В марте 1938ого начались расстрелы

Долбя мерзлый грунт в ожиданье расстрела, вспоминал ли мой прадед Василий тот день, когда, сойдя с парохода, он впервые увидел прииски Бодайбо?

Он пришел туда за тем же, что и все – золотом. Путь занял три месяца. Из крохотной, в двадцать дворов деревни Игнатовой, до уездного, в 800 душ Нижнеилимска, вверх по плодородной Илимской пашне, таежным трактом до Усть-Кута, верхней пристани на великой реке Лена. Здесь он прожил месяц, подрабатывая, чем мог, и живя, где придется, пока не накопил достаточно на билет в одну сторону.

В Бодайбо многое в его жизни случилось или было увидено впервые. Железная дорога, таскавшая вагончики со старателями между участками приисков. Огромные паровые землеснаряды, качающие золотоносную жижу. Электрический свет, который горел в домах инженеров и начальников участков. Сам он жил, вместе с другими старателями, в бараке. Работали посменно, десять часов, без выходных. Инструменты – лопата, тачка, голые руки. На прииске он впервые увидел смерть как она есть, смерть до которой никому не было дела.

Он увидел первые деньги – настоящие, а не копейки, к которым привык в деревне. Старатели получали до 50 рублей, огромные для рабочего суммы, большие, чем платили на любом петербургском заводе. Но это была только часть. После смены разрешали мыть на себя. Вернее, все, что намыл, отбиралось, но за найденные самородки и крупный песок премировали. Прадед работал и мыл, мыл и работал, он был молод, физически крепок, как все сибиряки, и за три проведенных на прииске года вряд ли спал в сезон более четырех часов в сутки.

Он точно знал, сколько ему требуется денег. Зимой он ходил на кружок, где старателей учили грамоте, и выучился ей настолько, чтобы составить, как сказали бы сейчас, бизнес-план. Нужно было выкупить достаточно земли у соседей. Поставить дом. И закупить лошадей и сельхозтехники. Лошадей – потому что в техника в те времена работала только от конной тяги, но даже за такой техникой, как прадед увидел на приисках, было будущее.

В деле этого фермерского хозяйства прадеду помогал брат Фима. Этот Фима, хоть и глухой, был замечательный охотник. Слышали, наверно, про «бить белку в глаз»? Это конечно преувеличение, белку бьют дробью, попасть только в глаз невозможно. Но хороший охотник выбирает момент для выстрела так, чтобы тушка белки скрывалась за деревом и только голова вылезала из-за ствола. Так получаются шкурки, за которые можно выручить деньги, а за дырявую, как решето, не платят ни копейки. Все мужики из моей сибирской родни были отличными охотниками и звали себя «казаками» в память о предках, пришедших в Сибирь с отрядами Ермака. Самым метким казаком, говорила бабушка, был дядя Фима. А самым сильным – прадед Василий.

Хозяйство, которое они построили вдвоем на деньги, заработанные прадедом в Бодайбо, стало лучшим не только в Игнатовой, но и в окрестных деревнях. Дом на две больших семьи, восемь коров, телята, овцы, шесть лошадей. «Ах, что у нас были за лошади!» - говорила бабушка, - «и смирные, и работающие, купать их в Илиме да в жаркий день, а потом чесать гривы – боженьки!» Она родилась в 1911ом, пятой из шести, и помнила, как прятали лошадей от Колчака, а потом от тех, кто шел в погоне за ним.

Но эти люди, с красными звездами на папахах, пришли и ушли, как все государевы люди, что приходили до них, и отбирали хлеб, и забирали детей на войну. Долгое время спустя в жизни прадеда ничего не менялось. Он и дядя Фима, их жены, все дети работали, как на приисках, без отдыха, с одной только разницей – они работали на себя. И все дети, даже чужие сироты, которых прадед Василий приютил в своем доме, ходили в школу. Потому что в Бодайбо прадед понял, что за учеба – она как техника. За ней будущее.

Поэтому, когда в деревню пришел Сталин, а он пришел не разом - сначала, перед тем, как стал кулачить, давил налогами - прадед Василий смог устроить своих грамотных детей, и даже брата Фиму. Мою бабушку пароходом отправили в Иркутск. В доме остался прадед Василий, прабабушка Евдокия, столетний прапрадед Федор, и последний, шестой, Степан. Ему было десять лет.

За ними пришла вся Игнатова, и соседние деревни. Целая процессия. Впереди партийный и комсомольский актив, со знаменами. За ними священник и прихожанки с иконами. «Как священник?» - спросил я у бабушки. –«А вот так. Как на крестном ходе» -«Точно? Тебя же там не было, откуда ты знаешь?» Но бабушка уже не могла говорить, она начинала плакать. Но она все знала потому, что даже то, что скрывают от них, люди в конце концов узнают. Она никогда не простила попа, который кулачил ее отца. Партийных простить было проще. Сколько я ее помню, она не переступала порог церкви. «Попы» - учила она. – «только за деньги, и за свое пузо, и за тех, кто их посылает».

Раскулаченных отвели в лес, где они построили себе шалаши. Прапрадед Федор умер от холода. Весной прадеда Василия, прабабушку Евдокию и деда Степана погнали вверх по Илиму, таежным трактом в город Усть-Кут, оттуда в трюме парохода по Лене, и вверх по золотоносному Витиму на речку Мама, в 150 верстах от Бодайбо.

Несколько пароходов со ссыльными высадили на голый берег, в тайгу, выставили охрану и приказали строить рудник и при нем город. Это был поселок треста «Мамслюда». Здесь прадед во второй раз увидел смерть, до которой никому не было дела. Но эта смерть была куда более страшной. Она косила ссыльных десятками и сотнями, тифом, голодом, измождением. Прадеду снова выдали лопату и тачку. И ему, и прабабушке, и деду Степану.

Они строили Маму ровно три года. В 1934ом приехало руководство треста, осмотрело работы, и удовлетворилось. А самый главный сказал: «Давишь вас, кулаков, давишь, а вы вон, какие живучие. За три года из построили город из ничего! Надо было заказать, чтобы набережную из гранита делали».

Главный уехал и жизнь, как будто, наладилась. Прадед служил кочегаром. Дед Степан выучился в семилетке. В поселке был самодеятельный театр, и собственный духовой оркестр, и оркестр балалаечников. Дед Степан играл и в театре, и на трубе, и даже, кажется, на мандолине.

А потом Сталин подписал указ о ликвидации троцкистских и кулацких элементов. К этому указу шел секретный протокол о том, сколько и где таких элементов должны ликвидировать. По Иркутской области выходила цифра 1200. Но область с ней не справлялась. Тогда из Москвы в Бодайбо был направлен специальный эмиссар, Борис Кульвец. Он энергично взялся за дело, преодолел условия территориальной разбросанности, которые мешали его предшественникам, и перевыполнил план.

Прадеда Василия арестовали в поселке Мама в конце ноября 1937 года. Ему было за шестьдесят. Его этапировали пешком, 150 верст по льду Витима в Бодайбо. Четыре месяца он провел в Бодайбинской тюрьме, вместе с тысячей арестованных, которых держали в полуподвальных камерах по несколько десятков, по сотне человек в каждой.

В марте 1938ого начались расстрелы.

Прадеда Василия вывели во двор тюрьмы, связали, заткнули рот и положили в сани, на штабель таких же как он, связанных и приговоренных к смерти, сверху положили еще нескольких, а потом прикрыли рогожей. Санный поезд направился к выбранному людьми Кульвеца месту в тайге. Смертников выгрузили из саней, отсортировали тех, кто умер в дороге, или был придавлен так, что не мог двигаться. Остальных развязали, выдали лопаты и заставили рыть в мерзлоте свою могилу.

Сжимая коченеющими руками черенок, жалел ли мой прадед о том дне, когда мечта привели его в Бодайбо? Это могла бы быть русская мечта, ничем не хуже американской. Но Сталин решил иначе.

Я не узнаю, о чем он думал. Это жизнь, не литература. Я точно знаю, что никто не дернул рубаху на груди, и не крикнул «Сволочи!». Ничья рука не дрогнула. Провидение не вмешалось. Все были убиты аккуратным выстрелом в затылочную область головы.

Когда бабушка в первый раз рассказала о раскулачивании – где-то в конце 80ых, гласность, наверное, уже началась, но Сахаров еще не выступил с трибуны съезда в Кремле, я спросил ее

«Баб, зачем так сделали?»

Она сказала:

«Матусёк», - так она меня называла (смешно!), -«это все от того, что в мире злых гораздо больше, чем хороших».

Она пережила раскулачивание, отречение от родителей (но ее все равно исключили из комсомола), расстрел отца, арест мужа, войну, эвакуацию, голод и, в конце жизни, затопление Игнатовой водой Усть-Илимской ГЭС: «Даже лес не срубили, и он всплывал и гнил, и тогда тот, что еще не утонул, начали жечь. Сволочи!»

Ей было 86, когда она умерла. До последнего дня она никого не простила. И дед Степан не простил. Я видел его за год перед смертью, в Иркутске, на юбилее – ему стукнуло 90. В прихожей его квартиры не было места от цветов. Четыре года на Ленинградском фронте - он был самым героическим и заслуженным ветераном войны в своем районе Иркутска. «Сталин» - сказал дед Степан на своем юбилее. – «Ни одного человека в жизни я не ненавидел больше него. Он мучал меня и мою мать, он убил моего отца. Он убил лучших людей. Он убил нашу страну. Мне девяносто. Я помню всех и никого не прощаю».

Я тоже помню всех и никого не прощаю.

И мне кажется, что нас, тех, у кого есть расстрелянные, умученные, убитые голодом, пропавшие без вести в мясорубке бездарных прорывов – большинство. И мы, если помним своих, хорошие. Значит, хороших – большинство. И нам надо держаться друг за друга, и бороться против всякой сволочи. Которая убивала наших, а сейчас продолжает убивать наши мечты.

Чтобы проверить теорию, напишите в комментах если в вашей семье есть пострадавшие от репрессий.