Я устал. Троллейбус мой не идёт. Когда он придёт, в нём будет не сесть. Дорога с работы и обратно вкупе с ожиданием транспорта, отдавливанием ног, очередью на эскалатор и прочие удовольствия занимают у меня от трёх до четырёх часов. В день.
Транспорт переполнен потому, что его нет. Есть некая метафизическая величина, условная, как светлое будущее. Жди — и воздастся. На пересечении с Садовым кольцом троллейбус простаивает порядка пятнадцати минут. Возникавшее прежде чувство всечеловеческой общности испарилось бесследно. Общность не резиновая, у неё есть свои пределы. Духота, все опаздывают. Я ненавижу всех. Рядом со мной стоит толстый человек, припавший к открытой троллейбусной форточке. Он со свистом всасывает воздух, не допуская меня к этому последнему. Я ненавижу толстых. Я сам толстый. Я ненавижу стариков, их раздражение, их разговоры за моей спиной обо мне в третьем лице. «Поставил чемодан в проходе и читает». Я ненавижу детей. Любовь к детям — дурное, звериное чувство, ничего человеческого, один инстинкт. «Куда прёшь, не видишь — ребёнок!» Ребёнок туп, у него сонное лицо, он ковыряет в носу и потом сосёт палец. Куда прёшь, не видишь — цветок жизни. Полновесная мамаша с дитятею и сумкой загромождает проход. Всякого, кто пытается пройти, она останавливает бешеным визгом, имеющим для меня почти физическую плотность. Встань, скотина, не видишь — с ребёнком. Будешь руками махать — я тебе не так помашу. Пойдём выйдем.
В последнее время у меня три агрегатных состояния: я жду транспорта, пишу и сплю. И машинально ем, не чувствуя вкуса. Чтобы заработать прожиточный минимум, я пишу в три места на не интересующие меня темы. Я не понимаю, как они могут интересовать кого- то вообще. Новый журнал для богатых просит написать о том, как я люблю богатых. Я не люблю их, говорю я. Это не важно, говорит главный редактор, сытый мальчик голубоватого вида, раза в полтора младше меня. Это не важно, что вы их не любите. Их у нас уже не любит Радзиховский. А вы напишите, что любите, и будет полемика. Мы платим, как «Коммерсантъ».
Я пишу очень много. По ночам я перевожу. В общей сложности за первые четыре месяца этого года я написал сорок авторских листов. На курево хватает. Думать я не успеваю, я только пишу. Дамоклов меч закрытия очередной газеты висит надо мной, как пыльный мешок. Тиражи падают. Раньше я хотел писать о том, что мне интересно. Теперь мне не интересно ничего. После онанизма на секс не тянет. После километров «заказухи» мне не хочется ничего сочинять для себя.
У меня жена вирусолог, СПИДометр. Она работает двенадцать часов в сутки, потому что реакция идёт именно столько и она должна при ней неотлучно присутствовать как маленький кудрявый катализатор. Она получает восемь тысяч в месяц и горячо любит науку. Половина её однокурсниц любит науку уже в Штатах. Жена тоже может уехать туда за сто пятьдесят долларов, которые мы бы наскребли по сусекам, но у неё есть я и чувство долга. На любые виды общения после рабочего дня у нас остаётся порядка полутора часов. Падая в кровать, мы оба засыпаем почти мгновенно.
Мечта моей жизни — газовый пистолет. Чтобы его получить, надо пройти психоневролога, курс обучения и, кажется, флюорографию. Но в последнем я не уверен. Пистолет мне нужен потому, что мне страшно ходить по улицам, в метро всё время дерутся из-за того, что один другому поставил на ногу мешок, а тот его за это назвал чеченцем. Им не к кому предъявить претензии за ожидание транспорта и давку в поездах, и они предъявляют их друг другу. Дерутся везде. Пьяных тоже очень много. Я ненавижу пьяных. От них ужасно разит, потому что они пьют незнамо что и мало закусывают.
Я живу около Киевского вокзала. Чтобы продраться от метро к троллейбусной остановке, мне нужно пройти сквозь строй мешочников. Гости из независимой Украины продают одежду, колбасу, копчёный сыр. Они стоят тремя рядами. Пройти невозможно. На цены я не смотрю.
Я не живу, я выживаю. Мыслю — значит, существую. Я не существую. В этом мире меня терпят из милости, потому что я не произвожу и не обмениваю материальных ценностей. Время моей жизни, отпущенное мне для её осмысления и свободного творчества, уходит чёрт-те на что. Быт жрёт его, как испорченный автомат глотает монеты. Монеты для автомата — отдельная песня. Пятнашку достать негде, на поиски её уходит до часу моей драгоценной жизни. В киоске пятнашка стоит пять рублей. У двух третей автоматов оторваны трубки, у остальных заедают диски. Я попадаю не туда, меня облаивают. Междугородная связь — тоже повод для отчаяния. Дозваниваясь домой из командировки, чтобы узнать, как там мои, я трачу ещё часа полтора. Я ненавижу междугородную связь, а телепатической больше не владею.
Устал не я один. Устали все мои друзья. Иногда мы машинально звоним друг другу и что-то мямлим. Нам надо бы встретиться, но это очередная трата жизни, потому что нам не о чем будет говорить. Разговоры о прекрасном вызывают нечто среднее между тошнотой и зевотой. Разговоров об ужасном мне хватает благодаря Евгению Киселёву.
Чувство радости жизни, столь естественное майским утром, меня давно не посещает. Мне неохота вставать. Я не высыпаюсь. Я засыпаю в метро, на работе, над пишущей машинкой. Астенический синдром. Не я первый, не я последний. До меня тут уже побывали Кира Муратова, Джозеф Хеллер с романом «Что-то случилось» и Валерий Попов с «Минутой слабости». В последней уже воздано должное пытке транспортом и поминутным бытовым унижениям. Попов, правда, не воспел очереди. Очереди повсюду: на вход, на выход, на въезд, на выезд, за едой, в сортир. Хорошо, если меня похоронят без очереди, но, пока я жив, успею настояться. Очередь — потрясающая модель моей жизни. Я стою и трачу время, я злюсь и ненавижу всё вокруг — правительство, сограждан, погоду, колбасу. Впереди мне обещан свет в конце тоннеля. Я непременно до чего-нибудь достоюсь, если не закроется отдел и я не надоем продавцу. Чувство зависимости от всего на свете не покидает меня.
Оно накладывается на странное чувство скованности, связанности. Я не могу купить чего хочу, не могу поехать куда хочу. Я никогда уже не поеду в Пицунду и не знаю, поеду ли я в Ялту. Катание на аттракционе на кругу в любимом Парке культуры стоит от двухсот до пятисот рублей. Поход с любимой девушкой за мороженым оборачивается смертельной брешью в бюджете. Я скован, связан по рукам и ногам, мои возможности регламентированы от и до. Я похож одновременно на белку в колесе и на лошадь, ходящую по кругу. Я похож на лошадь в колесе.
Всё знакомо.
Очень хорошо, но ведь героям Хеллера, Попова и Муратовой было за сорок. Их состояние никак не связано с социальными проблемами — в особенности у Боба Слокума, про которого писал Хеллер. Они просто устали от жизни, чрево мира засасывает их, как сказала Муратова. На каком-то этапе всё это становится не-вы-но-си-мо.
Почему мы так внезапно постарели, прыгнув из детства в старость через здоровую творческую зрелость? Откуда эти дряхлость, усталость, томление духа и отсутствие желаний? Говорят, умирающий в состоянии месмерического сна может лежать, как в холодильнике, годами, а будучи разбужен, мгновенно разлагается, превращаясь в зловонный кисель. Смотри Эдгара По. Господи, неужели и мы так же? Неужели семидесятилетняя летаргия обернулась для нас мгновенным старением, занявшим каких-то восемь лет?!
Грех жаловаться, говорю я себе, грех жаловаться. Вспомни Шаламова с тачкой. Вспомни ГУЛАГ. Вспомни Варшавское гетто. По сравнению со всеми этими людьми ты живёшь в раю.
Это сомнительное утешение, потому что после первого вздоха облегчения (грех сказать, но он прорывается) приходишь в ужас от того, что в мире такое вообще возможно. Мы слишком много узнали, слишком много и сразу. В этом новом мире, где всё возможно, мы как- то не очень готовы жить. Я, например. Человек, который за три последних года прочитал «Колымские рассказы» Шаламова, «Одпян» Габышева и «Бабий Яр» Кузнецова, не может быть счастлив уже никогда.
Летаргия кончилась, спящий проснулся над бездной, конечности его связаны.
*
Кстати, о Шаламове. Он писал в одном из рассказов о том, как интересы выживания абсолютно вытеснили из его головы все слова, обозначавшие абстрактные материи. Остались конкретные понятия: тачка, пайка, больница.
Его воскрешение началось с того, что он вспомнил одно слово из прошлой жизни. Кажется, «ремиссия». Сейчас уже не помню точно.
Из нашей жизни тоже понемножку вытесняются слова, обозначающие абстракции. Употреблять их становится неприлично. Быт поглощает всё.
На простейшие вещи — покупка еды, поимка такси, поход в кино, починка крана — уходит в десять раз больше времени, чем у любого нормального человека в нормальной стране. В этом — тоже секрет нашего преждевременного старения. Жизнь пролетает прежде, чем её заметишь. От неё останется воспоминание о двух-трёх мгновениях, когда краны не текли, картошка была запасена и некуда было торопиться. Подите к черту с вашим активным отдыхом. Когда у меня в следующий раз выдастся свободный миг, я буду просто лежать.
Жизнь, впрочем, уходит не только на это. Драгоценная нервная энергия тратится на отслеживание парламентской борьбы и попытки подыскать оправдания погромщикам. Бог весть почему называя себя интеллигенцией (и не имея уже никакого отношения к интеллектуальной деятельности), мы ищем скрытые мотивы поступков тех или иных сволочей, считая, что поставить их на место — значит встать с ними на одну доску. Мы не спим ночами из-за результатов противостояния двух ветвей одного довольно сомнительного дерева, все больше напоминающего сухостой.
Где-нибудь есть та страна, в которой нет ни Ельцина, ни иудея?
Я бы и рад за всем этим не следить, но проклятое чувство зависимости мешает. Ибо от результатов этого противостояния зависят моя работа и степень моей безопасности на улице. Любой Хасбулатов может сделать так, что земля загорится под ногами.
Быт и политика стоят стеной между нами и Нормальной Жизнью, которая обещана где-то впереди, в расплывчатом и необозримом будущем. Очень хорошо, что вы знаете красивое выражение «свет в конце тоннеля»; но ежели вся моя жизнь уйдёт в тоннель?..
Думаю, что недавний и беспрецедентный реванш зимы в середине апреля значительно повысил число самоубийств или суицидных попыток в Москве.
Дело было не в том, что плюс ко всему ещё и похолодало. Дело было в том, что ухудшение погоды — немотивированное, жестокое и необъяснимое — есть клинически чёткая картина нашей недавней жизни. Прежде всего потому, что за это НЕКОМУ ПРЕДЪЯВИТЬ ПРЕТЕНЗИИ.
Можно написать жалобу на продавца, но нельзя написать жалобу на значительную часть своего народа, который реализует свободу только в купле-продаже. Можно ненавидеть Горбачёва за Вильнюс-91 (и все кому не лень это делают, потому что надо же кого-нибудь направленно ненавидеть!), но уже нельзя ненавидеть Ельцина за то, что он не сделал ничего хорошего. Прежде всего потому, что он НЕ МЕШАЛ нам самим делать что-нибудь хорошее. Ненависть опять уходит в песок, в безликую толпу, она снова безадресна, как счёт за попорченное общественное имущество.
Претензии предъявлять некому.
Это самое худшее из того, что произошло. Ибо рухнула стена, за которой было уютно. Приходится переучиваться в корне, заменяя краеугольный камень отечественного мировоззрения. Этот краеугольный камень таков: жизнь нам что-то должна, она обязана быть прекрасной, у всего происходящего есть конкретный виновник.
Столкновение с жизнью как таковой в корне рушит эти представления. Мандельштам говорил жене: «А почему, собственно, ты должна быть счастлива?» В самом деле: почему человек создан для счастья, как птица для полёта? Если это так, почему в нём так мало от птицы и так много от свиньи?
Но и здесь нас ждёт новый туннель, ибо столкновения с жизнью как таковой до сих пор не происходит. Если прежде нас отгораживала от неё тоталитарная стенка, к которой периодически ставились порывающиеся за грань, то сегодня между нами и жизнью как таковой стоит стена, именуемая бедностью.
Тоталитарная система уютна. Она равно комфортна как для законопослушного гражданина, так и для умеренного диссидента — не того, который ходит на площадь, но того, который слушает вечерами «Свободу» и, довольствуясь всеми благами тоталитаризма, гордо уважает себя. Как горный орёл на вершине Кавказа, я гордо сижу на краю унитаза. И унитаз при мне, и Кавказом как-то веет от позы.
При тоталитаризме у всего есть конкретный виновник, конкретная причина и изначально данная система ценностей, требующая минимального труда души. Тоталитаризм прост, как правда, которая, в свою очередь, при тоталитаризме проста, как «Правда».
После того как стена падает, свежий ветер перемен начинает последовательно сдувать шляпы, брюки и остатки иллюзий. Но тут на помощь советскому человеку приходит кошмар быта, пожирающего время и не дающего задуматься.
Поэт Аронов с сарказмом вспоминает эпоху, «когда нас Сталин отвлекал от ужаса существованья». Слава Богу, Сталин не один на свете, на нём свет клином не сошёлся. Есть вещи, прекрасно отвлекающие от ужаса существования как такового. И если тоталитарная система не даёт задуматься о смысле жизни, потому что он изначально дан в ощущении, то посттоталитарное общество в таком смысле не нуждается. Ибо речь идёт не о жизни, а о выживании. У выживания смысл один: выжить.
Проходя через период первоначального накопления, мы, по сути дела, находимся в раю, потому что нас не заботит экзистенциальный трагизм бытия, его изначальная обречённость, конечность, невозможность искреннего общения, взаимной любви и прочая. Состояние экзистенциального ужаса, хайдеггеровской «тревоги» и сартровской «тошноты» вызывается у нас не мыслью о смерти, а прикидкой цены похорон. Транспорт не даёт нам ни на секунду задуматься о своей изначальной вине перед близкими. Отсутствие некоторого минимума еды и одежды не позволяет нам представить себе ничтожность песчинки-Земли в океане мироздания.
Вся мировая классика, кроме самых вульгарно-социологических её образцов, описывает людей, которые бесятся с жиру.
Они живут в условиях непредставимой праздности, и у них есть время за счёт бедного народа поехать в Баден-Баден и там предаться несчастной любви. У них есть время и желание сходиться, разводиться, искать Бога, каяться в вине перед народом... Небось как стали варить суп из селёдочных голов, так тут же забыли о вине перед народом и стали сочинять оды дровам! Недавно я прочёл о том, что Анна Каренина сегодня не смогла бы броситься под поезд: вход в зал ожидания и к поездам запрещён без билета. Ей пришлось бы купить билет или дать на лапу. Гневная, вернулась бы она с вокзала и швырнула бы билет до Карачарова в лицо Вронскому.
Обломов на своём диване вылетел бы в трубу на другой день после того, как Захар ушёл бы в вольные фермеры. Штольц приватизировал бы Обломова вместе с диваном. Князь Андрей мучился бы не жаждой славы, а просто жаждой, но у него не хватало бы денег на бутылку «Фиесты». Все их красивые страдания испарились бы, как сон, как утренний туман, и в жизни появился бы вожделенный, конкретный, осязаемый смысл: спасти себя и свою семью, вложить деньги, не вылететь с работы!
Но должны ли мы быть благодарны своему кондовому быту, который не позволяет ни на секунду задуматься о человеческой трагедии?
*
Очень хорошо-с; представим, что всё вошло в свою колею, что первые партии подешевевшей колбасы скуплены и сгнили в кладовках, что обыватель наконец привык закупать еду на один день вперёд, что очереди прекратились, что транспорт ходит, что из Москвы в Урюпинск наконец проще позвонить, чем из Нью-Йорка в Кислоплюево.
Соединённые Штаты вступили в такой период значительно раньше нас и, едва вступив, сотряслись в конвульсиях «сытых бунтов», когда молодёжь внезапно стала бунтовать ни от чего. Во Франции студенты чуть не сделали революцию. Леваки и сейчас покрикивают что-то о Троцком и корят Горбачёва за ренегатство. У нас, положим, этого не будет, ибо есть некий негативный опыт. Но тем страшнее то, что будет, когда мы все наконец задумаемся.
Задумаемся не о дороговизне квартир, но о цене всех наших усилий перед лицом смерти. Не о тщете жалоб на продавца, но о тщете любых жалоб. О том, что в жизни ничего особенно великого и прекрасного так и не будет, а будет в лучшем случае ужас повседневности, в худшем — повседневность ужаса. О невозможности полного слияния с любимым существом. О бессилии выговориться до конца, о странной преграде, никогда не дающей стать искреннее и проще с другими. О невозможности быть самим собой. О том, что жизнь человека сама по себе достаточно трагична без учёта любых бытовых и политических факторов.
Всякое общество создаёт себе проблемы. Оно без них жить не может. Без них томительно скучно. О Господи, как подумаешь, что нас ждёт! Мы-то, грешные, слушая иногда новости Си-эн-эн, подумываем: ну можно ли так беситься с жиру, когда мы тут так бесимся с голоду?! Две недели кряду обсуждают инцидент с актрисой, ударившей полицейского. Полгода муссируют вопрос, спал ли сенатор К. со своей секретаршей. Билл Клинтон побеждает за счёт того, что пообещал разрешить свадьбы «голубым». Голубые ходят маршами по улицам городов — и всем до них есть дело, всем интересно!
Если Сталин, колбаса и вялотекущий кран не отвлекают человека от ужаса существования, он начинает отвлекать себя сам.
Тогда идут демонстрации в защиту рыбы, которую, видите ли, глушат в связи со строительством нового моста. Тогда выстраиваются пикеты в защиту деревьев, мелких грызунов и насекомых. Тогда борются за охрану среды от вредных производств и других охранителей среды.
Тогда безумно подскакивает процент самоубийств, как в благополучной, уютной Швеции. Тогда со скуки вытворяют чудовищные жестокости, кидаются в эзотеризм, в сатанизм, в Индию духа. Тогда начинает вымирать искусство: тут-то ему, казалось бы, и процвесть, но успело вырасти новое поколение его потребителей, которое более привычно к жвачке. И участь интеллектуала в таком мире становится поистине страшна.
Это чтой-то там такое чёрненькое белеется, болтается, как цветок в проруби, заламывает ручки, сучит ножками, пытаясь забыться среди торопливых и вялых совокуплений? Что это там то Достоевского читает, то в буддийские монахи подаётся, то пролёживает бока на кушетке у психоаналитика? Ба-ба-ба, знакомые все лица! Да это же западный интеллектуал! А мы-то совсем забыли, что он есть, потому что Запад стал нам представляться только родиной супружеской пары — Барби и Чизбургера! Между тем курилка жив. И он-то находится воистину наедине с жизнью в самой страшной и вечной человеческой коллизии, где уж точно никого не обвинишь, потому что коллизия эта имманентна и неразрешима.
Ну сами посудите. Выясняется, что религия уже не удовлетворяет современное сознание. Она нуждается либо в пересмотре некоторых постулатов (в особенности в объяснении бытия Божьего после всех кошмаров XX века), либо в адекватной замене. В замене поизощрялись все кому не лень. Человечество прожило первый век своей сравнительно взрослой истории. Успокоительные гипнозы детства отпали. Приходится думать о смысле жизни. Нечего, нечего отлынивать. У Запада на исследование этого экзистенциального тупика был весь XX век. Хайдеггер, Ясперс, Камю. Современные авторы, из которых я почитай что и не знаю никого. Всё искусство, вся наука, вся общественная мысль успели поломать головы над «концом истории», над вечным и непреодолимым одиночеством человека в мире (у нас, в мире коммуналок, осторожно переводя такую литературу, писали: «в буржуазном мире»). Успели подумать о нравственной расплате за прогресс и его границах. Об НТР и её влиянии на умы. О сексе и его роли в формировании ноосферы. Я уж не знаю, о чем ещё. Словом — успели. Там стены и гипнозы рухнули раньше.
А у нас — ещё нет. И нам ещё как минимум лет двадцать не надо задумываться о том, почему и зачем мы живём, и есть ли Бог, и если он ставит над нами эксперимент, то зачем?!
Ещё двадцать лет мы можем плыть по течению, оправдывая любое своё действие пресловутой скованностью, давкой в транспорте и необходимостью кормить семью. Ещё два десятилетия как минимум мы можем себе позволить растрачивать жизнь на добывание прокладок и ожидание троллейбусов — просто потому, что ни на что другое у нас не будет ни времени, ни сил! Господи, это же прекрасно! Это значит, что не нужно вскакивать по ночам в холодном поту, в вечном ужасе глядя на недосягаемо прекрасное звёздное небо. Неба не видно.
Никакого света в конце тоннеля. В конце тоннеля — тоннель.
И, когда мы наконец стремглав понесёмся по нему, уже без всякой надежды, без веры в светлое будущее, без любого гипноза, у нас будут свои самоубийцы и убийцы от скуки, свои сытые бунты, свои демонстрации в защиту редких рыб, свои пытки бессонницей и муки познания, новые страдания, которые не исчезнут, но только перейдут в другое качество. Своя духовная катастрофа. Свои Хайдеггеры, Сартры, Бовуар, тупики, бессмыслицы, наркотики, баррикады, «Тошнота», «Мухи», «Падение», не могу больше, устал, устал, устал.
