Возвращению Аллы Борисовны посвящается...
"ОНА". Автор Мыкола Хохол (из неизданного).
Зимою 16… года ритор Тиберий Горобець, учащийся киевской бурсы, покинул стены возлюбленного заведения, имея намерением справить Рождество на родной Миргородщине, а заодно и подзаработать, обучая грамоте детей зажиточных горожан.
В пути, однако, приключилась с ним неприятность. Сперва на хуторе где-то близ Диканьки, пользуясь гостеприимством козака Тараса, он несколько злоупотребил горилкой и вынужден был затратить несколько дней на восстановление сил. Когда бурсак собрался-таки в путь, голова его изрядно ещё полнилась туманом, от чего он, видно, ошибся направлением и приплутал. Так и вышло, что вечером последнего дня перед Рождеством ритор Горобець очутился на припорошенной снегом дороге, не зная толком, где оная находится и куда ведёт.
«Ай да ночка, - подумал Тиберий, зябко кутаясь в даренный гостеприимным Тарасом смушковый тулуп. - Ни кулака своего не видно, так метёт. А главное дело - сколько иду ни единого признака жилья. Однако же в поле ночевать нельзя - замёрзну».
И в тот же час, точно на на заказ, в стороне от дороги Горобець увидел огонёк. «Должно быть, хутор» - решил он, и, обрадованный, припустил со всех ног.
Вожделенная цель очутилась не хутором, а небольшой церквушкой, одиноко темнеющей в заснеженном поле, но Тиберий не расстроился. «У попов наверняка сыщется и сало, и хлеба краюха, а в честь праздника, глядишь, и горелки шафранной поднесут». С этими блаженными мыслями, он отворил незапертую дверь и вошёл.
Внутри, к его удивлению, не оказалось ни души, никто не откликнулся и на зов, и вдруг в неверном свете лампады бурсак различил стоящий посредине гроб. На негнущихся ногах он подошёл и увидел внутри прекрасную панночку с белокурыми волосами, надутыми губами, длинными ногтями, всю усыпанную блёстками да цацками, каковых на ней было значительно больше, чем одежды. Тиберий тотчас же понял, куда завела его кривая бурсацкая доля.
«Попсеевка, - внутренне захолодев подумал он. - Пропала моя головушка».
Кто не знает окаянной Попсеевки? На ярмарке иль в шинке молви только слово, и стихнут вмиг все разговоры. Старики перекрестятся, дитё, вспомня мамкины пугалки, заплачет, кто же молод, лицом побелеет да губу призакусит. Для них, вьюношей, это дело самое опасное. Дай слабину - пролезет в душу Попсеевка, вцепится розовыми когтями, и погиб человек. Был ладный парубок или справная дивчина, а стал упырь, на какого и глянуть-то гадко. Год или два житья от него не будет вовсе, после же истает он, исчезнет, и изотрётся о нём всякая память - был ли, не был, а может был, но не он? Только раз в году может явиться людям его призрак. В народе зовут этот день "Золотой граммофон" и носу на него из хаты не кажут.
Был однако же наш бурсак не робкого десятка и человек сведущий - не раз он получал по голове чернильницей, а бывало, что даже и учебником латинской грамматики. Взял он мел и очертил круг на полу, на одну сторону написавши «Ария», на другую «Панки хой», на третью «Цой жив» а на четвёртую «Рэп это кал». Потом бросил на пол горстку медных грошиков, достал из сумки заговорную книгу и принялся ждать.
Не было у бурсака часов, но каким-то чувством понял он вдруг, что где-то далеко, в Киеве, на башне пробило полночь, и в тот же миг покойница открыла глаза. Поднялась во гробе, огляделась, и вдруг как взвоет. Кинулась было к Тиберию, да завидела разбросанные гроши и принялась собирать, а ему того и надо. Распахнул он книгу и принялся читать заговор:
«Жанна из тех королев,
Что любят роскошь и ночь…»
Засветился круг, засиял, и сколько не тщилась покойница, сколько зубами не клацала, не могла она преступить черту. Взвыла тут она, закричала, захлопали кожистые крылья, и ворвалась снаружи нечисть молодая, зелёная вся в побрякушках, в мехах, в яблоках. Всех же больше Алишер-люцифер лютовал, и скакал, и бормотал, и зубьями жёлтыми клацал. Но не напугался бурсак, только громче читать принялся:
«Гудбай Америка, о, где не был никогда…»
И отпрянула нечисть, и отшатнулась, а Алишер-люцифер слюною желчною захлебнулся.
Взвыла тут панночка ещё громче, и влетела нечисть старая, матёрая. И упыриха волошская с чар-зелием, и Марья-распутница, и прочие все чудища, вперёди же чёрт не то мунтянский, не то болгарский Киркор, перья встопорщил и клекочет: «Зайка моя!»
Понял Тиберий, что дрянь дело, и затянул во всю мочь:
«Облака в небо спрятались…»
Ничего не могла поделать нечисть, и даже сам чёрт Киркор, сколько крыльями не трепетал, не подступился ни на шаг. И тут в первый раз пропел петух. Приободрился Тиберий. «Ну, - думает, - Совсем недолго осталось».
— Приведите Её! ступайте за Нею! — раздались слова панночки.
И вдруг настала тишина; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги. Взглянув искоса, увидел Тиберий, что вошло огромное, от рогов до хвоста розовое, в балахоне чёрном, с кудрявыми рыжими космами.
«Она! Она снова восстала! - подумал он с ужасом. - Вот теперь точно конец!»
И изо всех последних сил завёл заговор наисильнейший:
"DU! DU HAST! DU HAST MICH!!!”
Вдругорядь пропел петух.
— Разлепите мне губы, - молвила Она подземным голосом, и всё сонмище бросилось разлеплять ей губы. Отверзла Она розовую пасть голодного пса и как взвоет:
- АРРР! ЛЕ! КИ! НОООО!!!!
«Не слушай!» — шепнул какой-то внутренний голос Тиберию. Но не вытерпел он, сбился, переврал слова. В тот же миг погас охранный круг, и все, сколько ни было, кинулись на ритора. Когда третий раз пропел петух, было в притворе пусто...
Шепчутся по шинкам, будто видывали потом Тиберия на Москве, отплясывающего в розовых портках и сиреневом жупане. Иные же говорят, за упорство своё приговорён он на муку мученическую: прикован он к безлюдной скале и обречён до Страшного Суда слушать дискографию Сергея Челобанова на repeat. Если же прилетит вдруг Алишер-люцифер грызть тибериеву печень, то это ему только за облегчение.
Антон Чигинёв. Творчество.
