7-летний бюджет всей российский науки сравним с годовыми затратами среднего вуза в США

Владимир Минкин, академик РАН, научный руководитель ЮФУ

 

Впервые лауреатом самой престижной научной награды страны — Демидовской премии — стал учёный из Ростовской области — советский и российский химик, академик РАН, научный руководитель ЮФУ Владимир Минкин. Donnews.ru встретился с самым титулованным донским учёным и побеседовал о сверхлёгком алюминии, состоянии российской науки и о том, зачем человечеству осваивать космос, а России — продолжать финансировать разработку современного оружия.

— Владимир Исаакович, за что вручается Демидовская премия?

— За достижения в определённой области науки, причём в этот список входят области как естественного знания — физика, химия, биология, геология, — так и гуманитарного — антропология, литература, история и так далее.

Для меня Демидовская премия является значимой, потому что она вручается не на конкурсной основе, а по результатам опроса, который проводит Демидовский фонд, состоящий из академиков РАН. По сути, это полный аналог Нобелевской премии, только масштаб, конечно, другой. Но, тем не менее, решение о присуждении принимается на основании мнения специалистов в той или иной области. Поэтому как исследователю мне это особенно приятно.

— Для коллектива ЮФУ это первая Демидовская премия?

— Не только для ЮФУ, но и для РГУ. Премия ведь была учреждена ещё в 19-м веке уральскими горнодобытчиками, потом она исчезла и в 90-е вновь была возрождена. Среди лауреатов прошлого такие люди, как Менделеев, Чебышёв, Крузенштерн. В новейшее время её вручали Жоресу Алфёрову, академикам Фортову и Деревянко. В этом году вместе со мной премию получат вице-президент РАН Козлов и академик Тишков — историк и этнограф, специалист по истории Северной Америки.

— Можно сказать, что в России это самая престижная научная премия?

— В России — безусловно, да.

— Чуть больше года назад вы и НИИ физической и органической химии ЮФУ прогремели на весь мир. Сообщалось, что изобретён сверхлёгкий алюминий, который совершит революцию в авиа— и кораблестроении. Какова сейчас судьба этого открытия?

— Хотел бы уточнить, что я занимаюсь теоретической химией. Да, я руковожу институтом, являюсь научным руководителем ЮФУ. Но моя собственная научная деятельность больше связана с квантовой и теоретической химией, с предсказанием различного рода необычных структур, свойств и так далее. Затем уже возникают экспериментаторы, которые пытаются реализовать подобные идеи, если они удачные.

Что такое лёгкий алюминий? Моя работа с коллегами состояла в следующем: мы взяли кристалл алмаза, его кристаллическую решётку — ведь это самый совершенный, самый твёрдый материал в мире — и подумали, а давайте мы в этой решётке отдельные центры заменим на тетраэдры алюминия. И заменили. На картинке это, конечно, было просто, но дальше пошла сложная расчётная работа, которая должна была показать, а будет ли такая структура существовать, устойчива ли она или сама по себе распадётся. Так вот, оказалось, что такая структура может существовать, и есть возможность рассчитать её свойства. И одним из этих свойств, особенно привлекательным, оказалась лёгкость.

Эта работа была опубликована в американском журнале, в неплохом, и впервые в моей практике через 3 дня после публикации более 40 информационных агентств со всего мира выступили с публикациями, что мы произвели революцию. Это типичное раздувание сенсации, потому что до синтеза этого материала пройдёт немало времени. Мы лишь показали, что такая структура может существовать. Но в науке обычно так и происходит, что если есть некая особо привлекательная идея, то в концов концов она реализуется. С нашей идеей пока этого не произошло.

— На вас выходили интересанты со стороны авиации, военных может быть?

— Были интересанты со стороны наших алюминиевых королей — Дерипаски и прочих. Но это люди, которые хотят уже что-то готовое. А на самом деле, на реализацию идеи требуются очень приличные средства, нужно организовать коллектив, который будет этим заниматься. Таких предложений пока нет. Но я знаю совершенно точно, что в США и Китае уже ведутся работы по созданию такого алюминия.

— Российские власти не заинтересовались?

— Заинтересовались, но, опять же, они хотят, чтобы мы им уже на блюдечко положили готовую технологию производства. Это сейчас стандартный недостаток нашей науки и организации связи между наукой и технологией.

— Уже много было сказано про недостаточную поддержку науки в России. Как бы вы оценили нынешнюю ситуацию?

— Она немного улучшилась, предпринимаются действительно достаточно серьёзные действия. Например, принята наконец-то стратегия научного технического развития, которую подписал президент. В рамках этого проекта выделена отдельная программа «Наука», то есть раздел, по которому пойдёт финансирование исключительно на научное обеспечение. Это 640 млрд рублей за следующие 7 лет. Давайте переведём это в доллары, примерно будет 10 млрд. Это примерно годовой бюджет одного неплохого, но не лучшего вуза в США. А у нас столько на всю науку на 7 лет... Конечно, страна сейчас в таком положении, что науке особо и не на что рассчитывать, поэтому эти деньги надо очень тщательно и продуманно использовать. Как именно это будет организовано, сказать пока трудно.

— Можно сказать, что российская наука всё ещё является конкурентоспособной по мировым меркам?

— Если говорить в целом, обобщённо, то это вопрос близкий к риторическому. Но в отдельных областях, в том числе в физике и в химии, это ещё имеет место быть. В том числе благодаря тесному взаимодействию с зарубежными коллегами. Например, наш институт участвует в совместном гранте с университетом Юты, это так называемый мегагрант, $90 млн на три года. Ещё есть у нас группа физиков, которые имеют такой грант с итальянцами. Это именно те области, где наши исследования соответствуют высокому уровню.

— Обострение внешнеполитической ситуации как-то сказалось на отношениях с зарубежными коллегами?

— Вся эта воинственная риторика для учёных всё-таки как бы в стороне. Когда мы взаимодействуем с коллегами, проблем гуманитарного плана у нас не возникает. Осложнения скорее связаны с санкциями, потому что некоторое оборудование нам уже напрямую недоступно. Всё-таки там, где товарищи из Сената и Палаты представителей могу насолить, они с удовольствием это делают.

— Нехватка финансирования — единственная проблема российской науки сейчас?

— Главная проблема состоит в том, что нам надо закреплять молодые кадры. Пока ещё образование наше российское неплохое, защищают магистерские и проходят аспирантуру очень способные люди. Далее мы можем брать их на те или иные гранты — от Российского фонда фундаментальных исследований, на мегагранты и так далее. Существенную поддержку оказывает и сам университет за счёт собственных заработанных денег.

Но у нас нет базовых ставок. Например, в нашем институте нет ни одного человека, который находился бы на постоянной ставке, все работают на грантах. Причём многие из них получают неплохие деньги. Но молодёжь видит, что гранты — в среднем на 2-3 года, сегодня они есть, а завтра нет. Молодой человек, которому надо и квартиру купить, и семью создать, в такой ситуации смотрит в будущее без особой уверенности, потому ищет другие места, где можно закрепиться.

— Уезжают за рубеж?

— Наиболее способные да. Кто-то уходит в бизнес. Плюс конкурентами для нас являются центральные российские вузы. Примеры, когда ребята туда уезжали, есть.

— Вы были одним из ярых критиков реформы РАН. Сейчас, спустя четыре года, ваше отношение к ней как-то изменилось? Всё вышло хуже, лучше или ровно так, как вы ожидали?

— Нет, реформа РАН — это абсолютное безобразие. Не вдаваясь в разного рода нюансы, напомню, что суть изменений заключалась в создании специальной организации — ФАНО, которая должна была заняться хозяйственными делами Академии наук. Сама идея, может, и неплохая, правильная, потому что академия должна заниматься только наукой. Но создание ФАНО, а теперь соответствующих департаментов в Минобрнауки РФ отделило академиков от институтов академии, то есть от основных научных центров. Ими сейчас управляют фактически бухгалтера, люди, которые не «врезаны» в науку.

Как происходит это управление? Создаются различные показатели, которых нужно достигать. Например, прописывается, что проект должен получить 5 публикаций в научных журналах. Потом смотрят, а публикаций вышло всего 4, и это уже повод срезать финансирование. А может, одна из этих четырёх публикаций стоит пятидесяти? Всё-таки развитием науки должны управлять специалисты, а в основу оценок ценности научной работы положены не какие-то показатели, а научная экспертиза, проводимая кругом людей, специализирующихся в этой сфере.

— Нет ли информации, что реформу планируется хотя бы частично «откатить»?

— Вряд ли что-то изменится. Но какие-то подвижки есть. Например, президент установил так называемое правило «двух ключей». То есть принцип, при котором решения, имеющие отношение к науке, должны иметь подтверждение не только ФАНО, но и академии. Но это уже всё искусственные вещи. Главное, что не только финансами, но и многими имеющими отношение к науке вопросами сейчас руководят «специалисты» ФАНО. Так что моё отношение к реформе, как и у 99% академиков, отрицательное.

— А как вы отнеслись к объединению вузов, к созданию федеральных университетов?

— Тут есть некоторые шероховатости, но в целом этот процесс можно рассматривать положительно. Идея объединения РГУ и Таганрогского инженерного университета состояла в том, что, например, в Ростове разрабатывается что-то фундаментальное, а в Таганрог инженерам уже можно передать идеи для разработки конкретной технологии. В какой-то степени это осуществилось. С другой стороны, несмотря на эпоху онлайна, расстояние между вузами 70 километров, и это фактор отрицательный. Но, опять же, распределённых университетов в мире немало.

В целом, повторюсь, я бы оценил объединение положительно. Но сказать, что объединённый университет получил большие плюсы от присоединения педагогического института, я не могу.

— В последние годы ЮФУ несколько просел в международных рейтингах. Это нужно воспринимать как проблему, как нечто серьёзное?

— Если присмотреться к рейтингам, то возникает ряд вопросов. Я поработал во многих университетах мира — в США, Канаде, в Европе — и могу точно сказать, что наш вуз, конечно, не на 600-м месте, как сейчас показывают рейтинги. Реальная позиция наших вузов значительно выше. Но при составлении рейтингов принимаются во внимание показатели, которые являются либо второстепенными, либо просто не могут быть, как сейчас говорится, оцифрованы. Например, что такое академическая известность? Трактовать же можно как угодно. Проводится опрос, допустим, в университете Белфаста, спрашивают, знакомы ли они с работами ЮФУ. Они говорят — незнакомы. Ага, получите минус.

На самом деле рейтинги наших российских университетов, конечно, занижены. О чём говорить, если МГУ во второй сотне? А посмотрите, кто в первой...

— Много азиатских вузов, особенно китайских.

— Про Китай как раз ничего плохого сказать нельзя. Там выделяются огромные средства на науку и нет проблем с закупкой оборудования, потому что там его и производят. А качество оборудования во многом определяет и уровень исследований. Наш вуз последний раз получил приличные деньги на оборудование 10 лет назад, когда создавался. После этого, конечно, были отдельные закупки, но научное оборудование должно меняться хотя бы каждые 5 лет, в ведущих странах — каждые 3 года.

— Если смотреть по цифрам, то годовой бюджет ЮФУ — это чуть более 5 миллиардов рублей. Заработок от научной деятельности при этом, по-моему, раз в десять ниже?

— Всё-таки больше, порядка миллиарда в год есть. Это результаты различных хозяйственных договоров, выигранные проекты и гранты, которые позволяют сводить концы с концами, удерживать коллектив, покупать расходные материалы. А закупок крупного оборудования нет.

К примеру, тот мегагрант, который мы получили вместе с американцами. Первый год это порядка $30 млн. И 2/3 этой суммы мы направили на закупку компьютеров, на которых, в частности, вычислялся алюминий, о котором вы спрашивали. Но компьютеры, которыми мы пользуемся, даже в сравнение не идут с современными суперкомпьютерами.

— Вы ежегодно в День науки читаете публичную лекцию «Наиболее значимые достижения мировой науки за год». 2018 год ещё не окончен, но можно назвать несколько позиций, которые вы уже однозначно включите в следующую лекцию?

— Сейчас трудно сказать. Есть два больших журнала — Science и Nature, — которые ежегодно формируют такой список. Как правило, выделяется около 10 достижений. Я стараюсь дополнить этот список отечественными работами, которые ведутся по выделенным направлениям в нашей стране, и составляю лекционный материал. Могу пока лишь уверенно сказать, что в этом году, как и ранее, будут космос и медицина...

— Ну, про космические исследования и открытия и так едва ли не каждый день пишут не только научные СМИ...

— Конечно. Просто нужно понимать — и это, между прочим, отражено и в нашей стратегии научно-технического развития, — что на земном шаре сейчас уже более 7 млрд людей. И совершенно точно просчитано, что планета выдержит не более 13-14 млрд населения. Оно же сейчас растёт такими темпами, что где-то к 2040-2050 годам эти 13-14 млрд людей и будут. И хотим мы или нет, но уже сейчас надо посматривать далеко в небо. Потому что наверняка придётся принимать во внимание возможность освоения космоса, как минимум с точки зрения переселения. А чтобы реализовать такую возможность, надо знать, что там вообще происходит. Так что всё, что сейчас изучается в космосе, это не просто из любопытства, это взгляд в будущее.

Кроме того, от космоса сейчас зависит и развитие информационных технологий. Наше современное оружие планируется размещать именно там.

— Не лучше было бы совместно осваивать космос, а не размещать там оружие?

— Лучше, и попытки взаимодействия были и есть. Но политическая ситуация сейчас такая, какая есть. И несмотря на все проблемы страны с пенсиями, ценами на бензин, ЖКХ и так далее, приходится соглашаться с нашим президентом, что значительные затраты бюджета на вооружения — единственное, что обеспечивает суверенитет России.