Екатерина Полянская: "И разглядим вечность внутри мгновенья"

Выворачивая бытие на изнанку, Полянская, тем не менее, остается интровертом — озарения ей являются внезапно и свыше, кажется, что в этом суть и тайна ее творчества.

Сергей Алиханов Екатерина Полянская родилась в Санкт-Петербурге. Окончила Санкт-Петербургский Медицинский государственный Университет имени И. П. Павлова. Автор поэтический сборников: «Бубенцы», «Жизни неотбеленная нить», «Геометрия свободы», «Сопротивление», «Воин в поле одинокий», «На горбатом мосту», «Метроном». Екатериан Полянская - лауреат Конкурса «Пушкинская лира» (Нью-Йорк 2001), лауреат Премий: Н. Гумилёва 2004, А.А. Ахматовой 2005, М.Ю. Лермонтова 2009, «Литературная Вена» 2012, П.П. Бажова 2013, Бориса Корнилова 2015. Член Союза писателей России. Творческий вечер Екатерины Полянской недавно прошел в Музее-квартире Алексея Толстого и был посвящен выходу сборника стихов «Метроном» - слайд-шоу - https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=2699487090107612&id=100001390421856 С новым сборником Екатерина Полянская старается познакомить всех своих читателей. В середине ноября прошлого года ее Вечер прошел в Минска - видео выступление, прекрасно снятое Валентином Маслюковым: https://vimeo.com/373459087/506ed6410a?fbclid=IwAR24TGLVtvDtNXRsUib3HCQHLgJMhyANSO2nV82beNPcHop_tPKpHJea-Fw Просодии Полянской свойственна восходящая градация смыслов — строфы рождаются и, кажется, сами собой выстраиваются в порядке усиливающихся значений: Странный шум за стеной сырою – Словно бы в обреченную Трою Вкатывают коня. Даже не соблюдая приличий Мир меняет своё обличье И вытесняет меня... Резкий удар о ладонь ладони, Медленно погружается, тонет В бесконечности взгляд. Воздух ещё меж нами трепещет, Но за спиною теснятся вещи, Путь преграждая назад. Я не вернусь. Моё время сжалось. Кровь двойника с моею смешалась. Я закрываю счёт. Звон стекла, фейерверк осколков... Первый шаг – больно. Второй шаг – колко. Третий – уже полёт… Выворачивая бытие на изнанку, Полянская, тем не менее, остается интровертом — озарения ей являются внезапно и свыше, кажется, что в этом суть и тайна ее творчества. Но душу — и тут уже в полной самоосознанности! — «спрячь подальше». Необходимость выжить, оставаясь творцом, важнее всего. Чтобы, наперекор трагедийности судьбы, поделиться сокровенным опытом: Осторожнее! Ведь и сейчас, может быть, Жестом, взглядом ты выдаёшь невольно То, что ты действительно можешь любить, То, что тебе в самом деле бывает больно. Вещи твои перетряхивают, спеша. Что тебе нужно? – Ботинки, штаны, рубаха... Это вот спрячь подальше – это душа, Даже когда она сжата в комок от страха. Мне как читателю, порой кажется, что стихи Полянской воспринимаются мной не через бумажный или электронный носитель. Строфы рождаются непосредственно в момент прочтения — сливаясь через зрительное восприятие в единый поток уже моей собственной читательской речи. Внутренний диалог с автором настолько захватывает, что пронзительный текст кажется собственным пережитым опытом, и таким парадоксальным образом теряет авторство, и может быть, это единственный путь к полному единению. Екатерина Полянская любезно ответила на несколько вопросов нашей редакции: - Между санкт-петербургской и московской поэзией существует общепризнанное различие. Наш автор Евгений Рейн — учитель Бродского, вот уже пол века живет в Москве. В далеком 1973 году я приходил к Рейну в гости, в Раскольничий мужской монастырь, в Сокольниках, который в двадцатые «пустили под жилье», и где он жил тогда в бывшей келье. Но Евгений Рейн, несомненно, был и остался поэтом санкт-петербургской школы. А в чём тут дело? - Санкт-Петербургская (ленинградская) поэтическая школа, действительно, имеет свои отличия. Конечно же, лучше и полнее всего об этих отличиях знают литературоведы, поэтому от себя я тут могу добавить только весьма высокую требовательность к форме и стройности стиха, строгость и даже некоторую его «графичность», избегание «рваных страстей» и чрезмерной «душевности» (но не духовности!) в стихе. Почему человек, переехавший из Санкт-Петербурга, остаётся петербургским поэтом? Я лично думаю, что это связано с очень своеобразным genius loci (гением места) этого города, его духом, энергетикой, даже, я бы сказала — мистикой. Здесь всё - своеобразные природные условия, абсолютная феноменальная архитектурная гармония, неоглядные водные просторы Невы и Финского залива, и трагическая, героическая история. Все это влияет на чуткого человека, на поэта, и навсегда накладывает отпечаток на его творчество. И куда бы поэт потом ни переехал, всё остаётся в его душе, неразделимо с его стихами (о чём бы они ни были написаны). Изгладиться это может только тогда, когда исчезнут сами стихи. - Вы врач по профессии. Врачами были Антон Павлович Чехов и Михаил Афанасьевич Булгаков. Григорий Горин, Аркадий Арканов прекраснейшие писатели, когда-то мои партнеры по бильярду тоже работали в скорой помощи, и были врачами. Какой отпечаток накладывает Ваша профессия на Ваше творчество? - Действительно, многие писатели были изначально врачами. Почему так? Думаю, потому что эта специальность позволяет видеть очень много разных человеческих судеб, постоянно сталкиваться с человеческой болью. Это — очень серьёзный жизненный опыт. Чужие судьбы и чужая боль постоянно вступают с неравнодушным человеком в резонанс, отзываются в нём, и, если у него есть «писательская жилка», скрытый талант, этот талант проявляется и заставляет в итоге человека начать писать прозу или стихи. - Сейчас в мире много гендерных и феминистских проблем. В то же время в поэзии, если не знаешь заранее, по стихам зачастую не сразу и определишь, кто же автор стихов — мужчина или женщина. Под началом Риммы Казаковой я работал референтом. Она была очень жестким и строгим руководителем, но в то же время ее поэзия была чисто женская. Белла Ахмадулина – моя первая поэтическая любовь - в Переделкино много общалась с моей матерью. Белла была поэтессой. А сейчас даже слово это не принято произносить. Как так получилось? - Вы знаете, я очень далека от гендерных проблем (в силу наличия других — более серьёзных для меня), и почти никогда об этом не задумываюсь. Но я знаю, что, действительно, многие пишущие женщины не любят, когда о них говорят «поэтесса». Меня, кстати, это слово нисколько не задевает — мне всё равно, как называют меня по принципу - «хоть горшком назови, только в печку не ставь». Но, видимо, причины для негативного отношения к этому слову, всё-таки, есть. Во-первых, это чисто фонетическая причина. Если слово «поэт» звучит очень лаконично и просто, то «поэтесса», пожалуй, и правда — несколько вычурно (недаром единственное подобное словообразование — «метресса»). И, возможно, именно эта некоторая претенциозность звучания, заставляет относиться к слову настороженно. Во-вторых, есть ещё причина, которая создана не женщинами — поэтессами, а мужчинами — поэтами. Потому что именно мужчины — поэты (как правило, склонные к некоторому снобизму) внесли в это слово тот иронический, даже уничижительный оттенок, из-за которого теперь многие пишущие женщины и стесняются этим словом называться. И начало это происходить как раз где-то в 80-е годы, а сейчас просто укрепилось. Я лично знала нескольких весьма уважаемых мужчин-филологов (один из них работал редактором толстого журнала), которые так и говорили: «если настоящие стихи — поэт, а если «дамское рукоделье» — поэтесса». Думаю, что вот поэтому так и произошло. Творчеству Екатерины Полянской посвящено множество статей. Наталья Савушкина, писатель и критик: «... стихи, словно насквозь пронизанные «городским неуютом» и в то же время продуваемые вольными степными ветрами. Два образа, две ипостаси земного бытия лирической героини – каменный город, принуждающий разделить тяготы суетной жизни, и вольный простор, степь, на худой конец «просто сад», – находят «точку пересечения», общую ноту, свой единственный компромисс в образе ветра. Ветер – повсюду, точнее, повсюду его ищет лирическая героиня, как точку отсчёта, словно настраивая по нему свой внутренний камертон. Ветер «незряче» расшвыривает листья, как судьбы. И наоборот. Стихи эти кажутся горькими, как лекарство. Но их не назовёшь лекарством от меланхолии, скорее именно она служит лекарством от других душевных недугов: корысти, неискренности... эгоцентризма... Окружающий мир неуютен, холоден, колюч. Невозможность найти гармонию с миром внешним побуждает лирическую героиню к усиленному внутреннему поиску. Некая приговоренность, фатальность, сродни безысходности, сквозит вместе с холодным ветром в строках...». Марина Котова поэт и критик, поделилась в журнале «Москва»: «Поэзия Екатерины Полянской похожа на питерские улицы в щемяще-тоскливую пору ноября с сырым промозглым ветром, с желтой липкой грязью на тротуарах. Питер дышит в ее стихах, город в развалинах, с уцелевшими величественными фасадами, за которыми скрывается нищета настоящего. Питер Полянской — это город полупризрачный, с нежитью-шишигой под горбатым мостом и одновременно реальный. Кажется, поэзия Полянской вобрала в себя всю тоску современного человека, все болезненные рефлексии, страхи, всю неуверенность его в будущем… Свет в ее стихах «неверный», «сизовато-рябой, голубиный», «тихий», «призрачный». Обилие полутонов создает ощущение некоей зыбкости мира, неустроенности. Чувство бесприютности, потерянности, зябкости не оставляет лирическую героиню Екатерины Полянской, стоящей на сквозняке бытия. Для Полянской характерен интерес к простой, несуетно текущей мимо жизни, к павшим, к пьяницам, отжившим свой век старухам, спорящим «хрипящей изнанкой наружу» больным старикам. Возможно потому, что тема памяти важнее для автора, чем настоящее… Расширение поэтического мира и своеобразное сжатие времени в поэзии Полянской происходит за счет использования мифических образов… Обилие реминисценций, явных и скрытых, расширяет художественное пространство, выводя автора на новые уровни понимания мира и места человека в этом мире...». Дмитрий Артис поэт, драматург и театральный деятель, несколько парадоксальным образом, выразил тонкую мысль: «Стихи необычайно настоящие, вернее, по-настоящему обычайны. Скорее всего, мое определение прозвучит глупо, ибо я буду говорить о них, как о живом человеке, но удержаться не могу: стихи Екатерины Полянской в себе неуверенны и одновременно с этим верны себе — почти как путники, которые, несмотря на то, что жизненные силы на исходе, продолжают свое бесцельное движение, остаются преданными непонятно для чего и зачем когда-то выбранному пути, стремлению — в никуда, поскольку «никуда» — это и есть их неясная нам вечность...». Чтение — это и есть момент вечности для стихов: *** «…так ведь меня могут спутать с теми, кто пишет о розах и бабочках…» высказывание в сети. Да, я буду писать о бабочках и цветах Всем смертям и войнам назло – обязательно буду, Потому что мне не пройти через боль и страх, Если не пронесу их в себе повсюду. Да, я буду писать о них, потому что они – хрупки, Потому, что их мужество много больше, чем наше… Лёгкие крылышки, тонкие лепестки – Целый мир, что мудрее людей и старше. Буду писать, потому что без нас без всех Жизнь обойдётся, а вот без них - едва ли. Попросту треснут, расколются, как орех Планы, амбиции, прочие «трали-вали». Потому, что когда не станет «своих» и «чужих», И сквозь горький стыд и недоуменье Мы возвратимся, то снова увидим их. И разглядим вечность внутри мгновенья. ГДОВ Жизнь в городке замирает около трёх: Заперты церковь, столовая, магазин, Пусто на станции – ни поездов, ни дрезин, Сухо в стручках пощёлкивает горох У переезда, заброшенного так давно, Что даже шпалы замшели, как будто пни. В крепости козы уже не пасутся, но Просто лежат в дремотно-густой тени. Только в низине поблёскивает река, И осыпается медленный пыльный зной Между нездешним ужасом борщевика И лопухов беспамятностью земной. Только кузнечик, звоном наполнив слух, К детству уводит от горечи и тревог, Да над садами яблочный чистый дух Напоминает, что где-то ещё есть Бог. *** В этой комнате слышно, как ночью идут поезда Где-то там глубоко под землёй, в бесконечном тоннеле… Пережить бы ноябрь! Если Бог нас не выдаст, тогда Не учует свинья, и, глядишь, не сожрёт в самом деле. Пережить бы ноябрь – чехарду приснопамятных дат, Эти бурые листья со штемпелем на обороте, Этот хриплый смешок, этот горло царапнувший взгляд, Этот мертвенный отсвет в чернеющих окнах напротив. Пережить бы ноябрь. Увидать сквозь сырую пургу На январском листе птичьих лапок неровные строчки, Лиловатые тени на мартовском сизом снегу, Послабленье режима и всех приговоров отсрочки. Пережить бы ноябрь… Ночь ерошит воронье перо, Задувает под рёбра, где сердце стучит еле-еле. И дрожит абажур. Это призрачный поезд метро, Глухо лязгнув на стыках, промчался к неведомой цели. *** … и Цинциннат пошёл среди пыли и падающих вещей … направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему. В. Набоков «Приглашение на казнь» Как ты нелеп в своём мученическом венце!.. Нужно было тренировать почаще Общее выражение на лице, Притворяться призрачным, ненастоящим. Шаг с тропы – и проваливается нога, Чья-то плоская шутка – мороз по коже. Каждое утро – вылазка в стан врага. Вечером жив – и слава тебе, Боже! Осторожнее! Ведь и сейчас, может быть, Жестом, взглядом ты выдаёшь невольно То, что ты действительно можешь любить, То, что тебе в самом деле бывает больно. Вещи твои перетряхивают, спеша. Что тебе нужно? – Ботинки, штаны, рубаха… Это вот спрячь подальше – это душа, Даже когда она сжата в комок от страха. Над головами - жирно плывущий звук: Благороднейшие господа и дамы! Спонсор казни – салон ритуальных услуг! Эксклюзивное право размещенья рекламы! И неизвестно, в самый последний миг Сгинут ли эта площадь, вывеска чайной, Плаха, топор, толпы истеричный вскрик – Весь балаган, куда ты попал случайно. Ultima Thule Бредя коридорами долгой ночи, Проулками строчек и междустрочий, Сжимая пальцы в кулак, Душу выкручивая из тела, О чем я тебе рассказать хотела — Теперь не вспомнить никак. О том, как прекрасны чужие лица: Кто-то всерьез собрался жениться, Кто-то — ложиться в гроб. Кто-то едет в Париж или Ниццу, Кто-то в руках задушил синицу — А не пищала чтоб. О том, что в комнате — неразбериха, Что в зазеркалье тихое лихо Дремлет тысячу лет, О том, что рассвет истончает тени, А жизнь в сослагательном наклоненьи — Это полнейший бред. В шторах — сквознячная пантомима, Вещи меняются неуловимо: Шкаф навис, как скала, Дыбом шерсть на спине дивана, И желтозубое фортепьяно Скалится из угла. Странный шум за стеной сырою — Словно бы в обреченную Трою Вкатывают коня. Даже не соблюдая приличий Мир меняет свое обличье И вытесняет меня К зеркалу, к самой стеклянной кромке, Там, где жемчужно дробится ломкий, Неуловимый свет. Тени выстроились в карауле. Просто это — Ultima Thule. Дальше земли нет. Кто изнутри о зеркало бьется, Смотрит из глубины колодца, Расширяя зрачки? Кто там смеется беззвучным смехом? В сердце моем отдаются эхом Сердца его толчки. Резкий удар о ладонь — ладони, Медленно погружается, тонет В бесконечности взгляд. Воздух еще меж нами трепещет, Но за спиною теснятся вещи, Путь преграждая назад. Я не вернусь. Мое время сжалось. Кровь двойника с моею смешалась. Я закрываю счет. Звон стекла, фейерверк осколков… Первый шаг — больно. Второй шаг — колко. Третий — уже полет. ДОКТОР БОТКИН - Вы, доктор, свободны и можете нынче уйти. Здесь небезопасно – я добрый даю вам совет. Солдаты озлоблены, знаете. Как ни крути, А всякое может случиться… Ну, что значит – нет? Вам в этом семействе, простите, какая печаль? Как будто вы не понимаете, в чём их вина… Мальчишка, девицы… Поверьте, мне тоже их жаль. И мальчик болеет, увы. Но ведь это – война! На что вам они? Они к этому сами пришли. Погибнуть зазря вместе с ними – да это же бред! В конце концов, вы для них сделали всё, что могли, Вам не в чем себя упрекнуть… Почему, доктор, – нет? Не здесь, а в столице вы стольким сегодня нужны. Но время идёт… Говорю вам: бегите же прочь! Скажу откровенно: они тут все обречены. Послушайте, доктор, кому вы хотите помочь? Не делайте глупостей! Вы же ведь сами – отец! Я не гарантирую… Я за вас, доктор, боюсь. Там – жизнь и свобода. А здесь… Здесь один всем конец. Вы разве не поняли? – Понял. – И что? – Остаюсь. ИДИЛЛИЧЕСКИЙ СОН Мне приснилась жизнь совсем иная, Так приснилась, будто наяву: Лошади вздыхают, окуная Морды в серебристую траву. До краёв наполнив звёздный улей, Светлый мёд стекает с тёмных грив. На земле табунщики уснули, Сёдла под затылки подложив. Светлый пот блестит на тёмных лицах, На остывших углях костерка, Склеивает сонные ресницы И былинки около виска. Спят они, пока вздыхают кони. Вздрагивая чуткою спиной, И полны ещё мои ладони Горьковатой свежести ночной. Спят, пока обратно не качнётся Маятник мгновенья, и пока Хрупкого покоя не коснётся Снов моих невнятная тоска. *** Чай с вишнёвым вареньем – о Господи, счастье какое – Розовеет окно за дремотными складками штор, Добродушнейший чайник лучится теплом и покоем, Тихо звякает ложечка о мелодичный фарфор. Чай с вишнёвым вареньем – о Господи, хоть на минуту Задержи, не стирай эту комнату, штору, окно – Неизведанный мир, детский образ чужого уюта, Недосмотренный сон, дуновение жизни иной. *** Здесь заплакать нельзя и нельзя закурить, Во весь голос не то, что кричать – говорить. Водка пахнет сивухой, вода – солона, И на стену в ночи наползает стена. Утро щелкает плетью, а по вечерам Кто-то ищет меня в перекрестии рам, И холодного зеркала пристальный взгляд, Словно блик на штыке, словно окрик «назад!». Этот дом, он как зверя меня обложил, Коридорами, лестницами закружил. Я – живая мишень, я на злом сквозняке Своё робкое сердце держу в кулаке. ИАКОВ И боролся Некто с ним до появления зари; Бытие (32, 24) И Некто возгремел: - Уже рассвет Приблизился, дрожат твои колени. Так отпусти же! - Дай благословенье! – Иаков прохрипел Ему в ответ. И зубы сжал. И из последних сил Упёрся в землю, обхватив за плечи Из тесной плоти рвущуюся вечность. И – устоял. И вновь – не отпустил. И воздух разорвался: - Кто посмел Со Мной бороться? Кто ты? - Я – Иаков. – Цвет неба и земли был одинаков, И одинокий куст во тьме шумел. - Иаков ты? Сын Исаака? - Да, Иаков, уповающий на милость… - Меж безднами плывущая звезда Поблёкла, помертвела, и – скатилась. И был Господний ужас так велик, Как может быть велик Господний ужас, Небесная спираль сжималась туже, И горло раздирал застрявший крик. Но лёгким дуновеньем с высоты Невидимых, неведомых ступеней: - Пусти меня. Я дам благословенье. И ведай, что боролся с Богом ты. Да опочит Господня благодать На имени, очищенном от праха! Ступай, Израиль. И не ведай страха: Ты будешь человеков побеждать. И он побрёл, ступая тяжело, Пытаясь привыкать к себе – иному, К иной судьбе, к печали незнакомой, К тому, что жив, а прошлое – прошло. Рождалось утро. Золотистый свет Стекал с небес легко и обновлённо. И маки, раскрываясь изумлённо, Мерцали уходящему вослед. СКРИПАЧ Памяти Муси Пинкензона Вздрогнула скрипка у мальчишеского плеча. Офицер, прищурившись, смотрит на скрипача. Офицер доволен: расстрел обещает быть Даже забавным… Он успеет убить. …О, в этих скрипках всегда такая печаль... Он позволит музыке прозвучать. Мальчик, не медли, сыграй что-нибудь! Поспеши! Ну же, сыграй для сентиментальной души – Что-нибудь нежное для немецкой души… Он же сказал: Понравится – будешь жить. Что ты можешь, мальчишка, - маленький, как сверчок!.. К подбородку взлетает скрипка, к небу – смычок. Самое главное – не опускать лица: Мёртвых не видеть – матери и отца. Ну же, сыграй ноктюрн, не сходи с ума. Но горячей молитвы, мощней псалма Словно взрывает пространство перед тобой: …это есть наш последний и решительный бой!.. Это есть наш последний бой, наш последний – на землю – взгляд. Дёргается в конвульсиях автомат, Хриплым лаем захлёбывается другой. …это есть наш последний и решительный бой!.. Это есть наш последний – разорванной грудью – вдох. Он так глубок, что в него умещается Бог – Бог, так похожий на твоего отца. Смерти нет. Есть музыка – без конца. *** Подари мне ещё десять лет, Десять лет, Да в степи, Да в седле В. Соснора «Обращение». Всё спокойней, ровнее и тише Дышит полдень, и, солнцем прошит, Сизоватый бурьян Прииртышья Под копытами сухо шуршит. А каких я кровей – так ли важно Раскалённой степной синеве… Голос резок, а песня – протяжна, И кузнечик стрекочет в траве. Ни друзей, ни далёкого дома – Только стрекот, да шорох, да зной. Без дорог за черту окоёма Седока унесёт вороной. Бросить повод, и руки раскинуть, И лететь, и лететь в никуда – Затеряться, без имени сгинуть, Чтоб – ни эха, и чтоб – ни следа. Вот я, Господи, - малая точка На возлюбленной горькой земле, И дана мне всего лишь отсрочка – Десять жизней – в степи и в седле. *** Отец мой был похож на волка – И сед, и зол, и одинок. Лишь на руке его наколка – Раскрывший крылья голубок. Нелепо и довольно криво Он всё летит из дальних стран, Где сильный, молодой, красивый, Мой батя не от водки пьян. Где мать жива. А я, быть может, В проекте, или даже – нет. Где лёгкие тихонько гложет Дымок болгарских сигарет. И, напрочь забывая лица, Сквозь морок, суету и тлен, Я снова вижу эту птицу, Летящую средь вздутых вен. И в зеркале заворожённо Ловлю который раз подряд Всё тот же странно-напряжённый, Неуловимо-волчий взгляд. *** Я, скорее всего, просто-напросто недоустала Для того, чтобы рухнуть без рифм и без мыслей в кровать – Что ж, сиди и следи, как полуночи тонкое жало Слепо шарит в груди и не может до сердца достать. Как в пугливой тиши, набухая, срываются звуки – Это просто за стенкой стучит водяной метроном. Как пульсирует свет ночника от густеющей муки, Как струится сквозняк, как беснуется снег за окном. То ли это – пурга, то ли – полузабытые числа Бьются в тёмную память, как снежные хлопья – в стекло. Жизнь тяжёлою каплей на кухонном кране зависла, И не может упасть, притяженью земному на зло. *** Рыжая псина с пушистым хвостом Дремлет в тенёчке под пыльным кустом, И, полусонная, в жарком паху Ловит и клацает злую блоху. Рядом, приняв озабочнный вид, Вслед за голубкой своей семенит Самый влюблённый из всех голубей… На воробья налетел воробей - Бьются взъерошенные драчуны, Не замечая, что к ним вдоль стены Тихо крадётся, почти что ползёт Весь напряжённый, пружинистый кот. Как хорошо, что они ещё есть В мире, где горестей не перечесть, В мире, дрожащем у самой черты – Голуби, псы, воробьи и коты. ТО, ЧТО Я ЕСТЬ То, что я есть, заставит меня быть В. Шекспир То, что я есть – в ночи крадущийся тать, Карточный шулер с драными рукавами. То, что я есть, заставляет меня хохотать, Петь, исходить рифмованными словами. То, что я есть, колпаком дурацким звеня, Пляшет на самом краю карниза. То, что я есть, шкуру сдирает с меня, И уверяет, что это – закон стриптиза. То, что я есть, славу любви трубя, Яростно шепчет через барьер столетья: Знаешь, я никогда не любила тебя. Больше того – никогда не жила на свете. То, что я есть, всем и всему назло Строит в ночи мосты, а с утра – взрывает. То, что я есть, заставляет врастать в седло Именно когда из него выбивают. То, что я есть, словно летучая мышь, Криком своим пробивая в пространстве дыры, Слепо летит и слушает эхо. Лишь Эхо – свидетель существования мира. То, что я есть, желая себя разбить, Мечется нелепо и неосторожно. То, что я есть – меня заставляет быть, И тут изменить уже ничего невозможно. *** Я хотела бы жить с вами в маленьком городе, Где вечные сумерки и вечные колокола… М.И. Цветаева …Так и я бы хотела, только без вас где-нибудь в Порхове, или, к примеру, Изборске, жить от зарплаты и до зарплаты, трудиться в районной больничке доктором - работать, как лошадь, уставать, как собака. Иногда, случайно услышав единственный колокол, вздрагивать, молча креститься, не вспоминать ни о чём. И я бы хотела, но многовато условностей, разных мелких помех… Нет, красивого жеста не выйдет. Да и в конце-то концов, какая мне разница, где встречать свои вечные сумерки. *** Лишь вечер выйдет за порог, И щёлкнет ключ в замке - Серебряный единорог Спускается к реке. И еле слышно в лунный щит Ладонью бьёт волна, И ветер кожу холодит, И длится тишина. И напряжённее струны Дрожит воздушный мост, Сияют, в гриву вплетены, Лучи далёких звёзд. Мерцает серебристый свет, Стекая по спине, И свет иной ему в ответ Вздыхает в глубине. Плывёт воздушный хоровод, Струится млечный ток… Он в воду медленно войдёт. И сделает глоток. И в вышину протянет взгляд, Пронзая звёздный прах, И капли света зазвенят На дрогнувших губах. И полетит высокий звон В чужую ночь, во тьму, Чтоб улыбнулся ты сквозь сон Неведомо чему. *** Не понимая, как ведётся игра, Путаясь, выламываясь за пределы, Я исчезаю. Ты говоришь: «Хандра!» Ты, вероятно, прав… Но не в этом дело. Если ж не в этом, то чёрт его знает – в чём: То ли входная дверь прогремела цепью. То ли стена оскалилась кирпичом, То ли сквозняк вздохнул, и запахло степью – Кожею сыромятной, сухой травой, Горьким дымом, конским тревожным потом… То ли время дрогнуло тетивой, То ли птенец вскрикнул перед полётом. И за этим птичьим «была - не была!», За едва-едва ощутимой дрожью Времени, или треснувшего стекла Каждый раз оживает одно и то же: Близко и так мучительно-далеко – (Вот оно, вот оно вьётся в пыли дорожной) Неуловимое то, с чем идти легко, С чем оставаться здесь никак невозможно. *** «Мы тут все хороши, пока всё хорошо, А задень интересы – иной разговор: На такое нарвёшься – сотрут в порошок…» - Докурив, он рывком передёрнул затвор, И зевнул: «Я тебе – друг, товарищ и – волк. Пусть считают меня дураки – подлецом. Наплевать!..» - так сказал человек, и умолк, Тяжелея и отвердевая лицом. Но другой рассмеялся: «Всё правильно, брат! Нынче воздух до боли пронизан весной – Не наполнится слух, не насытится взгляд…». И шагнул, повернувшись беспечной спиной. Мир дышал на разрыв, шелестел и звенел, Человек по ладони раскрывшейся шёл. И дрожал у него меж лопаток прицел, И отбрасывал солнечных зайчиков ствол. *** Я хочу купить розу. Хочу купить розу, Как будто желаю дать шанс Больному рабу - Просто шанс умереть на свободе. Хочу купить розу, Но каждый раз что-то не так: Не то, что нет денег, Не то, чтоб последние деньги, Но просто есть множество Необходимых вещей. Так много вещей. И снова цветок остаётся У смуглых лукавых торговцев За пыльным стеклом. А я ухожу, Продвигаясь всё дальше и дальше, В то время когда, Я и впрямь на последние деньги Куплю себе розу. *** Получив от судьбы приблизительно то, что просил, И в пародии этой почуяв ловушку, издёвку, Понимаешь, что надо спасаться, бежать, что есть сил, Но, не зная – куда, ковыляешь смешно и неловко. Вот такие дела. Обозначив дежурный восторг, Подбираешь слова, прилипаешь к расхожей цитате. Типа «торг неуместен», (и правда, какой уж там торг!) Невпопад говоришь, и молчишь тяжело и некстати. А потом в серых сумерках долго стоишь у окна, Долго мнёшь сигарету в негнущихся, медленных пальцах. Но пространство двора, водосток и слепая стена Провисают канвою на плохо подогнанных пяльцах, Перспективу теряют и резкость, и странно - легко Истончаются, рвутся, глубинным толчкам отвечая… И вскипает июль. И плывёт высоко-высоко Над смеющимся лугом малиновый звон иван-чая. ТРОЛЛЕЙБУС Неизвестным безумцем когда-то Прямо к низкому небу пришит, Он плывёт – неуклюжий, рогатый, И железным нутром дребезжит. Он плывёт и вздыхает так грустно, И дверьми так надсадно скрипит, А в салоне просторно и пусто, И водитель как будто бы спит. И кондуктор слегка пьяноватый На сиденьи потёртом умолк. Ни с кого не взимается плата, И на кассе ржавеет замок. Он плывёт в бесконечности зыбкой, В безымянном маршрутном кольце С глуповато-наивной улыбкой На глазастом и плоском лице. И плывут в городском междустрочьи Сквозь кирпично-асфальтовый бред Парусов истрепавшихся клочья И над мачтами призрачный свет. *** Они рассуждали: хитрый – о честности, трусливый – о мужестве, бездарный – о вдохновении. А равнодушный так говорил о любви, что аж заходилось сердце. Они призывали: благополучный – к терпению, злой – к милосердию, к щедрости – жадный. Ну а бездельник так пел славу труду, что прямо руки чесались. Они упрекали: лжецы – в недоверии, любопытные – в сдержанности, эгоист – в неготовности к жертве. А безбожник, тот просто разил наповал цитатами из Писания. И вот, постарев, поседев в безнадёжной борьбе с энтропией, устав от привычной сансары, я вспомнила вдруг, что в учебнике – обычном учебнике военно- полевой хирургии, сказано чётко: «спеши не к тому, кто кричит – к тому, кто молчит». УДЕЛЬНАЯ А давай-ка дойдём до шалманчика средней руки, Где шумит переезд, и народ ошивается всякий, Где свистят электрички и охают товарняки, Где шныряют цыгане, где дня не бывает без драки, Где торгуют грибами и зеленью, где алкаши Над каким-нибудь хлипким пучком ерунды огородной Каменеют, как сизые будды, и где для души На любой барахолке отыщется всё, что угодно, Где базар и вокзал, неурядица и неуют, Где угрюмо глядит на прохожих кудлатая стая, Где, мотив переврав, голосами дурными поют, И ты всё-таки слушаешь, слёзы дурные глотая. Там хозяин душевен, хотя и насмешлив на вид – У него за прилавком шкворчит и звенит на прилавке. Он всего лишь за деньги такое тебе сотворит, Что забудешь про всё и, ей-Богу, попросишь добавки. Он, конечно, волшебник. Он каждого видит насквозь, И в шалманчике этом работает лишь по привычке. Вот, а ты говоришь: «Всё бессмысленно…» Ты это брось!.. И опять – перестук, да пронзительный свист электрички. *** Что остаётся, если отплыл перрон, Сдан билет заспанной проводнице? Что остаётся? – Казённых стаканов звон, Шелест газет, случайных соседей лица. Что остаётся? – дорожный скупой уют, Смутный пейзаж, мелькающий в чёткой раме. Если за перегородкой поют и пьют, Пьют и поют, закусывая словами. Что остаётся, если шумит вода В старом титане, бездонном и необъятном, Если ты едешь, и важно не то – куда, Важно то, что отсюда, и – безвозвратно? Что остаётся? – Видимо, жить вообще В меру сил и отпущенного таланта, Глядя на мир бывших своих вещей С робостью, с растерянностью эмигранта. Что остаётся? – встречные поезда, Дым, силуэты, выхваченные из тени. Кажется – всё. Нет, что-то ещё… Ах, да! – Вечность, схожая с мокрым кустом сирени. ТРОЕ Фотография стандартна: первый класс – Ох уж мне, блин, эта «школьная скамья» … «Неблагополучных» трое нас – Лёнька-Чипа, Игорёк, да я. Полуграмотная тётка Игорька, Та, что мыла в нашей школе этажи, Нам сказала: «Жизнь у вас горька. Надо вам, ребятушки, дружить. Все вы – сироты: без мамок, без отцов, Стало быть, и не нужны вы никому. Не теряйтесь, а не то, в конце концов, Передавят, как котят, по одному». Вот мы и дружили, как могли: Вместе дрались, вместе бегали в кино, Тополиный пух в июне жгли. И нам было совершенно всё равно, То, что я училась хорошо, А они – забили напрочь… Ну, так что ж? И меня не повергали вовсе в шок Сигареты, клей «Момент» и даже – нож. А потом все разбежались кто куда: Им – в путягу, ибо славен всякий труд, Я же безо всякого труда Как-то быстро поступила в институт. Лёнька воровал, попал в тюрьму, После вышел – да обратно сел. Игорь пил. Потом бомжатскую суму На плечо вполне безропотно надел. Ну а я науку грызла сгоряча, Не сбавляя взятый темп на вираже. В общем, я училась на врача, И – небезуспешно… Но уже Просыпался странный зверь в моей груди, И дышал, переплавляя всё – в слова. Бабка говорила: «Нелюдь!», и Не была совсем уж сильно неправа. Лёнька сгинул где-то в дальней ИТК, Игорька отрава со свету сжила. Ну а я могла бы жить наверняка. Я могла бы. Да вот только – не смогла. Потому, что бесконечно длился час, Но меж пальцев утекли десятки лет… Потому, что только трое было нас: Пьяница, ворюга и – поэт, Потому, что это – полная фигня: Дескать, каждый сам судьбу свою лепил. И теперь я знаю точно: за меня Лёнька воровал, а Игорь – пил. И всё чаще я гляжу, гляжу туда, Где сквозь облака высокий свет Говорит о том, что боль – не навсегда, А сиротства вовсе не было и – нет. *** От трескучей фразы на злобу дня, Виршей холопских, тысячных тиражей, Ангел Благое Молчанье, храни меня – Губы мои суровой нитью зашей. Лучше мне, измаявшись в немоте, Без вести сгинуть, в землю уйти ручьём, Чем, локтями работая в тесноте, Вырвать себе признанье – не важно чьё. Лучше исчезнуть, попросту – помереть, Быть стихами взорванной изнутри. Только бы – перед ликом твоим гореть, Только бы слушать, только б ты – говорил. Только бы слушать, вслушиваться в шаги, Свет твой угадывать из-под прикрытых век… Ангел Благое Молчанье, мне помоги, Ибо я всего-то лишь - человек. В час, когда сердце захлёстывает суета, Требуя покориться и ей служить, Ангел Благое Молчанье, замкни мне уста, Чтобы мне перед Словом не согрешить. СВЯТОЙ БОРИС Качнулись в сёдлах каменные спины – Отспорив, отшумев, угомонясь, Уходит недовольная дружина. И что теперь ты будешь делать, князь? Беги, Борис! Испуганною птицей Лети за горизонт, на край земли. Часы идут. Земное время длится И рвётся под копытами в пыли. Дрожат и наливаются неслышно Минуты, словно капли на весу… О Господи! Среди живых я – лишний, Но кто из нас войдёт с тобою в суд? Оправдываться – тщетная затея, Коль Сам Ты не отпустишь мне долги… Толкаясь и от трусости потея, В шатёр уже врываются враги. О Господи! Услыши и помилуй, На миг один открой Свои пути, И если я ослабну – дай мне силы До губ дрожащих чашу донести. Чтоб к жизни пробудясь в смертельной ране, Расправив изумлённые крыла, Бессмертия глубокое дыханье Душа перед полётом обрела. *** Когда Фонтанки вспухшая вода В безмолвии пугающе-несытом, Как будто часа ждущая беда Шевелится под вздыбленным копытом, Когда в обнимку пляшут свет и тьма, На бронзовой уздечке удавиться Тут можно. Или нет – сойти с ума, И дальше жить. Никто не удивится. И на мосту, средь скачущих теней, Где все и вся равны и равно ложны, Не так уж сложно удержать коней, И только напоить их – невозможно. ПРОГУЛКА В РУЧЬЯХ Горький дым, да собачий лай… Побыстрее коня седлай, И сквозь жалобный стон ворот Выводи, садись, и – вперёд. Мимо свалок и пустырей, Издыхающих фонарей, Прогоняя от сердца страх – На рысях, дружок, на рысях. Под копытами хрустнет лёд, Тёмный куст по щеке хлестнёт. Направляясь вперёд и ввысь, Ты пониже к луке пригнись. Мимо стынущих развалюх, Гаражей, канав, сараюх, К тем местам, где нет ни души, Поспеши, дружок, поспеши. Сквозь крутящийся снежный прах, Повод стискивая в кулаках, Откликаясь на зов полей, Ни о чём, дружок, не жалей. Ничего у нас больше нет – Только звёздный колючий свет. И дорога. И мы на ней – Просто тени среди теней. *** Боящийся не совершенен в любви. (первое соборное послание Иоанна Богослова, 4.,18). Плачет рождённый в ещё не осознанном страхе, Вытолкнут в мир непонятно за что и зачем. В смертном поту, в остывающей липкой рубахе Кто-то затих, от последнего ужаса нем. То, что выходит из праха – становится прахом. Между двух дат угадай, улови, проживи Эту попытку преодоления страха - Жизнь, где боящийся несовершенен в любви. *** Когда революция выжрет своих Детей – романтичных убийц, поэтов, Идеалистов, и память о них, Что называется, канет в Лету, Когда уйдут её пасынки – те, Которые, выйдя откуда-то с боку, Ловят рыбку в мутной воде И поспевают повсюду к сроку, Когда сравняются нечет и чёт, И козырь – с краплёною картой любою, И обыватель вновь обретёт Счастье быть просто самим собою, Когда добродетели и грехи, И неудобовместимые страсти, В общем раздутые из чепухи, Станут нам непонятны отчасти, Когда перебродит в уксус вино, И нечего будет поджечь глаголом, Придёт поколение next. И оно Выберет пепси-колу. *** Охлюпкой, стараясь не ёрзать По слишком костистой спине, Я в Богом забытую Торзать Въезжаю на рыжем коне. Деревня глухая, бухая, Вблизи бывшей зоны. И тут Потомки былых вертухаев Да зэков потомки живут. В пылище копаются куры, Глядит из канавы свинья: Что взять с городской этой дуры? А дура, понятно же, - я. А дура трусит за деревню Туда, где и впрямь до небес Поднялся торжественно-древний, Никем не измеренный лес. Где пахнет сопревшею хвоей, Где тени баюкают взгляд, И столько же ровно покоя, Как десять столетий назад. Где я ни копейки не значу, А время, как ствол под пилой, Сочится горючей, горячей Прозрачной еловой смолой. *** Грохот кухни и сортира, Полутёмный коридор – Коммунальная квартира Всеми окнами во двор. Ночью дом натужно дышит, Мелко стенами дрожит. Если слушать, то услышишь, Как вздыхают этажи. Скрипнет дверь, замок озлится, Грянет выстрелом в упор, И затеют половицы Бесконечный разговор: …их в двадцатом уплотнили, выселением грозя… …а жилец был новый – в силе, но в конце тридцатых взят. …помнишь, та – сплошные нервы, в крайней комнате жила… …в сорок первом, в сорок первом в самый голод умерла. …в угл?