Маленькая финтифлюшка из советской культурной жизни
Внучка Н. Г. Чернышевского. Саратов. 1969
Фото В. Григорьева
ДВОЙНОЙ НЕКРОЛОГ
Когда хоронили Салтыкова-Щедрина, его сын ехал за гробом в карете и резался в карты. Но сын Лескова написал об отце “по его личным, семейным и несемейным записям и памятям” превосходную книгу. У разных писателей и дети разные, тем более — внуки или правнуки. Но пить и есть все хотят одинаково, не так ли?
В суровые советские времена правительство поручило заботу о потомках русских классиков Академии наук. Собрались почтенные старцы, чтобы решить, кто чего стоит. Двинулись вдоль по алфавиту. Когда дошли до Чернышевского, Леонид Петрович Гроссман сказал:
— Какие потомки? Известно, что Николай Гаврилович был импотент.
Собрание оживилось. Старцы вразнобой заерзали на стульях. Ссылаясь на биологию, очень заманчиво было сэкономить на Чернышевском. Но тут же пришлось бы окончательно разориться на Пушкине или Толстом. Никаких фондов не хватило бы на поддержку коренного населения Ясной Поляны, Михайловского и Болдина, приумноженного великими русскими писателями. Вот так, сами того не ведая, любвеобильные классики не дали в обиду Нину Михайловну Чернышевскую, условную внучку сомнительного деда.
О Нине Михайловне я впервые услышал от коллег-музейщиков из Саратова. Там она заведовала музеем главного носителя своей фамилии. И с возрастом становилась всё более разговорчивой. Наконец дошло до того, что каждый день по звонку она собирала сотрудников и начинала, а точнее — продолжала предаваться воспоминаниям. Если путалась в деталях или забывала, что к чему, ей дружно подсказывали. Подневольные слушатели уже лучше рассказчицы знали все ее истории.
В “Литературной газете” на меня очень скоро обрушились письма от Нины Михайловны. Ей, несчастной, не стало никакого житья от наглых проходимцев. “Отец Николая Гавриловича Чернышевского, — писала Нина Михайловна, — был православным священником и по долгу службы крестил отщепенцев-иудеев. И они, как полагалось, принимали его фамилию. За два века этих лже-Чернышевских расплодилось видимо-невидимо”. И сидели бы они себе, не рыпались. Так нет же. Выдают себя, бесстыжие, за прямых наследников великого революционера-демократа, звавшего Русь к топору. Вот бы их самих припугнуть этим топором!
Я пытался ее успокаивать, но не тут-то было. В ответ приходили бандероли с какими-то справками, копиями судебных исков, газетными вырезками. Новоявленные “дети лейтенанта Шмидта” давно и с переменным успехом вели междоусобную войну. Ввязываться в нее ни на чьей стороне не хотелось. Все были хороши, и конца распрям не предвиделось. Но однажды под вечер вызвал меня Сырокомский. Глянул исподлобья и буркнул:
— Умерла внучка Чернышевского. Чтобы к утру был некролог.
Для порядка надо было тотчас позвонить в Саратов, переговорить с музеем. Но из-за разницы во времени с Поволжьем рабочий день там уже закончился. То, что я сам знал о Нине Михайловне, для некролога не годилось, а то, что могло бы сгодиться, было недоступно. Оставалось одно: написать запоздалый некролог номинальному деду Нины Михайловны и оговориться, что на этот раз умер не сам он, а его в некотором роде внучка.
Конечно, работа была топорная. Что делать, к топору на Руси попривыкли. Но редактор отдела всё же решил меня похвалить:
— Когда я умру, — сказал, — напишите и обо мне.
По молодости я выпалил, не задумываясь:
— Задержка только за вами.
А внуки и правнуки у Чернышевского всё-же были и его внук Арсений Дробышев был главным энергетиком Владикавсказского комбината
"Электроцинк",каждая третья пуля в войну отлита из свинца, изготовленного этим комбинатом