Зачем Пушкин заложил 200 крепостных крестьян перед свадьбой

С советских времён имя Александра Сергеевича Пушкина стало практически синонимом всего «прогрессивного», что существовало в его время. Между тем, в хозяйственных вопросах поэт был типичным представителем аристократии своего времени. Будучи в юности горячим противником крепостного права, собственных крепостных крестьян Пушкин освобождать не стал. Мужиками он распоряжался так же, как и другие владельцы – например, мог отдать их в залог.

«Барство дикое, без чувства, без закона»

В эпоху императора Александра I болезненный для России «крестьянский вопрос» начал открыто обсуждаться в высшем обществе Санкт-Петербурга. Волновала эта тема и молодого Александра Пушкина. В 1819 году поэт написал стихотворение «Деревня», в котором осуждал «барство дикое, без чувства, без закона» и рисовал картину «рабства тощего», когда земледельцы вынуждены отдавать «неумолимому владельцу» своё время, труд и собственность. Широко известны следующие хрестоматийные сроки стихотворения:

«Увижу ль, о друзья! народ неугнетённый

И рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещённой

Взойдет ли наконец прекрасная заря?»

Примечательно, что сам император Александр I, прочитав «Деревню», не нашёл в этом произведении ничего крамольного и даже поблагодарил Пушкина за «добрые чувства», которые внушает его текст. Нельзя не отметить прозорливости 20-летнего поэта, который угадал, что «падение рабства» возможно в России лишь по воле монарха (что произошло, как известно, через 24 года после смерти Пушкина).

«Заложил я моих 200 душ»

Однако, ратуя на словах за свободу, Пушкин, согласно формулировке доктора исторических наук Аркадия Долгих, «не отказался от своих помещичьих прерогатив». В советский период тема отношения поэта к собственным крепостным была закрыта для отечественного литературоведения (что частично сохраняется и по сей день). Вероятно, меркантильность Пушкина-крепостника слишком сильно контрастировала с возвышенным образом «солнца русской поэзии».

В молодости поэт не считал зазорным для себя вступать в связи с крепостными женщинами, не обращая внимания на то, что неравноправии сторон существовал элемент принуждения. Первым номером в «донжуанском списке» Пушкина исследователи считают крепостную актрису Наталью Овошникову, с которой поэт сошёлся, когда ему было всего 14 лет.

До поры до времени 1200 душами семьи Пушкина распоряжался его отец Сергей Львович. Сам поэт стал владельцем крепостных лишь перед свадьбой – и поступил с подаренными ему 200 крестьянами вполне в духе времени. В письме к другу Петру Плетнёву в середине февраля 1831 года Пушкин писал:

«Через несколько дней я женюсь: и представляю тебе хозяйственный отчёт: заложил я моих 200 душ, взял 38 000 – и вот им распределение: 11 000 теще, которая непременно хотела, чтоб дочь ее была с приданым – пиши пропало. 10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остается 17 000 на обзаведение и житие годичное».

Как видим, по крайней мере, четверть крестьян закладывать было необязательно. Однако поэта не особо волновало, что его мужики могут в итоге попасть к другому владельцу. Он счёл более важным помочь другу Павлу Нащокину – азартному и расточительному, по свидетельству современников, человеку.

А став после смерти отца полноправным владельцем Болдино, Пушкин не освободил крепостных и даже не последовал примеру своего героя, Евгения Онегина, который «ярем барщины старинной оброком лёгким заменил». Перемены в имущественном положении нашли отражение и в творчестве Пушкина:

«Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… – писал поэт в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» (1833-35 годы), – Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного».

Таким образом, в поздний период жизни Пушкин преодолел юношеский мировоззренческий разлад между словом и делом, встав на позицию, по выражению Аркадия Долгих, «искусной апологии крепостного права».