровке. С презентацией третьей книги "Внимательный лес" поэт приехал в Вологду 8 января 2016 года...
В настоящее время работает преподавателем международной художественной культуры в лицее № 1502 при МЭИ, где ведёт курс под общим названием «Философия. Религия. Искусство». Но когда я читаю эту биографию на встрече с Кубриком 25 лет спустя после первой всречи, он усмехается - все не так. Потому что писал не он сам, а кто-то из друзей...
Один из лучших друзей, Леонид Костюков, который был у нас на «Плюсовой поэзии» ведущим поэтического семинара, написал обширную статью в «Дружбе народов», но не как предисловие к подборке Кубрика, а о нескольких поэтах. Леонид Костюков: «Алексей Кубрик работает на самой грани. Если у Мандельштама слова дотягивались одно до другого кончиками пальцев, то у Кубрика остается, скорее, жест. Наше восприятие достраивает (или не достраивает — судите сами) встречную линию рук невидимой линией. В лучших стихотворениях Кубрика тяжесть парадоксально сочетается с нарастающим темпом, как если бы эшелон шел под уклон».
«Подбородок пальцами подперев,
задыхаясь от того, что не лжет,
что в глазах по углам — чужие дела,
что слепая ненависть на законных стерв
от себя его увела,
не желая привычно входить в обиход,
и, пока его извиняет мгла,
он падение тянет наверняка,
приближая молчание аонид…
За окном драматическая труха
набирает форму, идет в гранит.
Он читает сидящим напротив судьбу,
как от парт до партий несут “все равно”,
и согласный гул врывается на слуху
в духотой задернутое окно.
Подбородок пальцами подперев,
называя сжатые имена,
он читает в глазах то, что здесь давно
переброшено далеко наверх
как с трудом доставшееся со дна.
Видно, бабка его молилась тайком
на такие же лица в белом огне…
Он заходит в укрытый углами дом,
будто жить ему здесь за всех,
спать, уткнувшись лицом к стене,
отражая приставленное “потом”,
подходить к вещам и, сметая пыль,
вечно путать муру и сибирь.
А звучание так удлиняет речь,
что тревогой, оставленные глаза
и себя раскачавший за эхом звонарь
прямо здесь — на уровне рук и плеч —
обнимают ничего не сказать.
Остается — последняя к миру тварь.
Остается — выучить, умерев…
Он читает судьбу по корням держав,
ничего, кроме времени, не предав,
подбородок пальцами подперев».
Алексей был со стихами в гостях у Анастасии Цветаевой, она его благословила, перекрестила. Мы ему рассказали, что на Вологодчине Елена Титова обнаружила дом, где жила А.И.
Когда я его спросила, откуда появилось в его книге посвящение Борису Рыжему, он так и сказал: да, был знаком, он спал у меня на диване.В его стихах было столько любви и смерти, что ясно - с этим не жить. Он все время был в отчаянии. Иногда человек не выдерживает своего дара.
Стихи Алексея Кубрика сложны, и не просто сложны, они переусложнены. Это на самом деле интеллектуальная поэзия, возможно даже не поэзия, а некая математика поэзии. Это как проверка тебя на IQ. Там за каждой строчкой - пласты, месторождения культурных понятий, имен. Не знаешь - не поймешь. А если просто – столько стихов о природе, связи с ней человека. А глянуть поглубже - уже пропасть. Зависит от взгляда.
Василий Макаров: " Мы после встречи шли домой с женой и все спорили. Что трудней - тянуться до него, до его уровня или смириться с тем, что не догнать?". Андрей Таюшев: «А зачем тебе понимать? Не надо. Надо, чтобы шла звуковая волна и тебя пронизывала. Тут логика не действует».
Сергей Фаустов: "Это высший уровень". А чтобы Фаустов кого-то хвалил…
Кубрик сам мало кого хвалит среди собратьев-поэтов (больше классиков). А если кого отмечает, то довольно жестко. Разве так можно? Отвечает: «Читай «Гамбургский счет» Шкловского».
Работая со старшеклассниками, читает Толстого как впервые. Понимаешь, почему с его уроков ученики выходят с горящими лицами. Примерно так, как выходила ошеломленная публика из «Дома дяди Гиляя» в сильный вологодский мороз, расхватав все книжки приезжего поэта.
Книгу Кубрика «Внимательный лес», выпущенную московским издательством «Воймега» читаешь долго, внимательно и робко. Как будто бродишь по рощам и пригородам Кубрика, ощущая, как он далек. Часто смущает, что стихи безличны: в них происходит что-то интересное, но рассказ идет не от автора, а так, вообще, как-то вселенски. А когда перейдешь на границу второй половины, после 40 страницы, то начинается собственно, уже центр Кубрика, его нервное и утверждающее «Я». Внутренний мир человека куда большевнешнего. Его высота, глубина, нежность. Стихи стали короче и обрывистее. Но в них слышней музыка.
***
паренёк утраты наведёт объектив
диафрагму сузит выдержку увеличит
ближний дальнему молчание сократив
только себя и тычет
голосовую спрягая нить
чертит чертит круги над водою
самоубийство придётся простить
дело-то молодое
до весны хоть один остаётся лист
будущее в прошедшем тоже обскура ящик
вот реквизиты значит и ты артист
в настоящем
продолженном настоящем
лес которому ты в монохроме внимал
чтобы свет оставить только у сосен
дальний ближнему видимо наповал
каждую осень.
***
Здесь ты вязнешь, а там тебя как бы нет.
Всё — в конверт и на почту, пока не поздно.
…там ещё беседка и на просвет
много старых книг составляют листва и воздух.
Керосинная лавка — обитый жестью сарай.
Скипидар, олифа, бидоны и — очи долу.
И соседский дед, законченный дырмоляй, —
в каждой вещи дыра и во рту дыра для футбола
шумных фраз, в которых шмаляет грусть,
дребезжит посуда и двор расколот.
Вместо слёз смеяться я научусь,
превращаться в ярость научит другая школа.
***
Когти в солнечное сплетение,
но не больно… Лежи, читай
атлас Шуберта, в нём растения,
а без них невозможен рай.
Кто твой друг на это столетие?
Что растения, что коты —
существа неизменно летние
и летучие, как мечты.
Вот из атласа выберешь что-нибудь.
Вот в окно на прозрачный лёд
нанесёшь узорное по небу,
чуть повоешь, как самолёт,
из высокого в светло-низкое.
Лучше б было наоборот:
пусть сначала в корзине попискивает,
а потом дольше всех живёт,
провожает внуков и правнуков…
Что растения, что коты —
если смотрят, то смотрят плавно так,
что невольно замрёшь и ты.
***
Вдруг выясняется: сирень уже цвела,
и равноденствие пришлось на полнолунье,
и между стёкол тёплая пчела
уже жужжала ветра накануне.
Она меня как будто доплела,
и только за тобой ещё плетётся
ручная скатерть с краешка стола
и фотография мордовника на солнце…
А на размытом фоне дождь грибной
бесплотным образом цепляется к растеньям,
он собирается поссориться с листвой,
ревнуя нас к пчеле с пушистой тенью
и всё же празднуя зелёную грозу…
Обняв тебя как будто бы впервые,
дождь держит взгляд в ладонях на весу
и собирает слёзы золотые.
