«Божественная задача человека - производить человечность»

О подвиге Александры Муравьёвой во имя любви и долга.

В романе Тендрякова «Покушение на миражи» физики пытаются смоделировать с помощью компьютера историю человечества. И получается, что Иисус, принявший за нас смерть, необходим на всех путях, любое общество нуждается в нравственных ориентирах, иначе история не складывается.

Думаю, судьба упокоившейся в Петровске-Забайкальском жены декабриста Муравьёва Александры — это наш забайкальский вариант одного из вечных сюжетов о самопожертвовании Бога. Сможет ли искупительная жертва декабристских жён — подлинных героинь-мучениц — занять в современной исторической памяти русского народа место их довольно, думаю, бестолковых мятежных мужчин? Опять декабрьская годовщина, в прокате фильм «Союз спасения» про восстание декабристов 1825 года, мундиры, шпаги, пафос. Не знаю…

«Страшно далеки они от народа»

В начале октября позапрошлого года случилось мне побывать в Петровске — городке из параллельного мира Забайкалья. С детства, когда родители возили меня с собою в отпуска, у меня в памяти знаменитый портал с барельефами декабристов на станции Петровский Завод. Там у поезда меняется локомотив, и мы с папкой подолгу гуляли на перроне. Каменные дяденьки смотрелись восхитительно.

Советская монументальная пропаганда работала надо мной на всю катушку. Ставила в пример мне и той части образованных людей, которая именуется интеллигенцией и побуждается в своей ежедневности по-разному понимаемым «долгом перед народом», «героев-мучеников» 14 декабря.

В том, что сооружение выступает постаментом для памятника Ленину, есть сермяжная правда. В советскую эпоху декабристы получили огромное место в нашей исторической мифологии. И всё благодаря, по сути, думаю, нескольким ленинским строчкам: «Мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена».

Если бы ремарка Ленина в советское время не вызвала интенсивное облучение невинных детей декабристским мифом, невозможно, думаю, найти что-то сильно выдающееся в неудачливых заговорщиках.

Зато у нас в Забайкалье в советский период они стали просто местночтимыми святыми. Я каждый день хожу на службу по площади Декабристов. Михайло-Архангельская церковь так и называлась, и до сих пор зовётся (и не только в быту) церковью декабристов. Словно они и есть архангелы.

Декабристам приписали «прометеевские» черты, будто они и принесли местным «папуасам» передовые знания и технологии. А ну, как бы царь Николай, кстати, вешатель, не сослал к нам этих «прометеев»? До сих пор ходили бы, понятно, в лаптях кривыми улочками без центрального отопления и интернета.

На одной из ростральных колонн на центральной площади города даже красуется физиономия Дмитрия Иринарховича Завалишина как соавтора составления «проектного плана города Читы». Сам Завалишин оставил интереснейшие мемуары, которыми восхищался Лев Толстой, — «самые важные», «они открывают глаза». Его воспоминания традиционно замалчиваются и понятно, почему не переиздавались целых сто лет.

Параллельный мир Петровска

А в позапрошлом октябре в Петровске происходила одна из межрайонных сессий Гражданского форума. На возвышенности в центре скромного городка неожиданно доминирует пафосный сталинский ампир Дворца культуры ещё металлургов. Он сохранил особую красоту «обломка кораблекрушения».

Хотя смотрится довольно нелепо, подчеркивая банкротство моногородского прошлого. Дворец напоминает о черно-металлургическом советском как пирамида Хеопса в Гизе о IV династии Древнего царства Египта. И никак нельзя в Петровске миновать то обстоятельство, что 180 лет назад в 1830 году сюда из Читинского острога перевели 71 декабриста.

Как пишет Завалишин, «23 сентября вступили мы в Петровский каземат. День был дождливый и мрачный; Петровский завод, лежавший в котловине, окруженный высокими горами, представлял очень непривлекательный вид с его обветшавшими и почернелыми заводскими строениями; не видно было ни одного порядочного дома. Только вдали виден был каземат с красною крышею, без окон и с какими-то ящиками внутри, какими представлялись внутренние дворы, разгороженные высочайшими частоколами. Внутри впечатление было ещё неблагоприятнее». До 1839 года декабристы отбывали здесь каторгу. Тут же по соседству жили и 11 декабристских жён.

Пока на открытии Гражданского форума со сцены Дворца культуры канувших в Лету металлургов звучало рутинное «Чем выше давление, тем крепче бетон», прямо из ниоткуда возникла мысль сходить в местный музей, о котором слышал много добрых слов. И я напросился у тамошнего начальства на экскурсию. Через какое-то время ко мне подошла Валерия Сергеевна Мотренко — красивая, умная, приятный голос и директор музея. «Есть женщины в русских селеньях с спокойною важностью лиц». «С красивою силой в движеньях» оставила свой номер.

(Раньше, в прошлой жизни, в которой Петровск-Забайкальский металлургический завод и Читинский камвольно-суконный комбинат тарахтели словно дизель в Заполярье, я был молод, свободен от гипертонии и необходимости выстраивать отношения с авантюристами, кверулянтами и прочими шизофрениками.

Я любил в хорошую и не очень погоду гулять пешком по улицам родной Читы просто так, предаваясь непроизвольным рефлексиям. И мне встречалось очень много красивых людей, мужчин и женщин («их разве слепой не заметит»). Видимо, каким-то непостижимым образом это связано с горением мартеновских печей и чесально-прядильным производством. Сейчас, в отсутствии и того, и другого, красивые женщины встречаются, конечно, сильно реже. Хотя, слава богу, встречаются.

А красивых мужчин я почти не встречаю.)

На второй день Петровск-Забайкальского форума триалог между властью, обществом и бизнесом неминуемо дошёл до экологической площадки. Представитель какой-то политической партии с явными признаками вырождения на лице говорил о необходимости введения моратория на экспорт леса. Я понял, что самое время позвонить Валерии Сергеевне.

Сначала мы заехали в Музей декабристов за, как она сказала, ключами от некрополя. Музей оказался ладным двухэтажным зданием бревенчатой клади. Его выстроила себе для проживания возле сосланного мужа-декабриста Екатерина Трубецкая.

Завалишин в воспоминаниях, понятно, не удержался от замечания, что вследствие воровства каземат был построен скверно. Из украденного леса главный инженер как раз и выстроил дома по подряду для Трубецкой, Муравьёвой и других. Как это непобедимо по-русски, стырить лес на строительстве тюрьмы, чтобы продать его жёнам узников на дома!

Пушкин – наше всё

Потом мы с Валерией Сергеевной приехали на старый погост на холме, где жухлая осенняя трава поневоле и беззвучно гнулась под несмелыми порывами октябрьского ветра.

Мягкий свет, пробившийся сквозь плотный софтбокс низких облаков, наполнял пасмурный день, не давая теней. Часовня на холме, белая и одинокая. И лестничка к ней как указание пути.

Моя спутница неторопливо позвенела ключами от решётки на входе. Внутри полумрак с лаконичным распятием и несколько плит. На одной надпись «Муравьёва Александра Григорьевна. Жена декабриста Никиты Муравьёва. Умерла 22 ноября 1832 г.»

Муравьёва.

Та самая.

Та самая Муравьёва, которой, — как мне в школе рассказывала учительница по литературе Лидия Васильева Усольцева, — Пушкин,

– П-У-Ш-К-И-Н! –

в Москве в первых числах января 1827 года передал послание к читинскому тогда сидельцу Ивану Пущину. Из рук которой «Большой Жано», как звали Пущина друзья-лицеисты, «наскоро, через частокол» получил в моей Чите весточку лицейского друга. И над этой скромной могилкой из памяти далёкого детства напомнил о себе самый первый, сладкий и томительный ожог теми пушкинскими строками: «Мой первый друг, мой друг бесценный…».

Посреди петровск-забайкальской осени, громадных просторов вечно неустроенной Сибири незабываемый восторг уроков литературы с размаху натолкнулся на неопровержимую вещественность шероховатой побелки, нерешительного света и отчётливой акустики восстановленной усыпальницы.

Был у меня такой друг в то счастливое школьное время, когда блочная пятиэтажка напротив моих окон на улице Чкалова ещё не заслонила солнце и вид на Титовскую сопку. Потом уехал в свой Севастополь лечить несчастных ВИЧ-инфицированных. И только «ах, Александр Сергеевич, милый» смог выразить это раненное чувство невинной привязанности к ближнему:

«И я судьбу благословил, Когда мой двор уединенный, Печальным снегом занесенный...». Люди становятся русскими, поселяя в душе поэзию Пушкина. Это кто сказал? Бродский?.. Не помню... По крайней мере, со мною было так.

Сейчас, через много-много лет, собирая материалы для этого очерка, в монографии С.Е. Эрлиха я прочёл страшное: «Склеп жены декабриста Н. Муравьёва Александрины, […] тоже не раз подвергался набегам. Печально появление «поганцов и пакостников», готовых корыстно конвертировать в денежные знаки священный чугун памяти не только о бунтарях против монархии, но и об их жёнах — христианских подвижницах». Тоже ведь вроде русские. Только из Забайкалья.

А продолжает Эрлих уже и совершенно беспощадно: «Могила А.Г.Муравьёвой подвергалась осквернению ещё в глубоко застойное советское время, когда о декабристах по всем официальным каналам пропаганды говорили только в превосходных степенях: «Я пережил одно из страшнейших потрясений в своей жизни, когда на […] могильной плите, прикрывавшей прах её и маленькой дочки, прочёл крупно, кричаще начертанное мелом слово *****». Так ещё недавно иные земляки из сибирского нашего народа обходились с усыпальницей декабристки, о которой Пущин рассказывал:

«В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А.Г. Муравьёва и отдаёт листок бумаги, […] Увы, я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; […] а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось…».

Здесь в полумраке старенькой часовни покоится русская женщина, наше соединительное звено со своей историей и Пушкиным. Зачастую в окружении неряшливого жёлто-зелёного рисунка забайкальских сопок и сам не знаешь, что ищешь, пока не найдёшь: я, оказывается, приехал на встречу со своей собственной национальной культурой.

Здрасьте, это я, о, Господи!..

Где-то невдалеке по стыкам Транссиба прогрохотал товарняк, равнодушно присвистнув о женской долюшке ахматовским:

«И когда, обезумев от муки, Шли уже осуждённых полки,

И короткую песню разлуки Паровозные пели гудки...»

«Имея непреклонное желание разделить участь мужа моего…»

Простая и возвышенная история началась с того, что Александра (Александрина) Григорьевна Муравьёва (урождённая графиня Чернышёва, 1804 - 22 ноября 1832 г.) — сестра декабриста З.Г. Чернышёва и жена декабриста Н.М. Муравьёва, последовала за ним в Сибирь. Она оставила у свекрови троих детей — царь запретил декабристкам брать с собой детей — и привезла в Забайкалье два послания А.С.Пушкина.

«И был долог путь погребальный Средь торжественной и хрустальной Тишины Сибирской Земли. От того, что сделалась прахом, Обуянная смертным страхом И отмщения зная срок, Опустивши глаза сухие И ломая руки, Россия Предо мною шла на восток».

Преодолев за три недели пути почти 6 тысяч вёрст, Муравьёва прибыла в Читинский острог в феврале 1827 года. Во многих текстах говорится, что свидания с мужьями разрешались всего лишь два раза в неделю в присутствии офицера. Сначала так и было. Сама Муравьёва 17 мая 1827 года писала из Читы свекрови: «Я вижусь со своим мужем каждые три дня. 15 лет подобного существования — это печальное будущее».

Как свидетельствует Завалишин, «сначала жёны моих товарищей допускались на свидание с мужьями только на один час времени, и то при караульном офицере. Вот один из этих офицеров […], будучи пьян, сказал грубость жене Муравьёва, за что Нарышкин, свидетель сцены, хотя самый кроткий человек, сбросил офицера с крыльца. […] Как вошло то уже в последнее время в обычай в Чите, жёны должны были жить в каземате с мужьями в их номерах, имея, впрочем, свободный выход».

Как видно, условия свиданий смягчились настолько, что в 1829 году в Чите у четы Муравьёвых родилась дочь Софья. Перед музеем декабристов в Петровске-Забайкальском стоит скульптурная группа: мужчина с благородной растительностью на лице и в ручных кандалах, а также женщина с ребёнком на руках. В скульптуре, думаю, воплощён подлинный дух декабризма: мы типа в цепях, — цепей декабристы, к слову, в Петровске никогда не носили, — но делаем детей.

Что касается их жён-подвижниц, то Муравьёва больно переживала разлуку с тремя маленькими детьми, оставленными за Уралом. Затем жуткими ударами явились для неё смерть сына, кончина горячо любимых матери (в 1828 году) и отца (в 1831 году). Наконец, мучительным горем для Муравьёвой стала гибель двух её дочерей, родившихся уже в Петровском заводе. «Я не могу шагу ступить из своей комнаты, чтобы не увидеть могилку Оленьки. Церковь стоит на горе, и её отовсюду видно, и я не знаю как, но взгляд невольно постоянно обращается в ту сторону», — писала она в письме к свекрови.

«На губах твоих холод иконки, Смертный пот на челе... Не забыть! Буду я, как стрелецкие жёнки, Под кремлёвскими башнями выть».

«Большой Жано» Пущин писал впоследствии об Александре Григорьевне: «Ей всё было легко, и видеть её была истинная отрада...» Но жизнь оставляла ей в Забайкалье мало радостей. О её неудачных попытках вернуть хоть на чуть-чуть, хоть что-то из прошлой навсегда оставленной за далёким Уралом жизни повествует неумолимый Завалишин:

«Вхожу к Нарышкину и вижу, что стоят огромные сапоги в свежей грязи. Между тем человек встречает в ливрее. «Что это такое?» — спросил я, указывая на сапоги. «Это, сударь, Катерина Ивановна (Трубецкая) приехала в сапогах Сергея Петровича», — отвечал он, смеясь. […] Все дома женатых были сплошь и близко к каземату, но так называемая Дамская улица по свойству грунта была всегда грязна, а в этот вечер по случаю дождя грязь была более обыкновенного, — и вот Трубецкая, видя, что галоши не спасут её, без церемонии надела сапоги мужа и так перешла через улицу.

Вхожу в залу, встречает Нарышкин во фраке; вхожу в гостиную, — сидят дамы, разряженные донельзя. Товарищи наши во фраках, в белых жилетах, по обычаю того времени, и галстуках. […] Поздоровавшись со всеми, я сказал Нарышкину:

«Что же это, Михаил Михайлович, я не знал, а у вас маскарад; в пригласительном билете сказано было на вечер, а тут маскарад, и какой ещё замысловатый. Катерина Ивановна вместо того, чтобы приехать в карете, приехала в сапогах Сергея Петровича, а у вас ваш палаццо подделан под простую избу. Всё как следует быть в избе, не только пол, да и стены деревянные. Вам, я думаю, не дешево стало.

Знаю по опыту: у дяди Остермана тоже одна комната была подделана под русскую избу. Вот что значит великосветская прихоть. Желал бы я знать, кто затеял подобные маскарады? Муравьёва, затеявшая всё это, закрылась кипсеком; Нарышкин сконфузился; все расхохотались при рассказе о сапогах вместо экипажа; принуждённость исчезла; все решили, что это глупость, и подобные маскарады затем уже не возобновлялись». Злюка этот Завалишин, слов нет.

Сознательное и ответственное решение разделить с мужем невзгоды ссылки видно из переписки Александры Григорьевны с кузиной Верой Муравьёвой, чей ссыльный супруг Артамон Муравьёв имел всё-таки мужество настоять, чтобы жена осталась в европейской России. Вера из-за этого пребывала в отчаянии, размышляя, чтобы всё бросить и отправиться за мужем в Забайкалье:

«Перед этим горем гнутся горы, Не течёт великая река, Но крепки тюремные затворы, А за ними «каторжные норы» И смертельная тоска».

И Александра Григорьевна писала ей, собственноручно давая пояснение главному поступку своей жизни:

«Я уехала потому, что мне было на кого оставить детей моих. У меня нет состояния… так что никакие дела не требовали моего присутствия в России. Но если бы будущее моих детей зависело от меня… я бы осталась, и ничто не заставило бы меня двинуться. Меня мало заботило бы мнение, которое могло бы сложиться у других о моём поведении. Господь воздаст Вам, ибо Вы несёте крест много тяжелее нашего», и чуть позже «…Я как чёрт, который проповедует Евангелие, потому что у меня самой нет ни малейшей надежды. Прощайте, я очень устала».

Сравнение портретов Александры Григорьевны 1825 года (слева, она передала эту работу художника П.Ф. Соколова мужу в заключение в Петропавловке) и 1832 г. (справа, это работа Н.А. Бестужева уже в Петровске) показывает, как трудно дались ей эти годы. За полгода до смерти она — 27-летняя женщина — писала: «Я старею, милая маменька, Вы и не представляете себе, сколько у меня седых волос».

В конце октября 1832 года опять беременная Муравьёва сильно простудилась, бегая в каземат к своему ненаглядному Никитушке. Оттого, может, у неё снова случились неудачные роды, наречённая Аграфеной девочка прожила всего восемнадцать часов. Пронедужив около трёх недель, 22 ноября 1832 года она скончалась в Петровском Заводе.

«Чтобы Богу не было так одиноко»

Декабристы утром 14 декабря 1825 года не знали, чем обернётся их авантюра. Они выбирали диктатора — могу предположить, как все дети, с искренним вожделением претендующие на чужие игрушки. Некоторые рассчитывали занять в его окружении разные должности, а то как без должности-то народу служить? В этом смысле их бунт не был жертвой.

Декабристские жёны, отправляясь сквозь кромешную Сибирь в Забайкалье, абсолютно точно знали, что их ждёт. Это была сознательная, искренняя и христианская жертва во имя любви и верности.

Божественная задача человека — производить человечность, чтобы растапливать холод этого бесчеловечного мира, чтобы Богу не было так одиноко, — говорит кто-то свыше устами моего любимого радиопроповедника Дмитрия Быкова. И когда придётся снова и опять тонуть в трясине реальности, одним из утешительных оснований мне будет то, что я был в Петровске рядом со своей тёзкой Александрой.

Дочь известного дворянского рода вслед за своим осуждённым мужем отправляется в Забайкалье. Она ходит на свидания, почти всё время беременная детьми, которые в Сибири не выживают, как символ прекращения мятежного рода и отсутствия у бунта будущего.

Об этом лучше Д.Л. Быкова тоже не скажешь:

«Звезда пленительного счастья» в 1975 году была исключительно актуальным фильмом – декабристские и народовольческие аллюзии в культуре того времени вообще распространены. […] Фильм не столько воспевает инакомыслие, мужество и верность долгу, сколько предупреждает о последствиях: не обольщайтесь, это будет вот так. Долго, страшно и некрасиво. Без отзвука и сострадания, а то и при брезгливом изумлении благонадёжного большинства. […]

Логика сюжета требовала такого финала, после которого у зрителя не осталось бы сомнений в правоте декабристского дела, в том, что добродетель всегда награждается, что жёны не зря проделали путь через адские снежные пустыни до читинского острога; но Мотыль в финальной сцене все эти надежды рушит. Да, не зря, да, подвиг — но кто это там надеялся на воздаяние? Это всё с годами, в потомстве. А сейчас — вот он, жёлтый деревянный забор, вот на минуту открывшиеся ворота, мелькнувшие лица мужей — и двое серых солдатиков, которые вновь замыкают засов. И титры по этому самому забору.

Вот тебе и подвиг, и добродетель, и результат полугодового странствия. Ехали, ехали и приехали. Вы этого хотели. И те, кто идёт против системы, должны быть готовы к тому, что расплачиваться за это придётся, по слову Шкловского, «долго, тяжело и некрасиво».

Смогут ли декабристские жёны — подлинные героини-мученицы — занять в современной исторической памяти русского народа место своих бестолковых мятежных мужчин, — важный показатель морального состояния современного общества и задаваемого этим состоянием направления социального развития в будущем, где всегда можно что-то изменить к лучшему.

Или хотя бы попытаться.

В петровском музее я приобрёл альбом офортов замечательного забайкальского художника Н.М. Полянского «Декабристы». Там есть его, я считаю, шедевр — «Отъезд Никиты Муравьёва из Петровского Завода. Прощание с могилой жены». На переднем плане карета с равнодушным кучером — символ разлуки навсегда. В дверном проёме Некрополя мужчина с девочкой, мы знаем, что они плачут, поневоле принимая неизбежное. И всё пространство заполняет чистым светом образ Александры, узнаваемый по портрету 1825 года.

На первый взгляд, это русская версия «Ромео и Джульетты», на фоне которой происходит иссякание революционного проекта. Главные герои любят друг друга и хотят быть вместе, несмотря на печальные обстоятельства. Она преодолевает все коллизии вынужденной разлуки, любовь было торжествует, но в финале героиня погибает.

Я думаю, однако, это классическая по Борхесу история о самопожертвовании Бога, один из вечных сюжетов, которые нашей культуре в том или ином виде предстоит и предстоит пересказывать, сколько бы времени нам ни осталось. Новый Завет, самая яркая часть Библии, — о том, почему нам, слабым человекам так нужны христологические сюжеты:

В мире бедном отвагой и верностью русская графиня Александра Муравьёва бросается за мужем в Сибирь как в пропасть. Муравьёва умирает на глазах этих людей, не имея другой возможности изменить их и нас. Она словно видит в этом свой долг, чтобы они и мы, может быть, что-то поняли, обретая себя в Вере.

«Подвиг любви бескорыстной». В нынешнем мире циничного потребительства обращение к памяти «о подвиге женщин, описанном Некрасовым как следование христианскому долгу», дань отважным и благородным женщинам, пожертвовавшим всем ради любви – это, думаю, манифест. Настоящий манифест уважения к семейным ценностям и нравственным началам, понимание подлинной культуры Отечества.

«Где теперь невольные подруги Двух моих осатанелых лет?»

Из одиннадцати героинь Камилла Ивашева (Ле-Дантю) умерла в простуде при преждевременных родах вместе с ребёнком на Урале в Туринске. Екатерина Трубецкая скончалась от рака в Иркутске. Анна Розен и Елизавета Нарышкина уехали за мужьями из Сибири на Кавказ. После амнистии в европейскую Россию вернулись с мужьями Наталья Фонвизина, Мария Волконская и Прасковья Анненкова (Полина Гёбль). Вернулись и овдовевшие в Сибири Александра Давыдова, Александра Ентальцева и Мария Юшневска.

И только Александра Муравьёва не просто навсегда остались в истории России. Она одна из своих сестёр по несчастью навсегда осталась здесь, на этом погосте посреди сурового и неприветливого Забайкалья, наполнив простым и ярким смыслом любви один из самых противоречивых сюжетов русской истории.

Хрупкая и сильная, красивая и самоотверженная женщина по-прежнему несёт над забайкальской жизнью свой крест на крыше тихой часовни в Петровске:

«Хор ангелов великий час восславил,

И небеса расплавились в огне.

Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»

А матери: «О, не рыдай Мене...»»

Список источников и литературы:

Быков Д.Л. Булат Окуджава. Глава третья «Звезда пленительного счастья» // Сайт ВикиЧтение (дата обращения: 25.12.2019);

Все стихи Анны Ахматовой // Сайт Русская поэзия (дата обращения: 25.12.2019);

Завалишин Д.И. Воспоминания. Москва, «Захаров», 2003 г.;

Мудрова И.А. Александрина и Никита Муравьёвы // Сайт ВикиЧтение (дата обращения: 25.12.2019);

Муравьёва А.Г. Письма из Сибири родным // Сайт Хронос (дата обращения: 25.12.2019);

Эрлих С.Е. Декабристы в исторической памяти. Конец 1990 - начало 2010 гг. Москва, «Нестор-История», 2014 г.