Советско-финскую войну называют «незнаменитой». Но опыт её — в том числе медицинский — старательно изучали и осмысляли. Какие же уроки извлекла советская военная медицина из той войны?


Советско-финская война стала третьим из предвоенных конфликтов, в которых «обкатывалась» Красная армия — в том числе и её санитарная служба.

После Гражданской войны РККА была огромной и разорительной для страны; реформы Фрунзе сделали её крохотной и нищей — увы, и это страна тянула с трудом. После успехов индустриализации появилась возможность сделать армию большой и современной, хотя и небогатой.

У озера Хасан, на Халхин-Голе и в Финляндии проходили проверку все составные части армии — и разумеется, санитарная служба.

Если на Халхин-Голе основной спецификой театра военных действий стали бескрайние степи и немыслимой для Европы протяжённости грунтовый участок дороги, то в Финляндии это были густые леса со слабо развитой дорожной сетью и растяжкой грунтового участка до 150 и даже 300 километров (при уставной протяжённости в 50-70 километров) на севере театра, а по всему театру — холода, сменявшиеся оттепелями, и глубокий снег.


При этом совсем рядом с фронтом находился Ленинград, медицинская столица СССР, с богатейшей госпитальной базой, Военно-медицинской академией и врачами мирового уровня в прекрасно оборудованных операционных.

Организация

Теоретически система помощи казалась вполне адекватной для своего времени. Ускоренный вынос раненых с поля боя, высокая оперируемость в войсковом районе, переливание крови, эвакуация по назначению и специализированная медицинская помощь — всё это должно было способствовать быстрому и эффективному возврату раненых в строй.

Однако на практике всё было не столь хорошо. Потери санитаров и санинструкторов, достигшие в 329-м полку 70-й стрелковой дивизии 200 процентов за три месяца, показали не только самоотверженность медработников, но и недостаточность их подготовки.

Со временем нашлись нужные приёмы — санитары получили белые халаты, научились прокапывать в снегу тоннели, ведущие к раненому, вместо сумок стали брать импровизированные «патронташи» с карманами для индпакетов. Для эвакуации раненых вместо неудобных в снегу носилок использовали так называемые «финские» лодочки-волокуши, а при необходимости «импровизировали» их из залитой водой плащ‑палатки.

Впервые удалось применить химические грелки — с самого начала эвакуации раненых. Но первый опыт их использования омрачила внезапная проблема — в реальном применении грелки, хорошо работавшие на испытаниях, нагревались очень медленно. Оказалось, что с целью упрощения и удешевления производства ядовитый реагент заменили дешёвым и безопасным аналогом, требовавшим, однако, длительного перемешивания для начала реакции.

Начавшиеся по опыту Хасана дискуссии о роли батальонного врача и работе батальонного медпункта получили в Финляндии очень много материала. По факту батальонные медицинские пункты почти не развёртывались, а батальонный врач был только координатором эвакуации в полк. Идею эвакуации из батальона по назначению реализовали в одной из дивизий — раненые в грудь и живот эвакуировались сразу на дивизионный медицинский пункт.


Работа на полковом медпункте — по сравнению с Халхин-Голом — существенно осложнилась. Больных нужно было согреть, раздеть, и гораздо чаще требовались смена повязки или качественное шинирование. Раненому, поступившему на ППМ, оказывали помощь сразу три человека: «Один давал стопку водки, кружку горячего чая и кусок хлеба с сыром и маслом, другой снимал одежду и сбившуюся повязку, третий опрашивал и регистрировал» (Ахутин, «Хирургический опыт двух боевых операций»).

Производивший перевязку врач сразу же диктовал регистратору диагноз и ход обработки. По понятным причинам объём оперативной помощи на ППМ оставался минимальным. Ни о каком переливании крови в батальонах, как это удалось реализовать на Халхин-Голе, речи не шло — холод затруднял и доставку, и использование крови.

Для ускорения работы хирургов вновь «изобрели» пироговский «фабричный метод» операций — на одну хирургическую бригаду развёртывалось два стола. Пока на одном шла операция, на другом раненого к ней готовили. Подготовка медсестёр к переливанию крови способствовала высвобождению хирургов для непосредственно оперативной работы.

Пропускная способность хирургов, конечно, упала по сравнению с Халхин-Голом — с 20-24 средне- и тяжелораненых в сутки до 14-18, редко до 20 раненых.

Если во время боёв на Халхин-Голе дивизионные госпитали создавались импровизированно, то к финской войне они стали уже штатными. Появился и первый специализированный госпиталь для легкораненых.

Роль армейской и фронтовой госпитальной базы выполняли Ленинград и Петрозаводск. Поток раненых был таким, что специализированный сортировочный госпиталь на 1300 коек в Ленинграде не справлялся с нагрузкой, и проблему неудовлетворительной организации приёма раненых решили только созданием второго сортировочного госпиталя на базе больницы им. Мечникова.

В остальном количество и качество госпитальной базы Ленинграда и возможность эвакуировать раненых в крупные медицинские центры всего СССР сыграли огромную роль в организации помощи.

Автохирургический отряд

Блестящий опыт французских автохирургических отрядов Первой мировой, разумеется, вызвал желание им воспользоваться. На базе госпитальной хирургической клиники КВМА сформировали автоотряд с полевой рентгеновской станцией. Работая под Выборгом, этот отряд оказал неоценимую помощь — увы, неоценимую в буквальном смысле. Отсутствие механизма включения АХО в работу медпунктов и госпиталей привело к тому, что ни вклад врачей, ни работу автотранспорта оценить было почти невозможно.


Безусловно, это лучше, чем ситуация, когда перевязочный отряд Красного Креста отказывался работать совместно с дивизионным лазаретом, мотивируя это необходимостью иметь собственную статистику.

Однако чрезмерно плотное «врастание» АХО в работающий коллектив тоже имело свои недостатки, и отсутствие статистики — наименьший из них (по сравнению с невозможностью быстро выйти из работы для перемещения, или раздёргивание автотранспорта до такой степени, что начальник АХО терял представление о том, где этот транспорт находится).

Санитарная авиация

Появившись буквально в последние дни Первой мировой, к 1939 году санитарная авиация была уже не только признана Женевскими конвенциями, но и показала свою незаменимость во многих случаях.

Но вопросов по практике эвакуации воздухом во всём мире было больше, чем ответов.

Важной основой для работы советской санавиации оказался уже систематизированный и опубликованный опыт работы немецкой санавиации во время Польской кампании.

На крайнем севере театра военных действий, под Петсамо, эвакуация воздухом играла особую роль.

Данных об общем количестве эвакуируемых, к сожалению, нет в доступных источниках, но выводы из опыта работы системы эвакуации воздухом есть.

Большие самолёты предпочтительнее малых — ввиду меньшей зависимости от погоды; но малые самолёты становятся незаменимыми при необходимости сесть на импровизированную посадочную площадку и забрать одного-двух раненых. Импровизированный транспорт не уступает специализированному, но заготовка всего имущества для переоборудования, а также приспособление самолётов к эвакуации должны быть произведены заблаговременно.


При полётах на малой высоте (400-800 метров) никаких проблем, связанных с понижением давления воздуха, разумеется, не было.

На аэродроме выгрузки оборудовали эвакоприёмник на 40 коек с врачом, тремя фельдшерами и четырьмя звеньями санитаров. Эвакуация от аэродрома осуществлялась на машинах.

Обморожения

Как ни странно, обморожения составили всего 5,6 процента от всех раненых, включая самые лёгкие случаи, не требовавшие госпитализации. Общие потери от обморожений составили до восьми процентов — для сравнения, в операциях Первой мировой число обмороженных доходило до 13-18% от количества раненых.

Чаще всего у пехотинцев наблюдались обморожения ног. Обморожения рук встречались в первую очередь у шофёров. Обморожений лица и головы почти не было, что говорит о хорошем качестве шапок-ушанок и правильной подгонке касок.

Общий итог

Опыт, полученный санитарной службой РККА во время Финской войны, был бесценен. Через четыре месяца после окончания боёв 60 процентов раненых вернулись в строй, шесть-семь процентов умерли на этапах, 2,3 процента были признаны негодными к службе и, соответственно, более 30% уволили в отпуск или же они проходили курортное лечение. Итоговый возврат в строй должен был составлять примерно 75 процентов раненых, что вполне соответствовало лучшим мировым стандартам.

Однако недочётов в работе тоже хватало.

Вновь сформированные госпитали показали, что ни индивидуальная квалификация врачей, ни самоотверженный труд без сна и отдыха не компенсируют отсутствия сработанности в коллективе (на что указывал, увы, ещё Пирогов), а обеспеченность хирургами, способными самостоятельно оперировать, к концу войны достигла лишь 62 процентов — несмотря на привлечение пятого курса ВМА им. Кирова и многих опытных врачей.

Единую военно-медицинскую доктрину так и не внедрили. Различные школы и направления в хирургии необходимы, они двигают науку вперёд, но в условиях передачи раненых от одного учреждения к другому сочетание нескольких школ приводит к тому, что ни один курс лечения не доводится до конца.

Недостаточный учёт медицинских кадров вёл к тому, что опытный хирург мог попасть на должность батальонного врача, не оперирующего вовсе, а в медсанбаты вместо хирургов попадали педиатры, психиатры и прочие врачи нехирургических специальностей. Как выяснилось, особому учёту должны подлежать важнейшие специалисты — хирурги-стоматологи, хирурги-урологи, нейрохирурги и хирурги-офтальмологи.


Руководящий состав военно-медицинской службы в массе своей был молод — это неизбежно при бурном росте армии — и не имел ни надлежащего опыта, ни теоретической подготовки.

Призванные из запаса врачи не имели достаточной подготовки в военно-полевой хирургии и слабо представляли себе особенности лечения огнестрельной раны.

Санитарно-эпидемиологическая и банно-прачечная службы оказались численно слабы, что грозило вспышками инфекционных заболеваний при приёме пополнения.

Автохирургические отряды были признаны ценной, но слишком дорогой единицей, и попытки использования АХО в начале Великой Отечественной подтвердили этот вывод. В итоге средством качественного усиления госпиталей стали ОРМУ — отдельные роты медицинского усиления, менее мобильные, но медицински более мощные.

Бо́льшая часть специалистов настаивала на усилении медико-санитарной службы в войсках. Но Ефим Иванович Смирнов, начальник ГВСУ РККА, сделал другие выводы.

Кардинальное усиление санслужбы в обозримом будущем было невозможно по объективным условиям. Даже относительно небольшая война привела к острому дефициту хирургов. Следовательно, решил Смирнов, стоило обходиться тем, что есть.

Сделав вывод, что, распределяя врачей по батальонам, медицинскую технику по полкам, а госпитали по дивизиям, мы не улучшаем, а ухудшаем работу санитарной службы, он добился изъятия врачей из батальонов — объём помощи, который мог быть оказан на БПМ, все равно не выходил за рамки доврачебной, а это была компетенция фельдшера, — перевода госпиталей и санитарной техники в армейское и фронтовое подчинение.

К сожалению, при этом упала возможность госпитализировать прооперированных на ДПМ — и стационары в начале Великой Отечественной войны пришлось импровизировать.

Опыт Финской войны едва успели осознать и внедрить к началу Великой Отечественной, и, вполне правильно представляя характер будущей войны, руководство советской военной медицины (как, впрочем, и вообще всё руководство) оказалось не готовым к реально развернувшимся событиям. Но именно этот опыт — «незнаменитой» войны — позволил принять ряд сложных решений, которые стали принципиально правильными.

Александр Поволоцкий