«Женщины сейчас в замечательном положении»: Лукерья Ильяшенко о феминизме, съёмках в сериалах и карьере в балете

Актриса Лукерья Ильяшенко «немножко против» феминистического дискурса, так как полагает, что женщины в современном мире находятся в «замечательном положении» — имеют возможность строить карьеру и при этом могут пользоваться определёнными благами. Такое мнение Ильяшенко высказала в интервью Антону Красовскому на YouTube-канале «Антонимы». Она также рассказала о работе в новом сериале Happy End, обучении в балетной школе и призналась, на что бы могла пойти ради роли.

http://www.youtube.com/watch?v=KwT7KFJl0Mw

— В гостях у нас Лукерья Ильяшенко. Прекрасная актриса, исполнительница одной из главных ролей нового сериала Happy End. Что вы думаете про статуи без трусов?

— Слушайте, дичь какая-то.

— Вы бы написали жалобу?

— Нет. Дичь, прямо Средневековье новое. Страшно.

— Страшно вам?

— Мне — да. А вам нет?

— Мне нет. Я старый человек. Мне нечего бояться.

— Какой вы смелый.

— Да нет, я не смелый… Я говорю, если мне женщина…

— Погодите, погодите. В Instagram голышом можно, а в Эрмитаже нельзя?

— А я не знаю. В Instagram можно?

— Конечно, можно. У вас нет Instagram? Вы не смотрите?

— Я голышом не фотографируюсь. Я только в хоругвях.

— Вы — понятно. А окружающие? Не отслеживаете?

— Я подписан только на православных блогеров. А вы? Вы на Яну Рудковскую подписаны?

— Я только на тех, кто показывает всякие прелести.

— У вас у самой в Instagram сколько — полмиллиона подписчиков?

— 494 тыс. Было полмиллиона, потом отписались.

— Почему отписались? Вы с Маргаритой Симоньян сфотографировались?

— А вот непонятно. Нет. Я вроде как пытаюсь конъюнктурничать.

— То есть? Что вы делаете, чтобы быть популярной?

— Я пытаюсь подстраиваться под запросы аудитории.

— То есть когда надо вы Федосеева, когда надо — Шукшина.

— Нет. Я всё-таки пытаюсь сохранять свой стержень.

— А какой у вас стержень в Instagram?

— Альтернативный.

— Расскажите. Мне интересно.

— Я пытаюсь как-то писать, как-то развлекать публику. Не уходить ни в политику, ни в личную жизнь, быть такой нейтральной.

— То есть про политику нельзя, да?

— Я просто ничего про это не знаю.

— Ну вы слышали фамилию Путин?

— Слышала.

— Что думаете про него?

— Сильный лидер.

— Владимир Владимирович, «сильный лидер», говорит о вас Лукерья Ильяшенко. А Навальный? Слышали такого?

— Слышала.

— Что думаете про него?

— Сидит в тюрьме.

— Сидит в тюрьме. Правильно посадили его или неправильно?

— Я не знаю. Я не понимаю в этом ничего.

— Глупости. Всё вы понимаете. Вы взрослая баба, вам много лет.

— Взрослая баба, но баба.

— Ну и что? Бабы все дуры, что ли?

— Конечно.

— Ну нет.

— Шовинистическое общество. Сексизм.

— Возвращаясь к Instagram и всем вашим социальным сетям. О чём можно писать, а о чём нельзя писать?

— В контексте чего?

— В контексте вас самой. Вы как для себя решили? Что вы пишете? Вы пишете пошлости для девчонок? Девочки, не падайте духом....

— Нет. Почему «девочки не падайте духом»? Девочки, падайте духом, если хочется падать духом. Вы же девочки, чёрт подери. Во-первых, надо понимать, что Instagram — развлекательная площадка. Это всё про entertainment. И я стараюсь в меру своих скромных сил их как-то развлекать: пишу какие-то посты, лайфстайл-советы.

— Например? Что такое лайфстайл-советы? Дайте мне лайфстайл-совет, Лукерья.

— Чтобы ваша кожа была всегда увлажнённой, не забывайте перед сном её очищать и наносить какое-нибудь увлажняющее средство.

— Господи. Гадость какая.

— Да.

— И сколько лайков?

— Нет, я такое не пишу. Я всё-таки пытаюсь с юмором.

— Давайте.

— Ну обхохмить. Но я сейчас не могу прям... это надо подумать, записать, я вам потом выдам пост. Хотите — после передачи про вас что-нибудь напишу.

— Хочу. Гадость какую-нибудь напишите. Мерзкое напишите.

— Я могу. Вы готовы?

— Я готов. И более того, вам ваш товарищ Александр Маленков даст множество советов по этому поводу, что конкретно написать.

— Это вы зря. Я всё сама.

— Сами? Не пользуетесь услугами... Семейным положением не пользуетесь?

— Без комментариев.

— Все знают.

— Какой вы провокатор.

— Я совершенно не провокатор, я просто пытаюсь найти…

— Провокатор.

— Вы сказали, бабы глупые. Что вы думаете про весь этот фемский дискурс?

— Это шутка. Про какой?

— Ну вот феминистический.

— Я, наверное, немножко против, потому что я считаю, что женщины сейчас в таком замечательном положении, когда мы всё ещё слабые и зависимые, а с другой стороны, уже независимые и эмансипированные. Странно этим не пользоваться. Мне очень нравится, что моя карьера строится мной самой, что я зарабатываю деньги, что я куда-то развиваюсь. И тем не менее мне также нравится, что мне открывают дверь в автомобиль, когда я в него сажусь, мужчины.

— То есть вы считаете, что женщины сейчас даже в привилегированном положении?

— Конечно. А что, нет?

— Я не знаю. Я у вас спрашиваю.

— Вообще, отличное время. Строй карьеру, получай цветы, тебе открывают двери....

— Вы понимаете, что вас сейчас захейтят все феминистки?

— Пожалуйста, пускай.

— Плевать? От вас поэтому и отписываются из Instagram. Сейчас немодно...

— Понимаете, тем-то и лучше аудитория, когда она одних с тобой взглядов. Отпишутся и отпишутся.

— Да? Давайте тогда ваши взгляды сформулируем и какая аудитория…

— Я считаю, что сейчас женщины находятся отчасти, определённые женщины… Окей, давайте так. Я говорю за себя. Я нахожусь в привилегированном положении, потому что я имею возможность строить карьеру и так или иначе всё равно сохраняю за собой вот эти вот блага патриархального общества по отношению к женщине.

— То есть хорошо, когда частичка консерватизма сохраняется, да?

— Я не знаю, что это такое. Чуть-чуть такое: и нашим и вашим. Да.

— Я и говорю: когда надо — Федосеева, когда надо — Шукшина.

— Слушайте, это правда. Сейчас так.

— Ну нравится вам. Вам хорошо жить вообще?

— Сейчас да.

— Было плохо?

— Когда?

— Я вопрос задаю. Было плохо?

— Нет, не жалуюсь.

— Никогда не было плохо?

— Было.

— Когда?

— Без комментариев. Когда-то было. В смысле, ну что? У нас программа, то есть у вас…

— Программа о вас. Я у вас спрашиваю, если вам сейчас хорошо, вам было плохо?

— Было.

— Когда?

— Недавно.

— Почему?

— Без комментариев.

— Ну почему?

— Не буду я вам отвечать. Что за малаховщина?

— Почему малаховщина? Я же у вас не вытягиваю какие-то…

— Сейчас давайте ещё выйдут какие-нибудь приглашённые гости, родственники.

— Никто сюда не выйдет. Здесь нет никаких родственников и приглашённых гостей.

— Сочувствующая сторона.

— Нет. Это программа про вас, соответственно, вы здесь говорите...

— Слушайте, плохо, наверное, детям в Африке и шахтёрам. У меня всё окей. Я родилась в Самаре, выросла в Москве, получила образование, стала актрисой. Я занимаюсь любимым делом, мне за это платят, слава богу.

— Вы всё время… Я прочитал несколько ваших интервью, и сейчас за этот короткий разговор вы два раза сказали про деньги.

— Да.

— Для вас это важно?

— Конечно.

— Почему?

— Потому что это даёт мне независимость, свободу выбора.

— Почему вы так часто про это говорите?

— Потому что, наверное, в детстве я испытывала... У нас была не очень обеспеченная семья. Мама — врач... такая среднестатистическая. И я в какой-то момент сообразила, что очень многие вещи, к сожалению, в нашем мире зависят от денег.

— Когда? Сколько вам было лет, когда вы это сообразили?

— Довольно рано. Лет в десять, когда умер отец и ушёл кормилец из семьи. Я могу сейчас начать рассказывать слёзные истории о том, как мы ходили…

— Прекрасно. Это же история про вас.

— …в Черкизовский парк собирать яблоки...

— Вы уже переехали в Москву, да, на тот момент?

— Да. В 1997-м году.

— И папа умер уже в Москве?

— Да, в Москве.

— Он чем занимался? Мама у вас психоневролог ведь, да?

— Мама — врач. Нет, она психиатр-нарколог. Отец был художником.

— Сколько ему было лет?

— 42.

— Молодой совсем. Инфаркт был?

— Сердечная недостаточность. Так написано.

— И вы жили где-то в районе Черкизова?

— Мы жили на Преображенской площади.

— И что вы? Куда вы ходили?

— В Черкизовский парк. Как-то он там назывался... Мы собирали…

— Яблоки?

— Яблоки, да, потому что в какой-то момент не было денег.

— Нечего было есть?

— Не то что совсем нечего было есть, но вот да.

— Что непосредственно стало триггером, что вы поняли, что деньги — это очень важно?

— Это очень логично. Если вы не понимаете, что деньги в современном мире — важно…

— Мы сейчас говорим о вас десятилетней.

— В десять лет я поняла, что какое-то благосостояние важно...

— Как вы это поняли, Лукерья?

— Когда есть нечего, ты понимаешь, что деньги — важно.

— И что вы решили сделать? У вас было какое-то такое детское желание?

— Ничего такого не решала сделать, потому что я занималась балетом, хотела стать великой балериной, именно так почему-то, в такой формулировке... Потом я закончила балетную школу, пошла танцевать в Новый русский имперский балет. Там я поняла, что я недостаточно одарена, и что далеко я не уйду, и пошла дальше искать свой путь.

— А как вы поняли, что вы недостаточно одарены? Как это понимают в балете?

— Это очень просто. Есть очень объективный стандарт. Это физические данные: высота подъёма, высота шага, того, как поднимается нога, пропорции тела...

— У вас были неправильные пропорции тела для балета?

— Для балета недостаточно хорошие.

— Какие должны быть хорошие?

— Очень высокий подъём, очень большой шаг.

— То есть надо, чтобы нога вот так как-то делала?

— Чтобы стопа делала вот так. А нога — вот так, да.

— А у вас так не получалось? Наверняка же получалось.

— Средненько. 

— То есть могла бы быть в кордебалете?

— Может, доросла бы до какой-нибудь солистки.

— Но до примы — нет?

— Нет, однозначно. Точно.

— Как в балете всё устроено на самом деле? Действительно важен талант или всё же важны связи?

— Я не знаю, потому что я не перешагнула эту черту, когда можно было понять. Я танцевала год.

— Но тем не менее... Я читал в вашем интервью, где вы говорите: «Я поступала в ГИТИС, но во время экзаменов, я поступила, и мне показалось чудовищно лицемерным»...

— Было такое дело, да.

— «Я так пришла, посмотрела, поняла, что я займу чужое место».

— Да. Это правда.

— Я в это не верю.

— Почему?

— Я не верю, когда человек…

— Мне всегда очень не нравилось положение такого ставленника, чьего-то протеже... И это реальная история. Я пришла поступать...

— На отделение балетмейстера, да?

— Нет, балетмейстеров набирали на следующий год. Это было хореографическое. Когда учат педагогов. Педагог, который впоследствии будет учить маленьких детей делать деми-плие, батман тандю... И я пришла, и честно поняла, что я нифига не подхожу. Я хуже всех остальных, и не надо ни за счёт протекции, ни за счёт денег...

— А чья была протекция?

— Мама там что-то где-то...

— Да? Мама пошуршала как-то? 

— А что? Come on, не лицемерьте. Все шуршали.

— Нет. У меня не шуршали, потому что некому было шуршать.

— Да? Давайте поговорим про ваше тяжёлое детство.

— Нет. Когда вы будете вести программу…

— Жаль. Ну пожалуйста, сделайте исключение.

— У меня прекрасное было детство, совершенно не тяжёлое. Просто я не поступал в те институты, в которых мои родители могли пошуршать. Мой отец, как и мой дед, занимался энергетикой, поэтому, если бы я захотел пойти в МЭИ или в МИФИ…

— А почему вы не захотели?

— Я никогда не интересовался этими вопросами и не собирался идти по стопам родителей ни в коей мере. Дико счастлив, что я до сих пор по ним не иду. Но тем не менее. В какой момент, на каком конкретно экзамене вы поняли, что вы не годитесь?

— На третьем туре.

— Значит, первый тур был что? Это был творческий конкурс, да?

— Первый тур — это был класс. Мы приходили и все вместе делали класс.

— Класс — это вы стоите у палочки и ножками дрыгаете?

— Балетный класс, да. У палки. Ну как — дрыгаем? Вы попробуйте так подрыгать.

— Нет, я-то не претендую ни на что.

— Тогда и не говорите так уничижительно. Это большой труд, великое искусство.

— Безусловно. А как надо говорить?

— Выполняете упражнения.

— Выполняете упражнения.

— Вот. И это был третий тур. Это было сольфеджио, теория музыки, и я просто не пришла.

— А петь-то умеете?

— В ноты попадаю.

— А зачем нужно сольфеджио для хореографии?

— Я почём знаю? Спросите у них. Видимо, как-то вот это три четверти отличается от скольких — двух четвертей?

— И как вы решили стать артисткой?

— Это случайность. Правда случайно. Я не хотела. Более того, когда все девчонки из балетной школы после окончания пошли поступать на артисток, я не понимала зачем, потому что я не понимала, что они делают, эти артисты. Они просто корчат морды, они не могут сесть на шпагат, они не могут сделать 32 фуэте, какая-то фигня.

— А вы можете сделать 32 фуэте?

— Сейчас-то уже не могу.

— А тогда могли?

— Конечно.

— Да ладно? Это так просто?

— 64.

— 64? А 32 — это где?

— В смысле — где?

— Вот обычно это делают. Вот там есть какое-то… 32 фуэте — это «Жизель» или «Баядерка»? Или где это?

— Да везде. Это стандарт.

— Да?

— Мне кажется, да.

— Я не знаю.

— Либо 32, либо 64. Я уже не вспомню.

— Ужас. Ужасно трудно.

— Вот видите, вы уже поменяли свое мнение. То «дрыгать ножкой у станка», то это…

— Это разные вещи. Дрыгать ножкой... одно другому не мешает.

— Фуэте как раз и вытекает из «дрыгать ножкой».

— Дрыгать ножкой это не уничижительно, это просто процесс. И что же произошло случайного с вами, что вы решили стать артисткой?

— Я год отработала в Новом русском имперском балете. Потом поняла, что что-то не получается, и пошла искать себя. Попала…

— А что такое Новый русский имперский балет? Это же дрянь какая-то.

— Дрянь. Вы понимаете…

— А что не в Большом?

— Так, стоп. Не дрянь.

— Нет, не дрянь, да?

— Не дрянь. Прекрасный коллектив. Спасибо ему большое за всё.

— То есть нельзя срать, да, на прошлое?

— Нельзя срать на коллег.

— Они уже не коллеги.

— Неважно.

— Нельзя, да?

— Потому что это настолько тяжёлый труд, что, даже если это какая-то второсортная труппа, это всё равно очень-очень сложно. Люди всё равно работают там за копейки не потому, что у них нет другой работы, а потому, что они идейно очень преданы этому делу.

Я знаю одну девочку, которая танцует в Большом. И как-то я у неё спросила: «Слушай, ты такая красивая. Зачем? Всё равно ты работаешь в кордебалете. Ввиду данных понятно, что у тебя не будет никакого особого будущего. Зачем это надо? Этот скотский труд за три копейки». Она сказала: «Луш, понимаешь, в чём дело? Я с детства так хотела быть в балете, я так хотела быть причастной именно к Большому театру, что мне всё равно, в каком качестве там быть — мести полы, быть гримёром или — вау! — танцевать в кордебалете или где-то в мимансе».

— Но вы не танцевали в Большом театре.

— Я не танцевала.

— А хотелось?

— Я довольно быстро поняла, что не получится. Конечно, хотелось.

— Вы что-то делали для того, чтобы из сраного Имперского балета перейти в Большой театр?

— Я очень быстро поняла, что даже… Так, я не называла Имперский балет сраным.

— Мне можно. Это не мои коллеги.

— Я там сразу поняла, что не получится.

— Так как вы всё-таки решили стать артисткой? Вот эта случайность — она откуда взялась?

— Получилось случайно. Я пошла работать в компанию Stage Entertainment.

— Это что такое?

— Это ребята, которые привозят американские и европейские мюзиклы в Россию и адаптируют их для нашего зрителя. Один в один почти, за исключением языка. Я отработала там три сезона: два сезона в мюзикле «Красавица и чудовище», потом в «Звуках музыки». Очень интересно, потому что это синтетический жанр. Тебе надо танцевать, петь и чуть-чуть играть одновременно. Танцевать я умела, петь — ну так… В общем, мы пели в ансамбле, но все живьём, честно. Клянусь.

— Да я верю, верю. Это не так трудно.

— Ой-ой.

— Трудно?

— Конечно. Когда ты делаешь гранд па-де-ша и пытаешься вытянуть какую-нибудь соль второй октавы.

— Не пятой же.

— Дело в том, что это всё-таки восемь спектаклей в неделю. Четыре в будни и по два в субботу-воскресенье.

— А почему мюзикл в России не зашёл?

— Почему не зашёл? Он зашёл. Они очень успешные.

— Да?

— Они сейчас уже закрылись, но…

— Вот помните, был такой, я не знаю, сколько вам было лет, вы были, наверное, совсем маленькой девочкой, когда здесь были «Нотр-Дам» и «Чикаго».

— «Нотр-Дам» — это другая компания.

— Неважно, какая компания. Важно, что это были мюзиклы, такие большие...

— Они до сих пор идут, у них полные залы.

— «Нотр-Дам» не идёт.

— Потому что они сезоны идут. Они откатывают программу, условно, два-три года, потом берут новый. У нас же не Бродвей, чтобы по 20 лет одно и то же.

— Почему в России не получился Бродвей?

— Не знаю, но у нас вообще в принципе нет этой культуры. Мне кажется, артистов так не воспитывают, потому что это нужно прямо сызмальства воспитывать синтетических артистов, которые одинаково хорошо танцуют, поют и играют. Это очень сложно. Если мы приедем куда-нибудь на Бродвей, посмотрим «Чикаго» то же самое, потрясающе, потому что видишь совершенного танцора, который поёт как Тина Тёрнер. У нас таких нет просто.

— Почему нет?

— Мне кажется, школы не было. Не было запроса такого.

— А сейчас есть?

— Я не знаю. Я не общаюсь с детьми. Наверное, есть какие-то школы-мюзиклы, где их растят, но я полагаю, что это должно быть какое-то совсем зверское образование, потому что ты должен быть полноценным артистом балета, а это как мы учились…

— То есть тебя должны бить плетьми, как вы любите рассказывать всем, да?

— Сейчас уже не будут. Новая этика, нельзя. Конечно, посадят.

— Да? А били плетьми прямо?

— Да, у нас была такая плёточка. Для лошадей. Вот такая вот у неё ручка и хлыст.

— Хлыстом били вас?

— Да. Это такой хлыстик небольшой. Мы его прятали в рояль.

— А кто вас бил?

— Наш директор школы. Он уже покойный.

— То есть уже можно сказать, да?

— Уже можно.

— Что мёртвый подлый директор…

— Он не подлый. Это прекрасный совершенно человек, вырастил из нас замечательных людей.

— Прекрасный человек. Бил вас плёткой. Как его звали?

— Михаил Асафович Тихомирнов.

— Михаил Асафович Тихомирнов бил детей.

— Прекратите. Не надо.

— Почему? Вас же бил. Вы всё время с удовольствием об этом рассказываете. Или вам приятны эти воспоминания, когда вас били?

— Да, конечно, потому что это была какая-то…

— Не врите.

— Я не вру, это абсолютно приятно.

— Как вас били?

— Нет, не как меня били, а сам процесс.

— Как вас били — вам приятно было?

— Нет, это никогда не приятно, но вам кто угодно балетный расскажет, что, когда ты, например, стоишь у станка, и тебя просят втягивать ягодицы, подходили педагоги и либо вставляли пятачок между ягодиц, чтобы он не падал, чтобы они были постоянно в напряжении, либо вот так вот когтями делали. Тут чуть-чуть тебя…

— Какими когтями? Что, ногти не стригли, что ли, ваши педагоги?

— У женщин ногти длинные, и вот так вот подходят и делают.

— Старухи эти ужасные.

— Почему ужасные старухи? Хватит.

— Ужасающе. Я сегодня в спортзале видел такую бабку, которая…

— Слушайте, те были замечательные совершенно.

— Да? И били вас розгами.

— Не розгами, а хлыстом.

— Хлыстом. С каким эротизмом исполнительница одной из главных ролей фильма Happy End…

— Почему с эротизмом? Вы всё перевираете.

— Вам снится вот это вот мучение по ночам?

— Нет. Это не мучение.

— Не мучение? Вы считаете, правильно бить детей хлыстом?

— Часто бывает, что люди выпускаются из школ, из университетов. И не могут найти смысл в жизни, не могут найти своё предназначение. А у нас ещё тогда было ощущение того, что мы к чему-то стремимся, что есть какая-то цель и есть путь.

— Видите, вы вышли из своей этой школы, где вас били хлыстом, и бросили балет.

— И я потеряла на какое-то время этот путь, а потом нашла заново. Я понимаю, что лично для меня, чтобы была жизнь осмысленной, нужна какая-то цель.

— Хлыст.

— Да не хлыст. Стать, я не знаю, балетным артистом. Я к ней шла, и это делало меня счастливее.

— Зрители спрашивают. Вы какую роль играли в «Звуках музыки»?

— Я была в ансамбле, и мы… Что там было? Там были все альпийские танцы, и что-то мы ходили нацистами тоже. Вот это помню.

— Выдающаяся роль.

— Поэтому я поняла, что надо что-то как-то делать.

— И что такого случилось, что вам повезло? Вы когда поняли, что вам повезло?

— Когда вышла «Сладкая жизнь».

— Как вы оказались в «Сладкой жизни»?

— Я ушла из мюзиклов. Пошла учиться к Герману Сидакову. Отучилась год, и меня позвали...

— Это где?

— Школа Германа Сидакова?

— Да. Я не знаю.

— Это в Москве.

— Нет, я понимаю, что в Москве. Это что такое?

— Это заведение, где учат актёрскому мастерству.

— Это какая-то частная контора?

— Это частная история. Он работал с Женовачом, он преподавал во ВГИКе, а потом открыл свою школу.

— А почему не пошли в какой-нибудь нормальный государственный вуз?

— Потому что мне уже было 22 года. Меня никуда не брали. Я приходила, мне говорили: «Вы старая. У вас нестандартное лицо. Идите отсюда. Что вы тут забыли?».

— Это где вам такое говорили?

— Везде.

— Например.

— МХАТ, ГИТИС. Везде. Щука, Щепка. Да.

— То есть 22 года уже считается старая?

— На тот момент считалось, да.

— А сейчас нет?

— Я не знаю.

— И что вы делали? Вы уходили грустно, не понимая, что делать?

— Я грустно уходила. Я помню, как я дошла до какого-то третьего тура, по-моему, где-то во ВГИКе, и меня не взяли.

— На актёрское?

— Да.

— А чей это был набор?

— Я не помню, чей.

— В каком году? Девять лет назад?

— Лет десять назад уже.

— Какой-нибудь Алексей Ефимович Учитель набирал.

— Нет-нет. Если бы набирал Учитель, я бы запомнила. Я к Райкину, кажется, пыталась. Меня тоже туда не взяли. Но там я сразу же слетала.

— Почему?

— Откуда я знаю? Не подходите.

— С Райкиным вы виделись?

— Он сидел где-то далеко, я же ещё близорукая.

— Сказал: «Пошла к чёрту, бездарная»?

— Нет, почему? Он просто сказал спасибо. Какой вы провокатор, господи боже мой. 

— Как вы оказались в «Сладкой жизни»?

— Отучилась я у Сидакова год...

— Быстро как получают высшее образование в частных школах.

— Оно не высшее. Это просто курсы актёрские. Кстати, у нас много довольно талантливых ребят, как выяснилось потом. Позвали меня на пробы. Это был проект для ТНТ «Студия 17». Меня туда взяли. Я долго к ним ходила, раза четыре они меня смотрели, пробовали так-сяк, пятое-десятое. Режиссёр Сергей Сенцов. Я отснялась.

— Хорошо, не Олег Сенцов. Вы знаете Олега Сенцова?

— Нет.

— Да ладно?

— Да. Что?

— Без комментариев.

— Так вот. Отснялась, и спустя где-то год Сергей посоветовал меня в проект «Сладкая жизнь». Меня позвали на пробы. Я сначала пробовалась на роль Саши, потом на роль Леры. И меня взяли. 

— Сколько было человек в конкурсе вместе с вами?

— Откуда я знаю?

— Не знаете?

— Нет. Никогда не знаешь.

— Как выглядели эти пробы? Как вы о них, во-первых, узнали?

— Мне позвонил кастинг-директор и пригласил.

— Откуда он о вас знал? Вы были в каком-то актёрском агентстве?

— Я была в «Студии 17». Я отснялась там.

— Понятно. Опять же зрители спрашивают. Вам как ваше амплуа… повторите, пожалуйста, вопрос. Какой? Развратной?

— Б***ской.

— Там было не просто «обнажённой, голой женщины». Ну, короче, как вам в виде скульптуры из Эрмитажа чувствуется?

— Прекрасно. Послушайте. Играть femme fatale, развратных разлучниц — это же замечательно. Пока возраст позволяет, я считаю, надо этим заниматься.

— Не смущает вас ... что у вас один и тот же образ такой?

— Почему он один и тот же? Это для людей, которые видели эти два проекта. Для людей, которые следят за мной, — они знают, что я хорошая и сильная артистка, что у меня много разноплановых ролей. Например, сейчас на Первом канале идёт сериал «Налёт». Там я играю брутального полицейского. Также прямо сейчас на платформе «Одноклассники» вышел ещё один сериал, комедийный, со мной в главной роли. И я там играю зашоренную…

— Какой?

— «Пять с плюсом» называется. Фармацевтку. Поэтому вы можете задавать ваши гаденькие вопросы сколько угодно, но я-то для себя знаю, что вот таких я играю, вот таких играю, вот таких играю и диапазон там огромный.

— Вам как работается, например, с платформой «Одноклассники»? Вам не кажется, что это как-то мелковато?

— Почему мелковато? Послушайте, когда предложили, мой алчный ум тут же выдвинул такую гипотезу: значит «Одноклассники». Вторая по величине соцсеть. Если будут хорошие просмотры…

— Так наливают небось все.

— Тут не скажу. Нет, в смысле? «Одноклассники» — реально вторая соцсеть в России.

— Вы есть в «Одноклассниках»?

— Меня нет. Какая разница?

— И меня нет. У вас есть друзья, у которых есть странички в «Одноклассниках»?

— Есть. Да, есть.

— Я вот даже удалил лет десять назад страничку в «Одноклассниках».

— Неважно. Какая разница? Мой-то расчёт какой был коварный? Огромная соцсеть. Если будет много просмотров, будет прирост, будет узнаваемость. Вместе с этим приходит что? Рекламные контракты. И повышается ставка.

— Возвращаясь к вашей любимой теме, о деньгах, вы как-то сказали, что, несмотря на то, что вы такая прекрасная сериальная актриса, ставочка у вас так себе. Так себе?

— Тогда было.

— А сейчас нормально? Подросли ставки?

— Угу-м.

— Это сколько?

— Не скажу. Вы что, Дудь?

— А Дудю бы сказали?

— Дудю сказала бы, а вам — нет.

— Ну видите как. Давайте тогда закончим эфир, я поотвечаю на вопросы зрителей.

— Не обижайтесь.

— Какой-то ещё вопрос был зрителей.

— Гаденький самый выберите.

— Я не задаю гаденькие. Я задаю обычные. Как вы относитесь к проституции? Вот такой вопрос.

— Я к ней не отношусь.

— Прекрасный, остроумный ответ. Шутка за 300. Тем не менее. Вот как вы относитесь? Все ли профессии хороши?

— Глобально я действительно думаю, что есть люди, которым в силу, возможно, физических увечий или каких-то ментальных недоступна близость с человеком ни в каком ключе и ни в каком контексте, поэтому им приходится прибегать к услугам специалистов. И в этом смысле мне кажется… Что? Ну так и есть.

— Почему к услугам специалистов? Они же не к врачу идут. При чём тут люди, которые… Вы правда считаете, что люди, которые?..

— Это было, это есть, это будет.

— То есть это нормально?

— Если это легализовано, если у них профсоюзы.

— Надо ли легализовать проституцию?

— Да, конечно.

— Вы считаете, что надо легализовать проституцию?

— Да.

— То есть это просто упростит жизнь огромному количеству людей.

— Огромному количеству людей. Это перестанет быть, мне кажется, рассадником всякой заразы и, в общем, насилия.

— Вы смотрели фильм про скопинского маньяка у Ксении Собчак?

— Нет. Не смотрела.

— А что?

— Что-то как-то…

— Не зашло?

— Не дошли руки, честно говоря.

— Не дошли руки. А вообще что думаете про скандал вокруг всей этой истории?

— Я не в теме.

— Я могу рассказать, что там было. Там не надо смотреть, чтобы иметь по этому поводу мнение. Там Ксения Анатольевна Собчак взяла интервью с одной стороны у этого человека, который насиловал этих двух девочек, а с другой стороны — у одной из этих девочек, у следователя, который его упёк в тюрьму, и всё это комментировала какая-то девушка-психолог. И начался всесоюзный скандал, что, ты, мразь, не имеешь право предоставлять слово маньяку. Можно предоставлять слово маньяку или нет?

— Ну это популяризация таки...

— Да? А маньяков нельзя популяризировать?

— Я имею в виду… Была же такая какая-то выбрана политика, что не стоит.

— А если ты снимаешь сериал про маньяка? Вот сериал «Чикатило» снял Первый канал.

— Ой, я боюсь это смотреть.

— Но можно снимать сериал про маньяка?

— Не знаю.

— Это не популяризация?

— Как будто бы.

— Да? То есть, может, так нет-нет да и да, что это одно и то же?

— Нет, это не одно и то же.

— То есть Собчак всё-таки хуже? Хуже Собчак нет?

— Слушайте, я ничего такого... Провокатор. Хуже, лучше… Всё очень сложно.

— Снимались бы в сериале про Чикатило?

— Не знаю. Не знаю.

— Бабки. Слава. Первый канал.

— Надо читать сценарий.

— Ну что? Мужик ходит весь фильм, насилует и убивает баб. Вот и вся идеология.

— Слушайте, на Западе снимают все эти фильмы про маньяков. Как-то это не считается популяризацией. Мне страшно такое просто по-человечески.

— Страшно, да?

— Я бы, наверное, даже не стала смотреть.

— Вы что думаете про закон о домашнем насилии? Вы вообще когда-нибудь сталкивались с домашним насилием?

— Опосредованно.

— Опосредованно — это что значит?

— Опосредованно.

— Я просто не понимаю. У друзей, ваша подруга вам рассказывала или что?

— Ну да.

— Просто я правда не понимаю, что такое опосредованно.

— У друзей.

— Да? И как вы относитесь к этой теме? Вариантов несколько: от «милые бранятся — только тешатся» до немедленно предоставлять шелтер.

— Слушайте, я помню, что у нас это никак не работало. Там всё дошло до суда.

— «У нас» — это вот в смысле в той истории, да?

— Да. В той истории, ну то есть у них.

— А что не работало?

— Было постановление, что там, условно, нападающий или как это правильно, в общем…

— Ну насильник, то есть парень.

— Насильник, да. Что он не может подходить к своей жертве на сколько-то метров. Никто это не отслеживает, всем по барабану, никто ничего не делает.

— Было решение суда?

— Да.

— И чем всё закончилось?

— Ничем. Он просто продолжал донимать мою подругу.

— Он продолжает её донимать?

— Вроде нет.

— Ну то есть чем-то закончилось всё-таки.

— Как-то оно закончилось, но никак не отслеживалось, ничем никак не регулировалось.

— Как вы считаете, это серьёзная социальная проблема для России?

— Да. Не знаю, мне кажется, для человека это серьёзная социальная проблема.

— У вас вот, помимо этих знакомых, есть ещё случаи такие среди знакомых?

— Честно говоря, да, повсеместно.

— То есть это всё время так?

— Мне кажется, нас воспитывали так, что вот мужик в семье главный и он может себе позволить ударить женщину. Бьёт — значит любит.

— Вас так воспитывали?

— Ну вокруг, конечно, так было.

— А вас так воспитывали?

— Нет, меня воспитывали иначе.

— Вы бы как сейчас решили этот вопрос? Вот есть закон о домашнем насилии. Есть огромное количество людей, в том числе и женщин, которые этому закону противостоят. Есть целое общественное движение большое.

— Для меня это сродни тому, что в Эрмитаж жалобы приходят на голые задницы статуй. Какое-то Средневековье.

— А чем вам так Средневековье не угодило? Вот вы, с одной стороны, говорите, мы начали разговор с того, что вам хорошо и удобно в нефеминистском обществе.

— Мне хорошо и удобно до того момента, пока на меня руку не поднимают.

— На вас не поднимают?

— Нет.

— Никогда не поднимали?

— Нет.

— За все ваши 32 года?

— 31 пока.

— Ни разу?

— Нет.

— Как вам повезло. За исключением директора вашей школы прекрасной балетной.

— Там было по любви.

— Никто никогда на вашего директора школы не жаловался?

— Нет.

— Не писали в уголовный розыск?

— Нет, в этом не было никакой сексуальной подоплёки.

— То есть просто банальное насилие. Просто рукоприкладство.

— Это было нормально. То есть ты в балетной школе. Это типа спорт. Ты постоянно на диетах, ты обматываешься полиэтиленом, занимаешься с утяжелителями на руках, ногах...

— Зрители опять же спрашивают. На что вы готовы ради денег?

— А можно как в… как называется эта программа… «Кто хочет стать миллионером?». Можно четыре варианта? Давайте накидайте.

— Давайте подумаем. Я готова ради денег, во-первых, значит, первый вопрос: зависит от суммы. Ответ, в смысле. Второй ответ, например, готова на всё. Третий: ни на что не готова. Четвёртый ответ: убить не готова, но, например, жить за бабки с каким-нибудь некрасивым мужиком готова.

— Не-не-не, первый.

— То есть зависит от суммы.

— Смотря какая сумма.

— Если бы вам Харви Вайнштейн предложил бесконечное количество киноконтрактов, вы бы жили с Харви Вайнштейном?

— Конечно, нет. В том-то и суть, собственно, и соль денег, заработанных собственноручно.

— Да это считайте, что собственноручно.

— Нет.

— Вы же снимаетесь, получаете контракты.

— Нет-нет-нет, когда ты зарабатываешь собственные день