Отрицание успешности есть регрессивное свойство советской матрицы

Посмотрела сериал «Ход королевы». Главная героиня — сирота, вундеркинд, затем гениальная шахматистка — девушка-заложница. «Синдрома Лужина» с одной стороны и провокативной матричной обывательской реальности — с другой.

Ее постоянно пытаются насильно втянуть в жизнь, отвлечь от игры и самоутверждения, фактически — восхождения на социальный и интеллектуальный трон. В школе ее шпыняют за безразличие к мальчикам и танцам. И на выходе мы получаем невротизированную полуженщину, крутящую бессмысленные и ненужные (в первую очередь ей самой) романы и в неумеренных количествах пьющую алкоголь. Реальность не знает, как вести себя с субъектом, превращая его в объект, игрушку злых сил. Если вам кажется, что гению нужно отдохнуть, развлечься, развеяться, расслабиться, выпить или закрутить роман, скорее всего, вам просто кажется. Все что ему нужно — еще более напрячься, доиграть свою партию, стать абсолютным победителем. Здесь витальность и житейский здравый смысл, безусловно, выступают как враги интеллекта и тем более, гениальности. В действительности, как бы общество ни превозносило гения, в глубине его массово-бессознательной «души» постоянно вызревает гнилое яблоко раздора: люди отчаянно завидуют всякому необыкновенному существу. Бытует благоглупая идея, что талант выдается в некоем «метафизическом райкоме», даруется «богом» или иной «высшей» силой. Однако, в случаях признанной гениальности, чаще мы имеем дело с кропотливой и даже пыточной работой. Известная фраза Томаса Эдисона о гениальности «...is one-percent inspiration and ninety-nine-percent perspiration», т.е. буквально, гениальность — это «...1% вдохновения и 99% пота», имеет под собой все основания. Причем львиная доля из 99% этого самого пота — это преодоление инерции толпы, инерции бытия. Именно поэтому гению так трудно. Когда-то прочитав работу Ролана Барта «Удовольствие от текста», я была ошарашена той легкостью, с которой иные воспринимают и писательский труд, и чтение, и сам текст. В ответ на его работу у меня родился «Текст через пытку», где я пишу о том, как на самом деле происходит для меня процесс письма: «Очевидно, что их представление обо мне извращено, и если они ценят во мне Нечто, то определяют его термином, как правило, изумительным тем, что вряд ли возможно было бы подобрать иной термин, так убийственно исключающий, опровергающий, являющий собой полную противоположность ценимому нечто. Итак, Нечто уничтожено. Аплодисменты. Я не делала того, что казалось и хотелось другим. Я пыталась объяснить свое Нечто. Но объяснения постигала та же участь. Мне не позволено иметь свое, ведь оно производилось для других, и оно стало другим других. Ко мне это не имеет никакого отношения. Ко мне имеет отношение только Боль, что остается после муки делания своего и насилия сознательного непонимания. Для себя мне Нечто не нужно, я не умею им обладать иначе как в обладании других. И еще. Если, допустим, смириться (хотя бы игрушечно) с неизбежностью дичайших трансформаций Своего, концептуально оправдав этот процесс системой бесконечных симуляций, вплоть до стопроцентного и безоговорочного признания полного несоответствия себя своей сути, если тогда стать готовой к замене Своего чужим, если даже сознательно желать этого, даже тогда остается чудовищное и непоправимое, а именно — страдание (нет, слишком легонькое словечко), скорее пытка бытия мной, которая не ждет конца и не ищет оправданий лишь оттого, что является такой пыткой, к которой неуместно подходить с позиции любых влияющих (просто любых!) категорий, потому как она вне их, потому как она пытка — самоценная и ограниченная в самой себе, и вот когда через такую пытку я произвожу нечто, я требую, чтоб это Нечто оценивалось через пытку, потому как оно ценность имеет пыточную, и эта ценность на миллионы болей и миллионы самоуничтожений превосходит ценности литературные, социальные, человеческие. Но никто никогда не оценит мое Нечто через пытку, потому что никто не знает ее и не верит в нее. Потому я говорю вам — то, что я делаю, в сущности, такая ерунда, чушь, не стоящая внимания. Только одно во мне гениально — деланье через пытку, я знаю это точно. Но если вы не знаете мою пытку, я умоляю вас не оценивать мое Нечто, ведь в беспыточном всякое Нечто возникает с такой легкостью, которой не препятствует обычное человеческое страдание, и когда за моим Нечто вы подразумеваете Обычное человеческое страдание, или даже великое страдание, тогда вы имеете перед собой только (!) мое вопиющее Бездарное Нечто. Я бы даже сказала Ничто. Если бы во мне было обычное человеческое страдание, я бы производила Великое Нечто с Великой легкостью в миллионы раз лучше производимого доселе, потому что тогда я имела бы все то, что уменьшало мой потенциал и мою ценность на миллионы болей и миллионы самоуничтожений, которыми я оплачивала возможность Делания Своего Нечто Через Пытку.» Мало того, что гений пробивает собой заиндевевшее болото бессознательного, большинство предполагает, что он должен трудиться бесплатно, страдать, искать мифических преференций в «вечности», а не здесь и сейчас, и вообще слиться с профаническим архетипом героя, то есть, жертвы. Лично я не хочу быть жертвой, соответствовать, так сказать, общественным ожиданиям. «Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы», — писал Бродский. Но более избегайте, добавлю я, людей, видящих вас в этом статусе — в прошлом, сейчас или же в перспективе. Статус жертвы не делает вас жертвой, но делает вас нефункциональным, бесперспективным, неким субъектным и социальным нулем. Помимо прочего, каждый, кто видит вас в этой роли, в первую очередь спешит избавиться от конкурента, нежели выражает сочувствие и (тем более) констатирует факт. Бегите ото всех, кто пугает вас «судьбой», предопределенностью, помнит ваше прошлое «памятью хуже, чем сифилис», богом, чертом, общественным мнением и пресловутым здравым смыслом, всех этих — «ты не выдержишь, умрешь, не получится, опасно» и т.д. Кстати, где все эти мастера прогнозов, нашептыватели дурных сценариев? Сколько я их знала? Сколько я выслушала мрачных пророчеств в своей жизни? Иных уж нет, а те далече. В здешних интеллектуальных средах принято пренебрегать успехом, но, как правило, на публику, при этом вожделея его тайно. В течение десятилетий в советских людях взращивали благоговение перед лагерным равенством, переходящим в нищету. Особенно это касалось творческих кругов, откуда, собственно и произрастает это пошло-подлое — «Художник должен быть голодным». Это высказывание позволяло снимать с общества моральную ответственность за трагические судьбы талантов в России, которые большей частью были убиты не томатной гебней, а уничтожены нищетой, безвестностью и равнодушием окружения. Я, в отличии от смирившегося большинства, крайне ценю социальный успех, мерилом которого являются общественный статус, финансовая состоятельность и присутствие во власти. Да-да, вы не ослышались! Основная проблема российской интеллигенции состоит в том, что обслуживая власть, она никогда не стремилась стать ею. Да что там стать. За все свои креативные идеи здешние политтехнологи даже не получили гарантий достойной, обеспеченной жизни. Резюмирую. Отрицание успешности — есть регрессивное, антицивилизационное свойство советской матрицы, проистекающее из глубоких архаичных комплексов и импринтов.