19 августа 1991 года.

Солнечным утром 24 года тому назад, 19 августа 1991 года, я проснулся от дрожи. Тряслась земля, звенела стекла в старом буфете. Наша дача на Николиной Горе была в десяти километрах от Минского шоссе, но грохот несущихся по нему танков доставал и туда. По всем каналам ТВ был Чайковский. Я вскочил в машину и помчался в город, еще сам не понимая, зачем. По Кутузовскому на приличной скорости шла колонна Т-72, для обгона приходилось маневрировать между ними. Танки стягивались к Манежной площади – тогда еще величественной, имперски-широкой. Там они останавливались в нерешительности, в ожидании дальнейших приказов, и понемногу из люков начали вылезать щуплые солдатики, стрелять покурить у прохожих. Уже тогда, в первые часы путча, я ощутил некую неправдоподобность всего происходящего. С одной стороны, танки, широкая площадь (напрашивалось сравнение с Тяньаньмынем), башни Кремля – словом, история творится на глазах. С другой – эти любопытствующие танкисты, праздная толпа, мальчишки на броне. С одной стороны, тревога, с другой – народное гуляние, карнавал. Уже потом была клоунская пресс-конференция ГКЧП с Янаевым подшофе, с трясущимися руками, была программа «Время», в которой дуриком, по недогляду, проскочил сюжет о том, что мировые лидеры осуждают путч, была полная растерянность армии и милиции. Советский Союз распадался, как картонная декорация из набоковского «Приглашения на казнь», как царская Россия в октябре 1917, о чем так точно писал Розанов в «Апокалипсисе нашего времени»: «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже «Новое Время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего.» Картонный, фальшивый, ни для кого уже не страшный – ни для литовцев, ни для американцев – стоящий на ханжеской морали и паленой водке Советский Союз умирал, как ему и подобало, нелепо и смешно, напоследок даже не в силах произвести военный переворот. Это был конец света по Элиоту: «Не взрыв, но всхлип», и он оставлял ощущение легкого абсурда.