«Нет пророка в своем отечестве»: уехать из Казани во Владивосток, чтобы покорить Мариинку
Айгуль Хисматуллина о роли «татарской жены», «обнаженке» на оперной сцене, романсах Яхина и работе с Березовским и женой Безрукова
Солистка Мариинского театра Айгуль Хисматуллина на этой неделе была гостем открытия музыкального конкурса в родной Казанской консерватории. Этот год стал очень успешным для молодой певицы, чья карьера идет вверх. Вот и театр им. Джалиля, куда наша героиня дважды неудачно прослушивалась, уже позвал ее петь Джильду на Шаляпинском фестивале. В интервью «БИЗНЕС Online» сопрано родом из Набережных Челнов рассказала о первом знакомстве с Валерием Гергиевым, отношении к «Инстаграму» и муже-теноре.
«МЕНЯ УЖЕ ПОЗВАЛИ НА ШАЛЯПИНСКИЙ ФЕСТИВАЛЬ В СЛЕДУЮЩЕМ ГОДУ»
— Айгуль, вы выросли в Набережных Челнах, учились в музыкальном колледже в Нижнекамске, потом в Казанской консерватории. Но, чтобы найти свое место в мире оперного искусства, вам пришлось уехать из Татарстана, став частью большой империи Мариинского театра. Согласитесь, что для нашей республики это в чем-то типичная ситуация?
— Да, чаще так и получается. Нет пророка в своем отечестве — вот главное объяснение.
— Это такая странная специфика Татарстана? Или такое имеет место быть и, скажем, в других российских регионах?
— Сложно судить, потому что пока единственное мое место работы — это Мариинский театр. А там у нас своих поддерживают, конечно. Мне очень повезло, что взяли в свое время во Владивосток (Приморская сцена Мариинского театра — прим. ред.). Казалось бы, кому я была нужна без опыта, без репертуара, без ничего? Но оказалась нужна — приняли, сразу ввели в весь текущий репертуар для моего голоса.
Мне в этом плане очень повезло, потому что для молодых специалистов, молодых выпускников это очень острый вопрос. Всем нужны люди опытные, но молодые! Так во всех профессиях. Но где этому опыту набираться?
В этом плане поколению наших педагогов очень повезло, их из консерватории преподаватели брали за ручку и отводили в театр. То есть, тебя не брали на учебу, если нет потенциального места работы. А сейчас это вопрос, который стоит очень остро. И я знаю очень много молодых, талантливых и трудолюбивых ребят, которые, к сожалению, не вошли в русло и не нашли выходы где-то в других местах.
Хотя, конечно, хотелось бы остаться у себя на родине и здесь развивать карьеру…
— Вы рассказывали, что практически случайно прочитали объявление о прослушивании певцов для Приморской сцены Мариинского театра. А если бы не заметили его? Продолжали бы обивать пороги региональных оперных театров?
— Ой, вы знаете, еще когда я училась в Казанской консерватории и никому была не нужна, то делала все, что могла: рассылала резюме во все театры. Просто находила в интернете электронные почты администраторов театров или заведующих оперными труппами и отсылала туда резюме. Большинство, конечно, в принципе не отвечало. А если кто и отвечал, то говорил: «Нет мест».
— Но, как вы думаете, в театре им. Джалиля все-таки споете когда-нибудь?
— А меня уже позвали на Шаляпинский фестиваль в следующем году, буду петь Джильду в «Риголетто» 14 февраля.
— Казанская опера признала свои ошибки? Вы ведь, кажется, прослушивались здесь, но неудачно?
— Я же не знаю, может, на самом деле настолько плохо спела на двух прослушиваниях, что были в Казани. Но мне не сказали напрямую: знаете, вам надо уходить из профессии, а просто мягко сообщили, дескать, идите и учитесь.
— Так и сказали?
— Да: «Идите — учитесь!»
— А кто сказал?
— Не буду говорить.
— Это было сказано при вашем педагоге Альбине Шагимуратовой?
— Первое прослушивание было без нее, когда я только к ней поступила в аспирантуру Казанской консерватории. Насколько я помню, это был декабрь 2014-го. Но, повторю, что не могу себя оценивать в профессиональном плане, особенно тогда, и предъявлять кому-то претензии просто не имею на это право.
А когда я во второй раз прослушивалась в театре Джалиля, то Альбина Анваровна уже при этом присутствовала. Она честно пыталась уговорить директора театра Рауфаля Мухаметзянова, но он сказал: «Я не знаю, что она будет у меня петь».
— А что вы исполняли на том прослушивании?
— Джильду пела. Репертуар в театре же не такой обширный, тут бы своих работой обеспечить, в этом, наверное, была причина такой реакции.
«Я ПРИНЦИПИАЛЬНО НЕ СЛУШАЛА НИКОГО В ТЕЧЕНИЕ КОНКУРСА»
— Давайте вернемся в день сегодняшний. В оперном мире принято за точку отсчета брать театральный сезон, который длится обычно с осени до лета. Но в вашем случае, кажется, можно говорить, что именно календарный 2019 год стал по-настоящему прорывным. Тут и успехи на международных конкурсах, и сразу несколько премьерных спектаклей в Мариинке… Почему именно сейчас пришел этот успех: созрел голос или вы как артистка, может, еще какие-то причины?
— Это достаточно сложный вопрос, потому что невозможно предугадать, как все будет. Просто идет такой бесконечный процесс подготовки. Мы не готовимся от одного рубежа к другому, а постоянно этим занимаемся. И конечно, выходы на конкурсы — это такое очень удачное стечение обстоятельств. Ты можешь приехать на конкурс, но заболеть, да так, что даже не выйдешь на сцену (так у меня случилось как раз в Казани, куда я приехала на конкурс Глинки). Есть ситуации, когда ты выходишь без репетиций, как было у меня в Барселоне: там не были предусмотрены репетиции с концертмейстером, а в первом туре я пела арию Цербинетты из «Ариадны на Наксосе» Штрауса. Это произведение на 13 минут, которое не все сыграют даже с репетициями. Бедный концертмейстер! Мне его, конечно, жалко. Я стояла, пока пела это произведение: «Главное — не останавливайся!» Конкурсы — это стечение обстоятельств: места, состояния, настроения, программы… Есть и члены жюри. Может повлиять все что угодно, любая мелочь.
Возможно, мне помогло, что я стала более занята в репертуаре Мариинского театра. Это дает определенную уверенность. Если тебя ставят на спектакли, значит, ты имеешь свое место и занимаешь его не просто так. И доверие тоже дает уверенность. Огромная благодарность в этом плане маэстро Валерию Абисаловичу Гергиеву, потому что он очень верит в молодых и очень поддерживает нас в театре. А это дает определенный стержень и опору.
И практика, и опыт — все складывается, то есть, ты с этим уже идешь на конкурс. Где, конечно, видно сценически опытных людей и неопытных. Разница ощутимая.
Выступление на втором туре конкурса им. Чайковского-2019. Татарская народная песня «Сахралар» с 17:00
— Во время конкурса Чайковского в этом году следили за своими конкурентами?
— Знаете, я принципиально не слушала никого в течение конкурса.
— Ни мальчиков, ни девочек?
— Никого, даже себя не слушала, потому что боялась расстроиться. В этом плане я очень самокритичный человек. Но уровень того, что услышала потом на гала-концертах, очень высокий. Ребята, конечно, талантливые. И Маша Баракова — победительница конкурса имени Чайковского. В 21 год я в принципе не знала, как петь надо, а тут у человека победа на конкурсе имени Глинки, конкурсе имени Чайковского… Она, конечно, феноменальная.
— Но вам не было обидно, что получили только вторую премию?
— Вообще нет. Решение членов жюри обсуждению не подлежит.
«ВИОЛЕТТУ ПЕТЬ РАНОВАТО, МОЖЕТ БЫТЬ, ЛЕТ ЧЕРЕЗ ПЯТЬ…»
— Вы в прошлом и уже в нынешнем сезоне принимали участие в премьерных спектаклях Мариинского театра — Лючия («Лючия ди Ламмермур»), Наннетта («Фальстаф»), Мелизанда («Пеллеас и Мелизанда»). Какая из этих постановок наиболее примечательна?
— Все роли по-своему полезны. Лючия, конечно же, это на100 процентов мой материал. Но в моем представлении я ее еще не исполняю эту партию так, как она должна звучать. И возраст не позволяет так «заливать» и такой природы у меня в настоящее время нет, но я надеюсь, что, дай бог, дорасту до этой партии, сделаю так, как надо.
Что касается самих спектаклей, то мне очень понравилось работать с режиссером Анной Матисон (супруга Сергея Безрукова — прим. ред.) над «Пеллеасом и Мелизандой». Это первый режиссер, с которым мы настолько тесно сотрудничали, которая прорабатывала все детали, говорила какие-то нюансы: «Вот тебе в таком развороте выгодно стоять. У тебя рост маленький, но ножку вытяни, вот так встань — и все, подлиннее выглядишь». (Смеется.) Вот такие нюансы — и это для меня был колоссальный опыт. И спектакль сам… Настолько сложный материал. Мы делали все, что могли, но сам спектакль мне очень нравится именно по атмосфере, состоянию. Мы очень многое почерпнули из работы с Анной Матисон.
— Лючия, Джильда, Адина — у вас в Мариинке такой практически примадонский репертуар. Только Виолетты из «Травиаты» не хватает…
— Не знаю. Репертуар для моего голоса колоссальный. Но из ближайшего, что бы мне хотелось спеть, — это Цербинетта Штрауса. Я думаю, что этот материал может мне многое дать в плане каких-то технических навыков, находок…
Но пока мой репертуар — молодой, так скажем. Слава богу, в этом плане никто не заставляет в Мариинке. Мне говорят: если ты чувствуешь, что не можешь, надо просто в себе найти силы и не побояться сказать, что, знаете, я пока на это не готова.
— Любимая партия у вас есть?
— Джильда, конечно, именно молодой репертуар. Но у Верди, кроме Джильды и Нанетты, для меня пока ничего нет, ну, Оскар из «Бала-маскарада». И это пока все, что я могу себе позволить. И Виолетту петь рановато, может быть, лет через пять…
Конечно, хотелось бы петь больше Доницетти, потому что у него очень юная музыка, которая не может тебя спровоцировать петь не своим голосом, если ты молодой. Так это выглядит в моем понимании.
— А в русской музыке?
— Шемаханская царица. Снегурочка, кстати, ходят слухи, что у нас планируется новая постановка этой оперы Римского-Корсакова. Людмила, Антонида из «Жизни за царя».
— А, скажем, Рихард Вагнер может когда-то появиться в вашем репертуаре?
— Не знаю, тут нужны другого плана голоса. У меня нет такой плотности голоса, которая нужна для Вагнера.
— Еще по поводу репертуара. На конкурсе Чайковского, когда во втором туре вы исполняли а капелла татарскую народную песню «Сахралар», то покорили даже самого строгого и хайпового музыкального критика страны Вадима Журавлева. Думаете о том, чтобы исполнять на концертах больше татарской музыки?
— Я думала сделать какой-то концерт из романсов Яхина, Жиганова, из наших классиков татарских. Но, с другой стороны, надо же, чтобы и люди на это пришли. То есть такие мысли: смогу ли выстроить концерт только из татарской музыки, чтобы зрителю это было интересно? Вот, вопрос, конечно. Но желание такое есть.
«ВЛАДИВОСТОК — ЭТО РОДНАЯ, МОЯ САМАЯ ПЕРВАЯ СЦЕНА»
— Вообще, вы остаетесь солисткой Приморской сцены Мариинского театра?
— Формально, да.
— Но это ни к чему не обязывает и решает, где и что вам петь, большая Мариинка? Например, Елена Стихина тоже числится за Приморской сценой, но она уже серьезная европейская звезда.
— Да, все решается в Санкт-Петербурге. Во Владивостоке, после того как я уехала учиться в программу «Аткинс» (международный образовательный проект, который работает на базе Мариинского театра — прим. ред.), долгое время не могли найти солистку на партию Царицы Ночи в «Волшебной флейте». На протяжении двух лет я периодически летала на спектакли, график выравнивали, искали окна. В этом сезоне они нашли солистку, я рада, что театр это смог сделать. Но теперь не знаю, когда в следующий раз полечу во Владивосток, хотя с удовольствием всегда это делаю, потому что это родная, моя самая первая сцена.
— Когда вы всерьез попались на глаза Валерию Гергиеву? Когда ездили с оркестром Мариинского театра на концерт в Саудовскую Аравию, а он дирижировал?
— Сотрудничество началось с прослушивания в программу «Аткинс», на котором он присутствовал.
— Это было первое личное знакомство с маэстро?
— Да. Помню, в три часа дня должно было начаться финальное прослушивание, но накануне поздно вечером мне звонят: «Маэстро в три часа дня не может, он может в 10 утра». А я вторая по списку, мне петь Царицу Ночи, вы представляете? Пришлось встать в 6 утра, чтобы голос проснулся и понял, что вообще происходит.
— Была у него какая-то публичная реакция на ваше выступление?
— Нет, маэстро сидел и очень внимательно слушал всех. Я не знаю, откуда он нашел столько свободного времени, потому что обычно у него очень плотный график. Причем сказать, что плотный, — это не сказать ничего, у него есть миллион задач и дел.
— Но был какой-то момент, после которого вы почувствовали, что по настоящему востребованы в Мариинском театре?
— Этого чувства до сих пор нет, если честно. Я работаю, как и все в Мариинском театре.
— С Альбиной Шагимураторовой сейчас общаетесь?
— Она человек очень занятой, поэтому по мелочам не хочется ее отвлекать. Я очень благодарна Альбине Анваровне, она очень многое для меня сделала и вывела мой голос туда, где он находится. Показала мне, что я могу, и своей верой, поддержкой, конечно, очень сильно мне помогла.
У нас такая профессия, это не работа одного дня. Но, наш опыт, все, что мы имеем, весь багаж, все знания и умения не даются одномоментно и одним человеком, то есть ты как губка впитываешь все. Каждый педагог вносит свое — это и Клара Акрамовна Хайрутдинова, которая была моим педагогом по специальности в консерватории, замечательные концертмейстеры (Татьяна Максимова, Алсу Барышникова, Лада Лабзина) — люди, которые формировали меня, когда я была в Казани. Мы, как паззл, большая картинка, в которую каждый вносит какой-то свой кусочек, — это и концертмейстеры, и педагоги по вокалу, и педагоги по другим специальностям…
— Кто для вас главные образцы среди выдающихся оперных певиц?
— Они до сих пор остаются для меня самыми-самыми еще с консерваторских времен. Конечно, это Альбина Анваровна, наша современница, человек, с которым можно пообщаться, с которой мне удалось напрямую работать как студентке. Это мастера бельканто, такие как Рената Скотто, Рене Флеминг и Эдда Мозер… Просто бесконечный список оперных певиц, которые вдохновляли и подпитывали, давали понимание, что нет предела совершенству, что нужно заниматься, чтобы этот процесс не останавливался, что всегда можно узнавать что-то новое, попробовать, найти в себе другие краски, оттенки.
«ГОВОРИЛИ: „ВОТ, НАДО, ВЫКЛАДЫВАЙ ВИДЕО ВЫСТУПЛЕНИЙ“. ВЫ ЧТО? Я СЛУШАТЬ СЕБЯ НЕ МОГУ»
— Сейчас часто говорят о том, что оперный мир стремительно меняется и начинает жить по законам шоу-бизнеса. Вы это ощущаете?
— Да.
— Теперь нужно не просто хорошо петь, а еще и быть медийным человеком. Причем уже неизвестно, что из этого важнее.
— Медийность — это имеет место быть в наше время. Людям скучно просто сидеть и слушать. Не скучно только тем, кто в подобном разбирается. Но сколько процентов аудитории зала разбирается и понимает, что ты там делаешь, и что с тобой происходит на сцене? Конечно, эти моменты и медийности, и пиара, и того, как ты часто мелькаешь в интернете, важны.
— Певцы начинают соревноваться в том, у кого больше подписчиков в «Инстаграме».
— Не знаю, это настолько не мое. Мне тоже говорили: «Вот, надо, выкладывай видео выступлений». Вы что? Я слушать себя не могу.
— Или как готовите беляши, или лифтолук: «Еду на репетицию спектакля «Пеллеас и Мелизанда»…
— Нет… Я не то, что сопротивляюсь, просто это не мое. Может, конечно, придет время, когда почувствую себя настолько уверенной, что буду выкладывать каждый свой шаг — и видеозаписи, и аудиозаписи. Но пока этого в себе не чувствую, у меня слишком высокий уровень самокритики, чтобы как-то себя выставлять…
«Я СЧИТАЮ, ЧТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НА ОПЕРНОЙ СЦЕНЕ ПОШЛОСТИ. А ЭТО СЕЙЧАС ЛЮБЯТ В ЕВРОПЕ»
— Большинство певцов, когда их спрашиваешь о том, нравятся ли им больше классические спектакли или режиссерская опера, выбирают первое.
— Конечно. Потому что в традиционной опере все строится вокруг голоса. То есть, нет никаких придумываний велосипеда, каких-то задач, когда ты должен бежать и в это время петь. Традиционные спектакли — это традиции прежде всего вокальные. Все делается так, чтобы было комфортно певцу, чтобы он не пел, стоя на голове, чтобы показать и раскрыть голос, его красоту. А режиссерская опера… Я считаю, что она имеет право на жизнь, но, если не обкрадывает другие профессиональные, прежде всего вокальные моменты.
— Есть какие-то спектакли, которые относят к режопере, но вам понравились?
— Я видела постановку «Евгения Онегина» Андрия Жолдака в Михайловском театре. В черно-белых тонах, там Ленского заливают молоком. Что-то в этом есть, понимаете? В то же время Жолдак не делает так, чтобы вокалисты скрючившись пели или еще что-то такое. Тогда почему бы и нет.
Главное, чтобы оставалась идея композитора. А то бывает, что современная режиссура как-то ее искажает. Я не про сюжеты. Просто в какие-то моменты ты перестаешь соображать: это к чему вообще? То есть, может быть, и не в традиционных костюмах, но если суть остается та же самая, а раскрывается как-то необычно, то почему бы и нет? Необязательно, чтобы в костюмах той эпохи, которой это принадлежит.
— На ваш взгляд, есть какие-то пределы допустимого на оперной сцене?
— Я считаю, что не может быть на оперной сцене пошлости. А это сейчас любят в Европе. Все это чересчур натурально, мягко говоря.
— Смотрели на видео недавнюю премьеру Парижской оперы — спектакль «Леди Макбет Мценского уезда» знаменитого Кшиштофа Варликовского. Там исполнительница главной партии Аушрине Стундите участвует по воле режиссера в очень натуралистичных сценах, даже показывает обнаженную грудь. Можете представить себя в подобных ролях?
— Может, кто-то сочтет меня диким консерватором, но такое неприемлемо. Как я буду потом смотреть в глаза родным и близким?
— А в каком направлении, на ваш взгляд, должны идти поиски чего-то нового в современном оперном искусстве?
— Сейчас же в опере публика ждет, чтобы и драматическая игра была достаточно ясная. Если раньше оперным певцам было достаточно голоса, человек мог просто стоять и петь, а зал взрывался от этого, то сейчас… Публика все время требует: ну, давай, покажи нам. Это сейчас везде происходит. Что и вынуждает режиссерскую оперу преобладать над традиционной.
— Может, это претензия к певцам? Новый Паваротти так и не появился.
— Это сложный вопрос и довольно-таки неоднозначный. Здесь нет какого-то одного ответа. Много факторов, которые годами копились, как-то выворачивались, и вот сейчас мы имеем такую ситуацию, какую имеем. Есть талантливые певцы. Просто сейчас мало кто хочет растить певцов. Для того чтобы вокалиста вырастить, надо создать ему условия. Чтобы он, например, не пел не свой репертуар, который будет вредить голосу. Нужны занятия с концертмейстерами, постоянные, стабильные. Занятия с педагогами. А сейчас никто не хочет, всем надо быстро. Давай, нет времени разбираться. Держи гранату и беги, грубо говоря.
— А вы следите за своим репертуаром?
— Я стараюсь за этим следить.
«ЗНАЮ МНОГО ИСТОРИЙ, КОГДА ЛЮДИ ВСЕ ПОЛОЖИЛИ К НОГАМ ТЕАТРА, А НА СТАРОСТИ ЛЕТ НЕ ЗНАЮТ, ЧТО ДЕЛАТЬ»
— Появился ли у вас агент, который будет выстраивать вашу зарубежную карьеру?
— Мы сейчас начинаем сотрудничать. Первый проект будет, посмотрим, как все пойдет. Это будет «Волшебная флейта» в Омане. Там будет три спектакля в блоке, за месяц они вызывают на репетиции. Итогом этого месяца станут три спектакля, в одном из которых я пою Царицу Ночи, а два страхую. Я буду страховать Альбину Анваровну. Мы с ней вдвоем будем на этом проекте.
— У вас один агент?
— Нет, это просто так совпало.
— Но вы готовы к жизни «на чемоданах», как у любого востребованного оперного певца?
— Не знаю, если честно. Поживем — увидим. Конечно, я бы не хотела жить в самолетах и гостиницах. Все-таки жизнь — это не есть работа, а жизнь есть жизнь.
— А что такое жизнь?
— Семья… Мне разные корифеи Мариинского театра говорили, что не надо делать ставку только на работу. И сама знаю много историй, когда люди все положили к ногам театра, а на старости лет не знают, что делать, потому что у них ничего нет. Это для меня страшный сон, если честно. Я бы так не хотела ни за что. Хочется найти свой баланс, чтобы не «уработаться», грубо говоря, чтобы работа была в таком количестве, чтобы она не переставала доставлять удовольствие.
— А бывает, когда это все становится рутиной?
— Бывает такое…
— Даже, когда выходишь на сцену?
— Выходя на сцену, нет. Но вот эти ежедневные какие-то дела, когда ты постоянно куда-то едешь, переезжаешь из гостиницы в другой город, другую гостиницу… Ты просыпаешься утром и вспоминаешь, в каком городе находишься.
Просто бывает то пусто, то густо. Бывает, ты сидишь и не знаешь, чем заняться, а бывает, что все одно за другим. И так вот плотненько встает, что бывает утомительно. Хочется спокойно выходить, репетировать, чтобы ты вышел на сцену, зная, что у тебя отрепетировано все. Все предусмотрено. А когда такой бесконечный поток каких-то выступлений, то удовлетворения это не приносит, потому что ты знаешь, что можешь лучше. Но в данных условиях лучше сделать не можешь. Вот это расстраивает.
— А есть какие-то театры, в которых вы мечтаете выйти на сцену? Например, если я не выступлю в Ковент-Гарден, то что-то сделала не так в своей карьере.
— У меня нет таких амбиций, что все должны обо мне знать, а я должна петь в Метрополитен или в Ла Скала. Я просто хочу работать, и, чтобы мне было не стыдно, работать хорошо. Чтобы было не стыдно смотреть коллегам в глаза.
ЛЮБИМЫЙ ТЕНОР — МОЙ МУЖ
— Классический оперный спектакль — это любовь сопрано и тенора. Есть у вас любимый сценический «любовник»?
— (Смеется.) Так у меня муж — тенор Евгений Ахмедов, также солист Мариинки.
— Часто вы с ним поете?
— Бывает, что поем вместе, когда совпадают составы, в последнее время это происходит все чаще. Он как раз пел у Жолдока в Михайловском театре, в той постановке с молоком. Считаю, что он гениален в партии Ленского. У него есть такой видеоархив, и мы периодически пересматриваем какие-то моменты забавные, интересные. Это мой любимый тенор. Я бы всегда только с ним пела, если честно!
— А другие ведущие теноры Мариинки? Скажем, Сергей Скороходов…
— Скороходов, да — он прекрасный певец. Но он другого плана, понимаете? Просто с мужем — это же совсем другая связь.
— Просто есть люди, которые не любят работать вместе с родными и близкими.
— А мне кажется, это такое счастье. Я знаю, что меня поддержат. Если со мной что-то пойдет не так на сцене или случится какая-нибудь непредвиденная ситуация, я уверена, что родной человек сделает все, чтобы меня, грубой говоря, прикрыть. Таких ситуаций, слава богу, пока не было, надеюсь, и не будет.
Пение — это такой процесс… не просто механика, а от души, от сердца. Когда же вы поете вдвоем, ощущения просто невозможно описать.
«ВАЛЕРИЙ АБИСАЛОВИЧ СКАЗАЛ, ЧТО ОБЯЗАТЕЛЬНО ВОЗЬМЕТ МЕНЯ НА „ПАСХАЛЬНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ“ В ЧЕЛНЫ»
— Хочется спросить еще про одного человека, который помог вам в начале карьеры: как вы познакомились с пианистом Борисом Березовским?
— Еще когда он задумал свой фестиваль «Музыка Земли» и готовил самый первый фестиваль, Березовский пригласил Альбину Анваровну исполнить произведения Рустема Мухаметхазеевича Яхина и Назиба Гаязовича Жиганова. Этот фестиваль — своего рода слияние фольклора и классической музыки, исследование взаимодействия этих двух музыкальных пространств. Фестиваль, кстати, существует до сих пор. Так вот, Березовский приглашал Альбину Анваровну, но она не смогла выступить и порекомендовала меня. Так оно и пошло.
— С тех пор вы нашли с Березовским общий язык, с ним не раз выступали. И это было еще до того, как вы нашли свое место в оперном театре.
— Да. Березовский, конечно, человек уникальный — в том плане, что это настоящий музыкант, причем не столько в плане каких-то технических вещей и навыков, сколько как музыкант в душе. Например, на репетиции мы все можем долго соображать, в какой тональности петь, какая форма, а Березовский сидит, слушает и просто получает удовольствие от происходящего.
Это человек, которому я очень благодарна, потому что он меня приглашает всюду, например, по его приглашению я выступала два года подряд на фестивале «Летние вечера в Елабуге».
— Каковы ваши впечатления от елабужского фестиваля, от публики? Вроде и репертуар там был непростой, был даже день барокко…
— Гендель звучал, да.
— И как, готов елабужский слушатель к Генделю?
— В целом, хорошо. Зрителя ведь тоже надо приучать — в хорошем смысле. Программа в целом такова: если тебе хочется «внедрить» нечто новое, сначала поешь то, что зритель знает. Например, первым номером — то, что на слуху, третьим номером — тоже, а между ними, вторым, исполняешь что-то новенькое.
Думаю, фестиваль в Елабуге — это очень большое дело, очень важное. И все, кто приходит, находят для себя нечто, что откликается в душе. Сама же организация, конечно, на очень высоком уровне — тебя и по городу поводят… Заведует фестивалем краеведческий музей.
— Которым, в свою очередь, заведует Гульзада Руденко.
— Она невероятная женщина. У нее все организовано: «Так, девочки, солистку надо покормить!..» Приходят люди, отводят меня и кормят. То есть это не просто какое-то формальное отношение к тому, что происходит. И тебе теперь самой вновь хочется туда возвратиться.
— Уже позвали на третий фестиваль в Елабугу?
— Да. Березовский сказал, чтобы в июле я даты не занимала.
— За культурной, музыкальной жизнью в родных Набережных Челнах как-то удается следить?
— До этого не особо удавалось, но на 1 марта меня пригласил Игорь Михайлович Лерман на празднование 15-летия Органного зала. У нас уже запланировано, надеюсь, не возникнет никаких срочных дел и это получится реализовать. Валерий Абисалович сказал, что на следующий год обязательно возьмет меня на «Пасхальный фестиваль» в Челны. Оркестр Мариинского театра там уже играл прямо на заводе!
«МОЙ ДОМ СЕЙЧАС В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ, НО ПЕТЕРБУРЖЕНКОЙ Я СЕБЯ НЕ ОЩУЩАЮ»
— Вы сами себя уже ощущаете петербурженкой?
— Мой дом сейчас в Санкт-Петербурге, но петербурженкой я себя не ощущаю. Я себя вообще не соотношу с каким-то конкретным городом. Во Владивостоке я стабильно жила полтора года, никуда не выезжая, — приезжаю туда и чувствую себя как дома, потому что мне там комфортно. Климат на Дальнем Востоке, конечно, своеобразный, суровый, но мне подошел. То есть везде, где я живу, чувствую себя как дома. Если есть люди, которые меня ждут, значит, будет и ощущение, что я дома.
— Но отношения с Петербугом и его суровым климатом у вас сложились?
— Бывает, хочется уехать, когда несколько дней нет солнца, например. Когда я только переехала в Питер, у меня не было никаких выступлений, вообще ничего. Первые полгода я еще жила в квартирке — такая, знаете, типичная петербургская каморка на первом этаже с окнами во двор-«колодец», где солнца нет вообще. К тому же октябрь–ноябрь — просто ужас для меня, особенно после Владивостока, где солнце круглый год. Да, во Владивостоке может быть ветер, тем более это край материка, все продувается, но есть солнце — и в этом плане там, конечно, мне было комфортнее.
В Питере хорошо жить, если ты куда-то выезжаешь, если ты имеешь выходы в какие-то другие места, просто чтобы отвлечься. Павловск, Царское Село…
— Вы сейчас живете рядом с Мариинским театром, чтобы можно было дойти до него пешком?
— Да. Надо быть всегда, что называется, «под рукой».
— Кстати, в каком из трех залов питерской Мариинки вам комфортнее всего работать: историческая сцена, Мариинка-2, концертный зал?
— Мне, как артисту, Мариинка-2 кажется очень продуманной и удобной. Гримерки тут же, на первом этаже, все в доступности. Историческое здание тоже удобно, но там совсем другая обстановка.
— Приходит дрожь и волнение от того, что здесь выступали великие?
— Да. Когда был мой самый первый выход на сцену Мариинки, в «Соловье» Стравинского… Это было на исторической сцене, я стою в костюме, настраиваюсь за кулисами, хор уже поет, мне скоро выходить. Я поднимаю голову и вижу вот эту старую кирпичную кладку, колосники, все это работает вручную… Думаю: «Боже, здесь же пели такие солисты! Здесь же Шаляпин выступал…» В тот момент я чуть не расплакалась от того ощущения, что нахожусь в энергетически просто невероятном месте.
— На этот спектакль приходит много детей, не мешали они вашему дебюту?
— Опера «Соловей» очень красиво поставлена, к тому же она очень короткая — вот почему на нее водят детей. Постановке уже, наверное, больше 20 лет. А само мое выступление прошло вроде бы хорошо.
— Какой был второй выход?
— «Джанни Скикки».
— Тоже короткая опера…
— Но поставлена в Мариинском театре с таким чувством юмора! Атмосфера именно этого спектакля зависит от общего взаимодействия на сцене, потому что ансамбль достаточно большой. На репетиции актеры творили и при этом сами от процесса кайфовали. Подобные спектакли — это, конечно, такое счастье… Ну и музыка, разумеется.
— Вы пели и в московском «Зарядье», какие впечатления от зала?
— После концертного зала Мариинки-3 отличия, конечно, чувствуются. В Питере зал вытянут в сторону зрительских мест, в какую сторону бы человек ни пел, звук в любом случае идет в зал. В «Зарядье» зал вытянут в ширину, поэтому звук немного уходит, растворяется — конечно, надо было привыкать. Маэстро Гергиев на «Пеллеасе» все время говорил: «Дикция, дикция! Мне не хватает вашей дикции!» А мы по привычке пели так же, как и обычно, но, учитывая акустику зала, этого было недостаточно. Надо было приноравливаться.
«РАНЬШЕ МАСТЕРА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ДО СПЕКТАКЛЯ МОГЛИ НЕ ВЫХОДИТЬ ИЗ ДОМА»
— Спросим и про личное, раз зашла речь про вашего супруга. Вот есть понятие «татарская жена». Ваш муж уже успел познать все прелести этого?
— Не знаю, может, уже познал! (Смеется.) Но мне с мужем очень повезло. Мы были с ним в Японии — у него был проект «Евгений Онегин», и я с ним ездила за компанию. Там, конечно же, и музыканты, и руководитель хора приехали из разных мест. Муж говорит: «Знакомьтесь, это моя жена Айгуль, сопрано». И чаще всего такая реакция: «Во-о-о!..»
— То есть два певца в одной семье — это…
— Да, как будто это что-то такое сложное! А мне кажется, это, наоборот, счастье. К тому же муж тоже работает в Мариинском театре.
Мне очень повезло, у нас в семье нет такого, например: «Та-а-ак… Где компот?!» Муж понимает, что завтра вечером у меня спектакль: «Ничего не делай, отдыхай, нику