Откровения военного корреспондента: Я знаю, кто убил командиров Донбасса

Дима Фрэнк: Дмитрий, год назад убили Захарченко. Вы, насколько я знаю, были знакомы. Что скажешь об этом человеке? Дмитрий Стешин: Общался с ним мало, просто дороги войны не сводили, но очень хотел сделать с ним интервью. И вот открывали воинскую часть в Донецке, бригаду спецназа. Заведовал ей мой старый друг, и я знал, что Захарченко приедет. Я к нему просто подошёл на улице, говорю: Александр Владимирович, мы с вами в одном списке на розыск СБУ. Он в ответ: не переживайте, там много хороших людей. Я говорю: ну да, я знаю. Сказал ему, что мы работаем в регионе с 2014 года, с ранней весны. С вами сделали уже интервью все, даже журнал «Мурзилка», а вот крупнейшая российская газета не пообщалась. Он: нет никаких проблем, в четыре часа вас жду. Вот так я познакомился с Захарченко и поговорил. Александр Захарченко. Фото: Komsomolskaya Pravda / Globallookpress Мне запомнились его слова: Не стоит жаловаться на то, что наш путь в Россию оказался такой долгий и кровавый. Мы его пройдём. И я верю, что хотя бы мои дети будут гражданами России. Ещё раз я с ним встречался при очень показательной ситуации — в районе Еленовки, это погранпереход на украинскую сторону. Когда включается комендантский час, сам погранпереход закрывается, остаётся машин 30-40 ждать утра, тогда опять погранпост откроется, и люди смогут проехать. И вот по этой колонне людей, спящих в машине, в четыре утра ударили из миномётов. 15 человек погибли, среди них женщина беременная. Долго думали ещё, как записывать — как одну или как двоих погибших. Потом туда приехал Захарченко. Нужно было иметь большое мужество, чтобы общаться с людьми в такой ситуации. И ни одной претензии от народа ему не было высказано. С ним разговаривали, как с отцом. С отцом, который куда-то уехал и вот приехал в Еленовку, когда случилась беда. Сейчас он всех успокоит и утешит, попробует что-то наладить. Вот такой был человек. Д.Ф.: Твоя версия, кто его убил? Д.С.: СБУ. Его убила СБУ. И всех командиров убили, что бы там ни рассказывали. Это же азы контрпропаганды. Первым у нас погиб Лёша Мозговой. Сразу же после его смерти начали разгонять информацию о том, что его убили какие-то кремлёвские спецназовцы, бандитские разборки внутри республик и так далее. Это «двойная отработка». Немцы этот приём применяли ещё в контрпартизанской борьбе, когда стравливали между собой партизанские отряды, убивали одного командира и говорили, что убили люди из соседнего отряда. Кроме того, что ликвидирован один из лидеров и командиров, ещё и сеются сомнения, тревоги. Д.Ф.: А как так вообще получилось, что все командиры «Русской весны» так или иначе погибли? Д.С.: Целенаправленно охотились. Я знаю, что у них наставники из Израиля. А это, в принципе, моссадовская система работы на тревожных территориях. Это устранение лидеров в первую очередь. Никто не берёг себя. Д.Ф.: Ты был на 15 войнах. Донбасс на каком месте из них, скажем так, по кровопролитию? Д.С.: На самом первом и самом главном. Во-первых, были чужие войны, когда тебя, в принципе, не трогало абсолютно, что там происходит, гори там огнём всё. Ливия, например, — чудесная страна. Там, чтобы объяснить, откуда ты приехал (из России), надо глобус с собой возить и показывать, потому что они не знают, где это. А Донбасс… У меня были коллеги, которые не знали, какую сторону выбрать на этой войне. Вот приехал один из них с фотоаппаратиком в город Славянск, там поснимал, сям. А я уехал из Славянска на неделю, за деньгами в Москву и передохнуть. Возвращаюсь, а человек уже совершенно другой. Посидел под обстрелами, пособирал мирных погибших на улицах, пожил в подвале — у него вся картина мира изменилась и на место встала. Майдан меня, конечно, зацепил. Я реально был на грани. Майдан — очень заразная вещь. Тебя качает этой жуткой энергетикой. Ты начинаешь искать оправдание тому, что происходит. И про себя бормочешь: ох, бедные украинцы, и что они от русских хорошего видели? И анекдоты вечные про жадных хохлов мы рассказывали. И это шапито позорное с газом, которое длится 10 лет. Вот у людей нацбилдинг. В принципе, это всё укладывалось в мою картину мира, пока не полезла русофобия. И тут я понял, что там всё построено на русофобии, ненависти к русским. А на ненависти невозможно ничего выстроить. Это плохой фундамент. В общем, в Донбасс я уже приехал подготовленный. Фото: Iv Bogdan / Globallookpress Д.Ф.: Расскажи, пожалуйста, самый страшный случай на войне. Какую-то историю, которую ты видел, которая тебе запомнилась на всю жизнь. Д.С.: Хоть 20 могу рассказать. Но не буду. Я их всегда усиленно забываю, потому что в себе носить такое невозможно — свойство человеческой психики. Поэтому у меня бабушка, которая от Сталинграда дошла до Франкфурта-на-Майне, про войну ничего не рассказывала. Успела только буквально за полгода до смерти наговорить мне как-то до четырёх утра, в каких «котлах» она была, где наступала. Всё. Ты стараешься это забыть и не вспоминать, хотя бумага всё помнит. Иногда залезешь в какой-нибудь старый пост в Facebook и видишь, что ты всё это крепко и плотно забыл. И слава Богу. За неделю до Беслана я лазил по Чечне, искал родственников шахидок, которые подорвали самолёты. Один, кажется, в Ростов летел, второй — в Волгоград. И лазил я по горам, по ваххабитским посёлкам. Бог меня хранил. Но сначала я отработал адреса в самом Грозном. У них были грозненские прописки. А город был такой жуткий! Мало кто представляет, как Грозный выглядел тогда. Газ бил на улицах прямо из труб. Ведро воды стоило пять рублей, и к вечеру она загнивала. Квартиры отапливались четырьмя кирпичами на четырёх конфорках. В общем, кошмар. Ни магазинов, ни машин, ни бензина. Только где-то — бах! — выстрел, или собака взвизгнет — и всё, тихо. Я в этой кромешной тишине поднимаюсь по лестнице в девятиэтажке и вижу, что все двери выбиты, сожжены, либо расстреляны. И вот-вот должна быть эта квартира. Я поднимаю голову и вижу, что надо мной небо, последних этажей нет. Нет ни чердака, ни девятого этажа, ни восьмого. И в этой тишине я услышал, как где-то рама скрипит от ветра. И я ссыпался тогда вниз по лестнице. Прямо прыгал через десять ступеней. Какой-то ужас меня посетил… Про эмоциональное выгорание тоже стараешься забывать. В конце концов привыкаешь. В Сирии мы работали в 2016, кажется, году, весной. Мы постоянно проезжали через город Хомс. А в Хомсе на центральной улице была точка, где можно было передать видео и фото на FTP-сервер. Мы там обычно останавливали машину. Скриншот видео ИД «Комсомольская правда» Погода была тогда в Сирии жаркая — днём +40. У меня сгорела голова на солнце, стала облезать. Мы машину остановили, и я вижу какой-то магазин с военной амуницией. Пошёл кепку купить. Хозяина магазина не было, был только 10-летний мальчишка, который из себя негоцианта изображал. Мне на голову кепку натягивал со страшной силой. Зеркала не было в магазине, и я выбегал через стенку в соседнюю парикмахерскую, посмотреться. Мальчишка у меня поцеловал шеврон с российским флагом, который был на рукаве на липучке. А я ему на прощание подарил 10-рублёвую монетку с Георгием Победоносцем. Через неделю мы так же въезжаем в Хомс, и я вижу, что этой улицы нет. Все дома осыпались, фасады. Я потом видел в новостях, что подорвался шахид — 800 килограммов взрывчатки… На окраине Хомса, в армянском квартале. И всё выгорело. Даже спросить не у кого, выжил ли тот мальчик. Д.Ф.: А у тебя сколько было таких моментов, когда ты был на грани жизни и смерти? Д.С.: Даже на грани невозможно понять, от чего тебя судьба уберегла. Например, мы в Ливию въезжали, когда захватили Триполи. Мы проезжали через пост в пустыне, где уже одни трупы лежали и всё было сожжено. Поймали там такси. В самой пустыне на посту останавливают и говорят: вам дальше не проехать, нужно получить аккредитацию. А бензин тогда стоил в Ливии 200 рублей за 20-литровую канистру. И нужно было ещё побегать его поискать. Водитель у нас возмутился и говорит: мне не хватит бензина ни назад вернуться, ни туда. И нам эти боевички говорят: ну ждите тогда старшего. Потом подъезжает джип, машина вымазана маслом и посыпана пылью песчаной. Оттуда вылезает мужик с каким-то хорошим оружием. И я к нему подхожу с пачкой российских паспортов, говорю по-русски: мы российские журналисты, нам надо в Триполи. И он мне вдруг по-русски отвечает: «Да, я вижу, что вы российские журналисты. Пойдёмте в тенёк». Оказалось, что это полковник Мухтар, выпускник бакинской мореходки. Он и его банда на тот момент аэропорт, кажется, в Триполи контролировали. Он нам на арабском выписал бумагу, что, мол, мы вообще друзья. И нас несколько раз останавливали, причём подозревали даже, что мы шпионы, которых надо допросить и расстрелять. Мы доставали бумагу от полковника Мухтара, и нас пропускали дальше. Или говорили: вам вот с этими людьми ехать не надо, сейчас мы вам какую-нибудь другую машину поймаем. Потому что передвигались-то всегда автостопом. Самый яркий, наверное, был случай во время «Небесной сотни» на Майдане. Я жил в гостинице «Украина», прямо на линии огня. И я побежал то ли перезарядиться, то ли передать первые видео с места, уже не помню. Смотрю: все люди в холле гостиницы ждут лифтов, а я, как самый умный, бросился на лестницу. И только я распахнул туда дверь, сделал два шага вверх… снайпер промахнулся, может быть, на полмиллиметра мимо моей головы. Мне глаз серьёзно бетонной крошкой просекло. Я после этого полчаса полежал на диване в номере, носом подышал, чтобы немножко в себя прийти. Это был снайпер, который сидел на крыше какого-то из правительственных зданий. Д.Ф.: Если ты, допустим, видишь раненого солдата, ты как журналист сначала сделаешь съёмку либо поможешь человеку, потеряв ценный кадр? Д.С.: Конечно, помогу сначала. Д.Ф.: А если это будет враг? Д.С.: Да, наверное, тоже. Я же, вообще-то, над схваткой должен быть. В Беслане мы с Коцем (Александр Коц — спецкор «Комсомольской правды» — прим. Царьграда) сразу же забыли про то, что мы журналисты, и стали вытаскивать детишек окровавленных, тащить их на улицу генерала Плиева. Мы оказались в частном секторе, на задах школы, когда там рвануло, и все эти дети, несчастные, окровавленные, прямо на нас начали выбегать. То есть мы не думали в тот момент о журналистике и вышли за оцепление. Нам потом достаточно тяжело было обратно попасть к школе. Мы же всё-таки люди. И я считаю, что в случае с военной журналистикой тех, кто приезжает только работать, деньги зарабатывать или имя, Бог очень сильно наказывает или отваживает. То есть даёт понять, что не надо. А люди, которые работают ретрансляторами чужого горя, как я для себя сформулировал, могут достаточно долго продержаться. Потому что то, что они делают, угодно Богу. И совести, если кто-то в Бога не верит. Вот так.