Над разоренной голубятней
В стихи Павла ШАРОВА нужно не только вчитываться, но и вслушиваться.
Павел ШАРОВ
Родился в 1972 году в Саратове, где и проживает.
Окончил Литературный институт им. А.М.Горького. Публиковался в журналах «Звезда», «День и ночь», «Сибирские огни», «Плавучий мост», «Волга», «Дети Ра» и др.
Автор нескольких книг стихов. Член Союза писателей России.
* * *
Холодный ветер бьет в стекло –
мол, время вышло, истекло.
Пускай за окнами ни зги,
день обескровлен, обесточен,
безумец-ветер, ты не лги,
что мой билет давно просрочен.
Что мне пора бы знать и честь,
а не рассчитывать на весть
Благую – солнце, мол, с утра
в мир не вернется, ночи этой
конец не светит, лишь ветра
во мраке будут над планетой
кружить, и все засыплет снег.
Но я как грешный человек
храню мне выпавший билет
и верую, что дождь осенний
и этот выморочный бред
даны душе лишь во спасенье.
* * *
Солнце ниже,
и тень наползает на двор.
Отче, иже…
Не помню, с каких это пор
за оградой
сижу я, седой, во дворе –
бородатый
с недремлющим бесом в ребре.
С жизни сдачу
отдал алкашу: на сто грамм
он все клянчил,
и счет потерял я годам.
Отче, иже…
и долги оставь, как и мы…
Я все ближе
к таинственной области тьмы.
Тихий вечер,
и воздуха пыльная взвесь.
Это Вечность
незримо присутствует здесь.
Звезды ночи.
Галактик стремительный бег.
Знаю, Отче,
как дорог тебе человек.
Жили-были,
любили и шли к алтарю,
и в могиле
мы ждем Воскресенья зарю.
* * *
В грязной, мазутной, стоячей луже
Времени я, повалявшись, вымок до нитки.
Вылез и выяснил, что не нужен
я никому – нет ни Клавки, ни Лидки.
Грома оркестров хотелось и славы
прежде, чем сяду я в лодку Харона.
Но под наплывом обыденной лавы
заживо я – вот те раз! – похоронен.
Глянь, фонарей зажигаются звезды.
Сумерки город штрихуют с нажимом.
Пахнет бензиновой гарью, и воздух
вязок от сырости и напружинен.
Мчат бесконечные автомобили.
Столпотворение, давка и спешка.
Пишет эпоха новейшие были.
Брошу монетку – орел или решка?
«Ты загадал на одно, но другое
выпало. Что ж, получил по заслугам.
Так что напрасно ты корчишь изгоя,
грош им цена, твоим жалким потугам», –
город пролязгал по сердцу железом.
Осень-старуха сморщила губы,
клацнула, слюни пуская, протезом.
Долгие ливни – как слезы Гекубы.
* * *
Утром, продравши глаза, нехотя встать, выпить кофе
и, закурив, подумать, что рифмы банальнее «катастрофе»
не существует, что вновь зарядили дожди, наступила осень.
Ясно как день, что бездарнее рифмы «восемь»
(это когда стемнело) не существует, однако не тьма бездарна –
света отсутствие. Мы любопытны: нет данных,
есть ли, была ли жизнь на планете, подобной зверю
огненному. И правдивее «верю – не верю»
рифмы не существует, правда амбивалентна,
обе крайности – правда: зима и лето
плюс межсезонье, в котором по большей части
мы пребываем. Безвкуснее рифмы «страсти»
не существует, так что сними котурны,
будь во всем аккуратен: дойди до урны,
жизнь как окурок – «Marlboro» ли, «Opala» –
выбрось в нее, не швырять же куда попало.
* * *
Тот мир, в котором жил я, где он?
Какой его похитил демон?
Вот голубятня. Я свидетель,
как надо мной кружила стая
и как резвился с нею ветер.
...Весна. Постылый снег растаял,
но вяло кровь бежит по жилам.
Брожу нелепым старожилом
среди дворов, ищу обломки
той Атлантиды, что незнамо
в какие канула потемки.
Там был отец живой, а мама
была не высохшей старушкой,
а модницей, каких немного,
я, дурачок, там был Павлушкой,
не знал, как будет одиноко,
когда я буду здесь последний
из могикан – сорокалетний
абориген с душою ретро.
...И призрак стаи безвозвратней
уносится на крыльях ветра
над разоренной голубятней.
* * *
Здесь низкий потолок. И сыро.
Но чувство наше не остыло.
Я выйду, сяду на скамью
и, закурив, всю жизнь свою
припомню, глядя, как наш дворик
зарос, как бородою дворник,
травой курчавою, вьюном.
А я – во времени ином –
глазами провожаю лето.
Мне дела нет, что песня эта
стара как мир: я сам не юн.
Но помню, в детстве Гамаюн
принес мне сон, который въяве
теперь я вижу – не о славе
был вещий сон, но о любви.
И, сколько сердцем не криви,
каких не ставь на нем отметин,
но мир оправдан чувством этим
* * *
Проживая на птичьих правах,
я успею сказать только «ах»
или «эх» или «ох». И мой вздох
растворится в тумане промозглом.
А наверное, было бы можно
покоптить это небо еще.
Что сказать, вытирая со щек
слезы? Дескать, я жил, но не мил
был мне мир. А теперь я, прозревший,
напоследок глотнув отсыревший
воздух, плачу и благодарю
мир за все. И встречаю зарю,
распахнувши глаза. Ни аза
я не понял, но счел прегрешенья,
Твоего ожидая решенья.
* * *
Чуть что – глаза на мокром месте.
Я не пойму, что за напасть:
дурные, радостные ль вести –
мне лишь бы нареветься всласть.
А мир давно уже оплакан
и без меня – тот прежний мир,
который в детстве был так лаком,
так добр, так ласков и так мил.
Но вот он лопнул, точно мыльный
пузырь, и холод замогильный
подул, и обнажилась явь,
в которой сдохни, но оставь
следы – пусть это будут слезы –
янтарь в песке житейской прозы.
* * *
Предзимней ноябрьскою ночью
я думаю, жизнь к многоточью
сведется, а вовсе не к знаку
вопроса – мол, что Зодиаку
угодно? И лунный осколок,
чтоб там ни пророчил астролог,
к удаче в оконном проеме
взойдет. Всё закончится, кроме
Любви неотмирной, небесной.
И мир, что зависнул над бездной,
опять сохранит равновесье –
моря, океаны и веси
на прежнем останутся месте.
И пусть в Зодиаке созвездья
несутся по страшным орбитам,
хранимы Всевышним Арбитром.
* * *
В заложниках у осени промозглой
ты цепенеешь, к высохшему мозгу
кровь приливает. Нечет или чет
и что там приготовил день грядущий –
по сумеркам, как на кофейной гуще,
гадаешь. Окончательный расчет
уже не за горами: вышло время.
Кулак те в дышло! Сколько пролил семя –
не завязался плод, ты пустоцвет.
В заложниках у осени постылой
ты повторяешь: «Господи помилуй
и дай мне видеть хоть на склоне лет
плоды трудов моих». Да будет светел
грядущий день! Я как-то не заметил
за суетой: пик жизни миновал.
Остановиться, оглядеться, взвесить
все «за» и «против»: ну еще лет десять,
а там, глядишь, последний перевал
перед долиной смерти. Что ж, поправим
ремень, покурим и шаги направим
за горизонт – ясней день ото дня.
Узнаю точно, зван я или избран,
когда войду в бревенчатую избу,
где стол накрыт и заждалась родня.