Редактор «Бессмертного барака»: Сотрудники НКВД права на память не имеют
«За каждым именем в списке жертв репрессий стоит живая история. Назвать поименно каждого — наша обязанность» — так формулируется целеполагание проекта «Бессмертный барак». На сайте публикуются воспоминания родственников тех, кто подвергся репрессиям.
Журналистка ТВ2 встретилась с создателем и редактором «Бессмертного барака». Поговорили о том, чем отличается «Бессмертный барак» от других проектов, посвященных сохранению памяти о репрессированных. И о том, почему сейчас в России так много людей любят Сталина.
Автор: Андрей Шалаев
— С чего начался ваш проект. Собственно, почему и зачем?
— В мае 2015 года, после очередного празднования Дня Победы, когда Владимир Путин возглавил колонну «Бессмертного полка», часто выдавали портреты совершенно левых людей. Тогда же появилось много фотографий Сталина и Берии в рядах колонн «Бессмертного полка», хотя эти люди никакого отношения к идее движения не имели. Ведь «Бессмертный полк» строился на том, что каждый человек мог пронести портрет своего родственника, памятуя о том подвиге, который совершили наши предки.
И вот тогда общество стало задаваться вопросом, что есть не только те, кто воевали, но были и те, кто сидел в войну, были и те, кто был уничтожен до войны. Были и те, кто после Бухенвальда поехал в ГУЛАГ на 10-15 лет. То есть, большое количество людей, которые имеют отношение к победе, а в народной памяти им места не нашлось. Потому что про плохое у нас принято не помнить.
Писатель Андрей Десницкий высказал идею, что неплохо было бы, чтобы за «Бессмертным полком» прошел «Бессмертный барак». Потом появились публикации в соцсетях от разных людей, в которые рассказывали о своих репрессированных дедушках.
Я тогда про тему репрессий знал немного, я не историк, у меня нет исторического образования. Прочитал несколько историй и они меня очень сильно зацепили. Стал их собирать. Обратился к Андрею Десницкому с просьбой использовать название «Бессмертный барак» в социальных сетях. Так появились группы в Фейсбуке, ВКонтакте. Это было 12 мая 2015 года. Идея стала развиваться, историй становилось все больше. Люди начали просить помочь им в поисках корней, репрессированных родных.
Все это привело к созданию сайта. Нужно было все собрать воедино, так как истории в соцсетях уходили. Я начал изучать базы «Мемориала»* (Минюст России признал Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество Мемориал иностранным агентом - ред.), базу «Возвращенных имен» и кто этим всем занимался. Так и появился сайт «Бессмертный барак». На краудфандинге мы набрали нужную сумму и сайт заработал.
— В России есть ещё организации и сетевые проекты, которые занимаются историей репрессий: «Мемориал»* (Минюст России признал Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество Мемориал иностранным агентом - ред.), «Последний адрес», «Память о ГУЛАГе». В чем ваше отличие?
— «Бессмертный барак» — это про человеческие воспоминания о своих родных. И это отличает от всех остальных проектов. У «Последнего адреса» ограниченная аудитория, потому что они только репрессированным, которых расстреляли, вешают таблички. «Мемориал»* (Минюст России признал Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество Мемориал иностранным агентом) к тому времени, когда мы запустили проект, имел устаревшую базу. У них не было обновленного сайта. У «Возвращенных имен» слабые социальные сети. В принципе, у всех слабые социальные сети.
«Бессмертный барак» - это человеческая история. Я начал в своих корнях копаться и нашел много чего нового. У меня были родственники, которые скидывали колокола с церквей и приводили сюда коммунизм и ставили его на ноги. Или то, что считается коммунизмом. И те, кого репрессировали тоже были.
— Можно поподробнее рассказать про репрессированных родственников? Кем они были?
— Были председатели колхозов, которые в какое-то время служили в ЧК. Были и раскулаченные. Я пытался искать через архивы, но очень сложно. Меня постоянно спрашивают «как мне найти дедушку», но мне сложно ответить. Единственное, что могу я и моя команда — направить человека в нужном направлении. Подсказать, как сделать запрос, на что сделать упор, кому еще лучше написать.
— Как вы проверяете факты? История террора - это ведь не только факты, но и мифы.
— Да, мифы существуют. Когда мы запустили «Бессмертный барак», первое, о чем сказал «Мемориал»* (Минюст России признал Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество Мемориал иностранным агентом - ред.), что мы - мифическая история. Это воспоминания людей, они не всегда точны, они могут быть исковерканы памятью, временем и всем остальным. Это же семейная память — вот так она передалась из уст в уста. Ее важно сейчас сохранить, несмотря на то, что некоторые факты нельзя проверить, перепроверить или подтвердить. Ее важно сохранить сейчас, потому что дальше — третье поколение — редко кого знает. Что там было? И нужно сохранить эту историю для тех, кто будет жить после нас. Хотя бы те частички, которые есть.
Например, моя бабушка никогда не видела отца. Он уехал на войну в тот день, когда она родилась. В 1942 году. Он узнал, что его сестра погибла на фронте и уехал. И данных о нем, вообще, никаких нет. Вообще, ничего. Этих Григорьевых в базе очень много, не найдешь ничего. Единственное, что известно, что он из Санкт-Петербурга. То, что было в свидетельстве записано. Как я ни искал его и с ребятами из «Бессмертного полка», ну ничего нет. А вот другого деда я нашел. В немецких архивах нашелся его отпечаток пальца. Фотографии нет, а есть отпечаток пальца из того лагеря — шталага, где он сидел. И где он погиб. Его просто закрыли в бараке, и они там все умерли.
— «Бессмертный барак» сегодня — это сколько человек?
— Шестеро постоянно работают. Это те, кто обрабатывает истории, пишет код для сайта, проверяет запятые. Волонтеры приходят и уходят. Обычно волонтеры надолго не задерживаются. Я не знаю ни одного случая, когда волонтер пришел и «от и до» поработал. Приходят, берут текст, например, перевести на английский, и уходят. Потому что эта тема сложная. У меня получается все эти истории пропускать через себя и оставаться.
Нам иногда пишут: я ваша подписчица, но, извините, я на девять месяцев от вас отпишусь. У меня родился ребенок. Или, я беременна. И таких много. Извините, это отписка только из-за того, что мне нельзя нервничать.
— Как финансируется проект? Только краудфандинг?
— Полный краудфандинг. Мы собрали на сайт и сделали его сами. С нуля. С фотографиями, с историей. Листаешь, листаешь. И чтобы у каждого была своя страница. Такой принцип.
— Не боитесь, что признают иноагентами?
— Нет. К сожалению, география репрессий такова, что мы уже, по сути дела — иноагенты. Любой перевод из той же самой Германии, куда многие депортированные немцы уехали, и нас признают. Но кого они признают? Мы не являемся юридическим лицом. Меня, как физическое лицо? Но мы не можем не принимать эти деньги, потому что люди хотят помочь, почему, собственно, я должен отказываться?
— Как ты думаешь, почему Сталин остаётся кумиром для многих в России? В том числе и среди молодежи есть поклонники…
— Как бы ни был прекрасен художественный талант Солженицына, нужно было в школьную программу вводить не его. Нужно было вводить, например, Шаламова, воспоминания о войне Николая Никулина. Да, это тяжело, но дети должны это читать. В 10-11 классе они просто обязаны это читать. Но они это не читают. И они не могут этим проникнуться. Понятно, что любое принуждение к прочтению чего-то — это плохо, но дети должны это читать. Однако и сами родители это не читали, потому что им этого не преподавали. И не понимают, ни кто такой Шаламов, ни что такое его «Колымские рассказы», ни что такое «Воспоминания о войне» Никулина. Это воспоминания артиста такого, Никулина? Мне кажется, все оттуда идет. Со школы. И из семьи. Где-то там закладывается частичка того, что люди неспособны оценивать историю страны. И хотят ее знать по каким-то мемам.
— Как вы считаете, нужно ли добавлять в общий список репрессированных бывших сотрудников НКВД? Я знаю, что очень оживленная дискуссия идет по этому вопросу.
— Да, многие сотрудники НКВД были репрессированы. По сути дела, по таким людям нужно создавать какой-то трибунал. В 2015 году, когда создавался проект «Бессмертный барак», правозащитник Лев Пономарев (признан Минюстом иноагентом - прим.ред.) продвигал эту тему. И все уперлось в то, что «Мемориал»* (Минюст России признал Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество Мемориал иностранным агентом - ред.) хотел перетянуть эту идею на свою сторону, а другие не хотели участвовать в этом, и получился какой-то сумбур. И этот трибунал, который готовился, в том числе, другими правозащитниками, Сергеем Ковалевым и создателем Сахаровского центра Юрием Самодуровым, должен был в первую очередь, реабилитировать. А во-вторых, обозначить, что вот этот человек участвовал в репрессиях. И вся эта история похожа на историю с расстрельным полигоном «Коммунарка». Когда «Мемориал»* (Минюст России признал Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество Мемориал иностранным агентом - ред.) внес в скорбный список всех, кто там захоронен. В том числе и сотрудников НКВД. Я считаю, что несмотря на то, что они на этом полигоне захоронены, сотрудники НКВД права на память, на скорбную память, не имеют. Или имеют, но должна стоять звездочка, что этот человек участвовал в репрессиях. Да, он не мог быть американским или английским шпионом, но то, что он творил в своей жизни, должно быть отмечено. Без разницы, как.
— Как вы считаете, а родственникам тех, кто участвовал в репрессиях, нужно знать, что делали их деды, прадеды?
— Потомки не в ответе за действия своих отцов, дедов, прадедов. Извиняться им не за что. Каждый человек в ответе только за свои поступки. Это тема сложная и в обществе нет дискуссии по этому вопросу. Если бы в обществе была хоть какая-то дискуссия, и на нее позвали разных людей, то можно было бы найти какой-то консенсус. И решение этого вопроса. В Москве очень много известных людей, у кого родственники были чекисты. Только кто-то это признает, а кто-то старается умолчать.
— Часто ли вам пишут комментарии в стиле «зачем вы это пишете, это все неправда»? И что вы с этим делаете?
— С этим ничего не надо делать. Люди, которые читают наши публикации, сами отвечают. И если человек способен разговаривать, не переходя на оскорбления, то ему надо объяснять. Говорить, хорошо, вот ты мне не веришь, но вот это почитай, вот это посмотри. Мы список составили известных артистов, чьи отцы были репрессированы, он сейчас по сети «гуляет». И вот что ты можешь на это ответить? Почему эти люди росли без отца? Воспитывались в детских домах? С такими людьми нужно общаться, но это не моя задача. Это задача общества. Собственно, тот диалог, который происходит в комментариях, если там не бот сидит, то реально таких людей можно вытащить. Они начинают что-то искать, может быть даже читать и вникать. И ходить в архивы, куда мы настоятельно отправляем таких людей.
— Вы сталкивались с давлением силовых структур?
— В первый год — да. Когда мы деньги собирали, сайт делали. Меня и с поезда снимали. Я до дома не мог доехать. Посередине вытянули. Это была дикая история. Редактор «Бессмертного барака» чуть не угодил в ГУЛАГ. Меня высадили люди, которые хотели отнять у меня телефон. То ли они диалог какой-то хотели найти, не знаю. У меня же хотели «Бессмертный барак» купить. Но я не согласился. Потом все давление сошло на нет.
— Сегодняшняя Россия остаётся репрессивным государством. Не таким, как советское. Но у нас есть политические репрессии, наши суды работают по звонку, в тюрьмах пытают. Что с нами не так?
— Здесь, наверное, несколько пунктов. Первое, отсутствие осуждения того, что было. То есть, не заклеймили то, что творила система. Она не была уничтожена, архивы не были открыты. Зло не было выделено и искоренено. Его забили в угол, но не добили. Второе, КГБ не было уничтожено. В какой-то момент сузилось, а потом выросло в новую махину. Для подавления и уничтожения. Третье. Ту действующую систему, которая сейчас у нас существует, в первую очередь, судебную систему, нужно уничтожить. Исправительную систему, наш ФСИН, тоже нужно уничтожить, и отстроить все заново. Все эти системы действуют по тем, старым постановлениям и памяткам, которые были написаны еще во время уродской системы Советского Союза. Ничего не изменилось, и система не была построена заново. Были упущены годы для реформирования этой системы. Чтобы люди не просто отбывали срок, а понимали, как нужно исправиться. У нас ФСИН расшифровывается как исполнение наказания, а должно быть исправление. Должно быть исправление. Потому что без какой-то работы с человеком, нет будущего у этого человека, совершенно. Он выйдет, а у него нет ничего. Он выйдет без денег, без реабилитации. И он снова, через месяц или два, вернется туда. Система работает на то, чтобы таких людей было больше. Если бы работали и система исправления, и система адаптации, то тюрем было бы меньше. И лагерей было бы меньше. И народ у нас был бы лучше. Образованней, добрее. Пока у государства нет понимания, что нужно работать с такими людьми, а не просто охранять их за колючей проволокой, как у нас это принято.
То же самое с судебной системой. У нас Фемида с открытыми глазами. Невозможно тут правосудие.
— Скажите, может ли память о прошлых репрессиях что-то изменить в сегодняшнем дне?
— Когда в 80-х годах прошлого столетия начали открывать информацию о репрессиях, она взорвала общество. В принципе, в обществе об этом все знали, предполагали. Но не догадывались о масштабах. Приведу не дословно фразу знаменитой балерины Майи Плисецкой: все, что делали фашисты, было на виду. Лагеря, печи, зверства. Все это было на виду. То, что делали чекисты, было за семью печатями. И когда все это начало открываться, то подогрело общество настолько, что оно начало ненавидеть эту систему. И общество понимало, что свобода должна по-другому выглядеть. И народ приобрел память. У него открылись глаза. Народ начал думать, как с этим жить. И тут рвануло, просто рвануло. Я считаю, что в 1991 году сработала именно память.
