Короли окраин: Андрей Орловский – о поэтическом фастфуде и творчестве

Поэт и куратор проекта "Живые поэты" на m24.ru Андрей Орловский о требованиях литературы, хороших стихах и поколении уставших людей. – Который час, Андрей? – он спрашивает, небрежно отбрасывая сальную челку с глаз. Все в нем – его выжженные грязные волосы, рыхлые руки, шепелявый голос с насмешкой – вызывает во мне отторжение. Внутри появляется неприятное ощущение, разрастается, карабкается по пищеводу, пробирается к горлу. Но ответить я не могу, хоть и ношу на руке часы (этот внутренний барьер требует отдельного комментария). К своему удивлению, замечаю, что его вопрос вызвал во мне череду воспоминаний, связанных с разными городами, людьми и ситуациями. И все они объединены каким-то энергетическим контуром, некоторым смысловым законом, мне пока непонятным. Для того чтобы разобраться в этом, придется восстановить всю последовательность событий, которая привела меня в эту квартиру. Литература – не та женщина, с которой получится быть альфонсом. Чтобы иметь возможность писать, за последний год я сменил около сорока разных работ. Работал продавцом, звукорежиссером, репетитором, фотографом, дизайнером, подиумной моделью, аниматором, журналистом, редактором, супервайзером, ведущим на детских праздниках, тайным покупателем, писал рефераты и дипломные работы, заполнял анкеты на получение загранпаспортов, разгружал товары на складах и супермаркетах, а однажды двенадцать часов подряд раздавал на тридцатиградусном морозе листовки в ростовой кукле розовой косметички, рекламируя магазин косметики. Сегодняшний день я провел на душном строительном складе в одесской области, таская мешки со штукатуркой и строительными смесями. В конце смены, когда грузчики вышли на улицу, прораб сказал, что сегодня денег не будет, сел в машину и уехал. К этому времени мы уже тридцать часов ничего не ели: кружилась голова и сильно чесались воспаленные от голода десны. Я переоделся, вышел на трассу и за несколько часов добрался до Одессы автостопом (денег на автобус, конечно, не было). На въезде в город раздался неожиданный звонок, и смеющийся голос предложил зайти в гости. Голод очищает мышление, делает более зорким, усталость способствует раскрытию дополнительного зрения – я понимаю все с пронзительной ясностью. Напротив меня сидит белобрысый поэт, с которым я вынужден делить город, и ест руками фалафель, обмакивая масляные шарики в соус "Тартар". Он что-то говорит мне про мои стихи, про то, что я "наконец-то стал выглядеть, как человек", и пытается шутить с молчаливой школьницей, сидящей напротив. Девочка вот-вот станет девушкой: у нее начинает очерчиваться грудь, из лица почти пропала детская припухлость, линии скул становятся тонкими и острыми. На него она смотрит с обожанием, ко мне поворачивается редко, но каждый раз, когда мы встречаемся взглядами, по коже как будто проводят опасной бритвой. Это и неудивительно, ведь я нахожусь на чужой территории, более того – после приветствия так и не смог ничего сказать. Он безостановочно тараторит, рассказывает про какие-то фестивали, гастроли, контракты, издательства. Выдерживать этого человека больше часа мне сложно – давно бы уже ушел, но не могу перебороть усталость. Силы кончились, я словно прирос к стулу… Рыжее солнце выкипает на скат крыши, улицы обволакивает сумрак, воздух начинает остывать. Он предлагает мне присоединиться к трапезе, достает две бутылки холодного пива из холодильника. Алкоголь моментально дает в голову, меня размазывает по стулу, сопротивление бесполезно – остается только молчать, слушать его и смотреть, как он доедает свои гороховые котлеты. Жирной уродливой струйкой соус стекает по подбородку, он чавкает, облизывает пальцы, кашляет, подавившись, а в перерывах между котлетами читает мне свои нежные, пухлые верлибры. Я в который раз убеждаюсь: чем сентиментальнее у человека стихи – тем вульгарнее он сам. И наоборот: литературные психопаты, революционеры, террористы чаще всего обладают хрупкой душевной организацией. Они настолько чутко воспринимают колебания реальности, настолько проживают их, что требуют от стихов физической отдачи, им хочется движения, живого нерва, сломанного поэтического сустава. Резкий порыв ветра распахивает окно; пока его не закрыли, я успеваю заметить во дворе тощую трубу, торчащую из-за забора, и заболевшее осенью дерево. Неподвижные и безжизненные, они замерли в бледном свете молодой луны. Доев, он спрашивает у меня, который час, вытирает рот рукавом и, не дождавшись ответа, продолжает свой бесконечный монолог. Но я уже не слушаю, все вокруг распалось на слои: сверху – унылый пейзаж за окнами, затем – шорох его невыразительного голоса, воздух, выжженный ее влажным, текущим взглядом. А в самом низу я – ухватившись за случайную мысль, погружаюсь во внутреннее течение.

Помню, как сидел на кухне, пытаясь дописать "руины". За стеной, в комнате, они пили вино, курили гашиш, кричали и спорили – как будто время вышвырнуло меня по спирали на несколько лет назад, в предисловие к книге "[уметь стрелять]". В состоянии такого холодного одиночества люди обычно берут огнестрельное оружие и выходят на улицы. Мне нужно было срочно чем-то себя сбить, перенаправить, но я понимал, что в комнату идти нельзя. С ними нельзя иметь ничего общего – я только вырвался из этого вязкого, липкого омута, в котором гнил несколько лет, и возвращаться туда не собирался. Эти томные, душные люди, скучная, приторная окололитературная богема, эти поэты, хип-поколение псевдоинтеллектуалов… Здесь все говорят, перебивая друг друга, все рассуждают о трендах, перемывают кости классикам, обмениваются жидкостями – духовными (их стихи похожи и ущербны) и физическими (кажется, вечеринка в комнате перерастает в оргию). Помню, как понял, что любое хорошее стихотворение по сути своей – айсберг. Нам видна только верхушка (ритмика, рифма, размер), остальное же – скрыто от глаз. И это основание, культурный бэкграунд стихотворения – скрытые цитаты, неявные образы, отсылки и аллюзии – самая важная его часть. В то время как глаза пробиваются через последовательность рифмованных строк к следующему катрену, она обеспечивает диалог напрямую с сердцем. Именно поэтому, по словам Элиота, стихи сначала чувствуются, а потом понимаются. Помню один неприятный разговор в прокуренном нижнем зале кафе "Муму" на Арбате. Раньше у моего собеседника был свет в глазах, изо рта сыпались искры, он постоянно цитировал стихи на память, смеялся. Кажется, он не пропустил ни одного моего выступления в Москве; на концертах я всегда испытывал теплое, радостное чувство, видя, как жадно он глотает мои слова и интонации. Но после нашей последней встречи что-то изменилось – передо мной сидит скучный человек с лицом академика и манерами коммунального работника, и долго пытается мне что-то объяснить. Он говорит безапелляционным, высокомерным тоном, рассуждает, приводит аргументы в поддержку своих слов, цитирует кого-то. В конце нашего разговора он торжественно вручает мне худой сборник стихотворений, оставив на титульной странице четверостишие и размашистую подпись. Жмем друг другу руки, напоследок он спрашивает о том, почему вот уже несколько лет я ничего не издавал. Отвечаю ему, что не готов и что многое мне еще не понятно. После встречи еду на Ленинградский вокзал, прохожу сквозь турникетную полосу и сажусь в третий вагон электрички, идущей в сторону Твери. Помню, как на улице внезапно стемнело, и как громко закашлялся сердитый мужчина, сидящий напротив. Как я читал эту книгу и находил в ней свои слова, интонации, выдержки из наших предыдущих разговоров. Как внутри становилось все противнее, а потом внутренняя тошнота переросла в физическую. Пытаясь отвлечься, я вышел покурить в тамбур, и там меня вырвало. Если бы под обломками моих мыслей скрывалась его собственная идея, новое основание айсберга – это можно было бы понять, но там не оказалось ничего, кроме пафоса и рефлексии. Раньше автор этой книги был моим другом (во всяком случае, я чувствовал, когда ему становилось плохо), теперь же – не могу вспомнить даже его имени. Помню, как мы шли по заснеженным улицам зимнего Харькова домой к знакомому. Нас было человек двадцать – студенты, организаторы, поэты, их невыносимые спутницы. Из этой пестрой, стильной, ежеминутно блистающей остротами компании выбивался молчаливый парень в поношенной, грязной куртке и безразмерном торчащем свитере. Это был мой старый друг Рома. За последние несколько лет он прочитал сотни книг и сейчас представлял собой ходячую энциклопедию. Роме было плевать на все, что не касалось его сердца и головы: он ходил в одной и той же куртке пятую зиму, работал расклейщиком объявлений, пил самое дешевое крепленое вино и пользовался доисторическим черно-белым телефоном Nokia. Мы шли, я видел надменные взгляды, слышал чванливые выпады в его сторону. Но никто из них не понимал, что это не пестрая богемная тусовка позволила мрачному человеку идти вместе с собой, а то, что они – красивые, пустые люди – плетутся рядом с ним. Помню, как одна глупая шутка обернулась недельным неврозом, и я вынужден был многое переосмыслить. Началось все с того, что при помощи генератора рифм я написал отвратительное стихотворение – короткое, глупое и невыносимо сентиментальное. Потом подобрал к нему черно-белую фотографию, на которой парень, похожий на оборотня из "Сумерек", прижимает к груди анорексичную блондинку с туповатым выражением лица. Прикрепил трек Ханса Циммера и предложил для публикации в какую-то литературную группу "ВКонтакте", указав автором своего воображаемого друга Глеба Алексеева (в моем представлении он всегда писал хорошие стихи, но на этот раз сфальшивил). Стихотворение моментально опубликовали, и за час пост с этим мусором понравился четырем сотням людей. Через три часа я увидел первую публикацию без указания автора. В течение суток его опубликовало или украло большинство поэтических пабликов и групп общим охватом в несколько миллионов человек. Я видел эти статусы, комментарии: "волшебное стихотворение", "большое спасибо автору", "очень тонко и чувственно" – и от злости в тот вечер у меня сводило скулы. Только одноклеточные, амебы могли клюнуть на этот китч. Поколение испорченного вкуса: ежедневно миллионы людей жрут поэтический фастфуд в то время, когда совсем рядом едва сводит концы с концами русская литература.

Помню своего дворового дружка Диму: мы не виделись несколько лет, а потом он вдруг пришел на мой концерт в Киеве. Дима учился в консерватории, иногда писал песни и очень завидовал всем, у кого что-то получалось на творческом поприще, но нищее детство и дворовое воспитание научили его никогда не признаваться в собственных слабостях и никого ни о чем не просить. Тогда, спускаясь со мной в метро после выступления, он, кажется, ненадолго победил себя. Дима сказал, что запутался и не знает, что делать дальше: как организовать себе выступление, где лучше записываться, сколько все это стоит. Я спросил, где можно услышать хоть какие-то его записи. Димин пространственный ответ можно было заменить одним предложением – в интернет он пока ничего не выкладывал. В конце своего запутанного монолога он привел странный аргумент: "Но все, кто слушал мои песни, сказали, что им очень нравится". Я тогда ответил ему, что если то, что ты делаешь, всем "очень нравится" – срочно меняй направление, ты идешь по ложному пути. Дима, кажется, не понял меня тогда. Помню жуткий промозглый вечер, оставшийся гематомой на коже позапрошлой зимы. В середине декабря ко мне в гости приехал Никита Стихами. Спустя пару дней я решил выбраться в книжный магазин, а он остался дома. Маршрутка уже подъезжала к центру, когда пришло сообщение: "Пожалуйста, приезжай". Я не обратил на него внимания, но следом пришло второе: "Андрей, пожалуйста, вернись". Все попытки перезвонить оказались напрасными – телефон был выключен. Через сорок минут я был дома; увиденное мучает меня до сих пор. Все было залито красным – мебель, холодильник, паркет, густая струйка стекала с рабочего стола, по полу тянулись грязные багровые разводы, и, прислонившись спиной к кровати, в луже собственной крови, сидел Никита. Усталость, невроз, непонимание направления, чувство постоянного тумана – он начал рвать себе ноздри, ногти, кожу на запястьях, и не смог остановиться. Мы сидели на полу, курили и рыдали (ярлык от той пачки Winston, на которой слезы и кровь смешались в страшный розовый узор, до сих пор лежит где-то у меня в бумагах). В это время человек, укравший его стихи, его голос, манеру подачи и даже псевдоним, выступал в соседнем городе в рамках своего большого тура. Я не помню, что именно говорил тогда Никите, но содержание было следующим: "и пока они пишут плохие стихи, зарифмовывая глаголы, и пока они выпускают за альбомом альбом, мы сидим на окраине мира и понимаем, что он наш". Свидетель трагедии непризнанных, я представляю больное поколение уставших людей, которые не выдерживают этот мир, его подлость и глупость; людей, которые хотят разговаривать с вечностью, но не могут справиться с мгновением. Как все это мелко и противно, как душно мне от этого, как будто оказался в смирительной рубашке. Вспоминая всю эту грязь, становлюсь сам себе отвратителен, изнутри прорывается голос, визжит что-то о чистоте, самосохранении, контроле дыхания. Существует много способов борьбы с внутренним голосом – я выбираю коньяк. Всю ночь я буду пить с этим надменным ублюдком и слушать его слащавую чепуху. В какой-то момент – напьюсь, забудусь, потеряюсь в улицах своего города, а к утру, добравшись домой, засну. Завтра станет легче. Обязательно станет легче, я проснусь сильным и чистым. Больше я не буду барахтаться в этом болоте, больше я не хочу понимать, что этот мир принадлежит мне – я хочу им владеть, и поэтому покидаю свою окраину. Мы побеждаем время и прикасаемся к поверхности, во всем проступают прекрасные черты, мир оживает: дрожащая пелена дыма из трубы, уводимая ветром на север, продрогшая луна, сердцебиение дождя по кроне дерева. Кажется, действительно начинается дождь – на фиолетовом небе проступают металлические жилы молний, гром перекликается с ревом ночных моторов… – Который час, Андрей? – Вечность. И никак иначе. Андрей Орловский