Светлана Орлова. Аленушка из «Финиста — Ясного Сокола».
На съемках «Финиста — Ясного Сокола» Миша Кононов все время спрашивал: «Почему у тебя такие грустные глаза?» Он первый, кто сказал мне об этом, я и не думала, что произвожу такое впечатление.
Миша, игравший писаря Яшку, пытался меня развеселить. Он уже был известным на всю страну — вышел фильм «Большая перемена», где у Кононова главная роль. Но держался просто, без пафоса.
Съемки проходили в подмосковной деревне. Киногруппу расселили по избам, меня — вместе с гримером Зоей Федоровной, работавшей еще с великим сказочником Александром Роу. Причем жили мы с ней почти в курятнике. У хозяйки была пристройка для птицы, а наверху — комнатка, там нас и разместили. Засыпали и просыпались под квохтанье.
Однажды ложимся и вдруг слышим: кто-то лезет по крыше курятника. Зоя Федоровна выглянула — а там Кононов! Выпил лишнего и полез меня навестить.
— Миша, что ты тут делаешь? — удивленно спросила Зоя Федоровна.
Кононов растерянно молчит. Наверное думал — я выгляну, а не соседка. Но он быстро нашелся:
— Вы посмотрите, какая луна! Вот решил полюбоваться — отсюда лучше видно!
В общем, выкрутился.
— Ладно, Миша, иди спать, а то завтра рано на съемки вставать, — говорит гримерша.
Кононов, вздохнув, слез и пошел к себе. Не думаю, что он хотел вызвать меня на свидание и закрутить роман, просто озоровал. Хотя ему было уже за тридцать, по характеру оставался мальчишкой: веселым, хулиганистым. Он и выглядел как мальчик — невысокий, щуплый. Совершенно не ощущалась наша с ним разница в возрасте, а мне было всего семнадцать, по сути ребенок.
Миша был матерщинником — любил соленые анекдоты. Расскажет и смотрит, как отреагирую. Аленушка же — тихая и скромная, по всем правилам жанра должна покраснеть и убежать. А я каждый раз хохотала как сумасшедшая. И Мише нравилось, что я не ханжа, кого-то из себя строить и изображать не буду, вот какая есть...
Скорее всего и тут, когда залез на крышу, — выгляни из окна я, рассказал бы очередной анекдот, мы бы поржали в два голоса, тем бы наше «ночное свидание» и закончилось.
Самой мне Кононов нравился как друг и товарищ, не как мужчина. Возможно, я видела в нем старшего брата, которого у меня никогда не было. О любви тогда и не думала и на съемки долго возила с собой в дорожном чемоданчике свои детские игрушки.
Балетные — а я только что окончила училище — всегда взрослели позже, чем обычные девочки. Жила, когда училась, в интернате — это закрытая территория. На свидания бегать некогда, весь день расписан по минутам, многочасовые занятия в классе у станка. Но я не роптала: надо значит надо. И сейчас думаю, что балет здорово закалил мой характер, научил сдерживать чувства и взвешенно относиться к своим словам и поступкам. Ставлю цель и к ней иду, сбить с пути или переубедить меня невозможно. Я живу по своим принципам и правилам, от которых не отступлюсь. Но принципы эти в целом просты: делать то, к чему лежит сердце, заниматься своей жизнью и не лезть в чужую, если не просят. А еще с благодарностью принимать все возможности, которые преподносит судьба.
Кино я восприняла как очередной подарок, которому, конечно, радуешься, но не зацикливаешься на нем. Не припомню, чтобы расстраивалась, если меня не утверждали на роль. Не случилось — значит, и не нужно. Я вообще некапризная, лишний раз стараюсь себя не выпячивать, хотя могу и характер показать — жизнь научила.
Родилась я в Калининграде, оттуда родом отец. Он из семьи генерала Орлова, а тот служил у самого маршала Рокоссовского. Моя бабушка рано умерла, а самому генералу было некогда воспитывать сына. Ему позволялось все, вот и вырос хулиганом, отбился от рук, связался с дурной компанией. В шестнадцать лет украл у отца пистолет и стал с друзьями под мостом грабить прохожих, угрожая оружием. Попал в тюрьму — и понеслось: ненадолго выйдет на свободу и снова за решетку.
Как и где познакомились родители — для меня до сих пор тайна, мама никогда не распахивала передо мной душу. Она родом из Кемеровской области, сибирячка, и была человеком суховатым и закрытым. Жизнь ей выпала непростая: работала сутками на заводе, домой возвращалась, падая от усталости. До нежностей ли тут, размягчится ли душа? Разве что замечала порой: «Как же ты на него похожа!» — имея в виду, что я такая же, как он, упрямая. Говорила, что и внешностью пошла в отца.
В поисках лучшей доли родители мотались по стране. Мне было несколько месяцев, когда из Калининграда уехали в Кемеровскую область в Осинники к маминым сестрам. Там до сих пор живут мои двоюродные братья. Из той жизни мало что помню — совсем крохой была. Обрывочные воспоминания, как огромный соседский петух взлетел мне на шею и стал клевать в голову, а я, двухлетняя, молча, стиснув зубы, от него отбивалась. В другой раз мы с братом забрались в огород, набрали маковых головок, расковыряли их, наелись семян — и уснули в траве, нас несколько часов искали.
Когда мне исполнилось четыре года, родители рванули в Алма-Ату. Туда много лет назад перебрался мамин отец Георгий Андреевич и рассказал ей, что можно недорого купить дом, да и климат хороший, тепло.
Сам дед был большим человеком: сначала трудился председателем колхоза, потом стал прокурором. С женой они были в разводе — бабушка жила у второй дочери, маминой сестры, в Осинниках. У той росло четверо детей, несколько раз мы ездили туда их навестить.
Помогать нам бабушка не торопилась: считала, раз Валя (так зовут маму) выбрала себе такого мужа и такую судьбу — пусть устраивается сама. А вот дед часто брал меня к себе. Мы выезжали с ним на острова ловить рыбу, ставили палатку на берегу, разводили костер. Дедушка с юмором, озорной, знатный рыболов. Вылавливал огромных сазанов, а дома разделывал их большими кусками и раздавал соседям. Эти поездки с дедом — одни из самых светлых воспоминаний моего детства.
Жили мы небогато, маминого заработка едва хватало. Бывали дни, когда на столе — хлеб с солью да лук из огорода, а запивали эту нехитрую еду водой. Просить поддержки у своих родных мама не хотела — гордой была. Отец мой работать не желал и семье совсем не помогал. Отсидит — выйдет. Как-то с дружками ограбил алма-атинскую футбольную команду: украли часы, рубашки... И снова угодил в казенный дом.
Когда отец бывал дома между отсидками, мама с ним постоянно ругалась: требовала, чтобы перестал дурить, устроился на работу и содержал семью. Он возражал, что имеет право жить так, как ему нравится. Крики, драки, даже с топорами друг на друга кидались. Многие так жили, на рабочих окраинах — сплошь и рядом. Женщины годами тянули лямку: и жить с мужем невмоготу, и выгнать жалко — совсем пропадет. Русская бабья доля!
Если родители ругались и доходило до мордобоя, я бросалась между ними, бесстрашно замахивалась на отца: «Не трогай маму!» Он тут же опускал руки — меня ни разу не ударил. Думаю, все же любил. Как возвращался из тюрьмы — сразу ко мне. Схватит в охапку: «Доченька, как же ты выросла!» Один раз порылся в карманах и достал пряник — подарок. Довез для меня, не съел по дороге из мест не столь отдаленных. Пряник таким черствым был — только зубы ломать. Я долго его берегла как память.
Не припомню, чтобы страдала или мечтала вырваться из дома. Я ведь не знала, что можно жить по-другому, удивлялась, когда соседки норовили погладить по голове: «Бедная девочка». «Чего это они? — думала. — Я же не болею».
Сама бегала в детский сад, маме ведь некогда. А до садика было километра полтора. Идет какой-нибудь человек в ту же сторону, я сзади пристроюсь. Дорога шла через поле, там паслись гуси. Я их ужасно боялась — шипят, бегут, растопырив крылья. Неслась мимо них что было сил.
С другими ребятишками с нашей окраины мы любили собирать цветные камушки, вымытые горной речкой. Но больше всего мне нравились танцы. Мама отвела в кружок при Доме культуры, и я с упоением делала растяжки и па. Учительница хвалила, а когда мне исполнилось девять лет, посоветовала маме: «Покажите Свету в хореографическом училище, у нее определенно есть талант». Мама прислушалась.
На вступительных экзаменах сидела комиссия из Московского хореографического училища — в те годы талантливых детей искали по всей стране. Нескольких перспективных девочек пригласили учиться в столицу. В их число попала и я, единственная русская, остальные — казашки. И вдруг директор алма-атинской школы взяла и вычеркнула меня из списка: мол, недостаточно готова, пусть еще подучится. Сейчас-то понимаю, что ей нужно было пристроить своих учениц — я ведь пришла с улицы. Но тогда безропотно приняла ситуацию, Москва была для меня пустым звуком, а любимыми танцами можно заниматься и здесь, в Алма-Ате. Однако через пару месяцев пришла телеграмма уже к нам домой: «Приглашаем Свету учиться в балетное училище».
Позже заметила: в нужный момент всегда раздается какой-то «звоночек». Происходит событие, которое переворачивает твою жизнь и рисует новые возможности. Значит, так задумано судьбой и не стоит сопротивляться. В свои девять лет я, конечно, этого не понимала, но подумала: неспроста так настойчиво зовут. Наверное, надо попробовать.
«Поеду!» — заявила я маме. И услышала, как сердобольные соседки сказали ей: «Валя, отпусти дочку, чтобы она уже не видела вашу убогую жизнь. Там все-таки Москва, государство накормит-оденет».
Мама взяла билеты на самолет, и мы полетели с чемоданом яблок. Впереди зима, а тут все-таки витамины — ребенку полезно, решила мама.
И вот я уже живу в интернате при балетном училище. Мама вернулась домой. Попрощались, как обычно, без особых нежностей:
— Смотри, учись хорошо, чтобы не пришлось краснеть.
— Да.
— И чтобы без взбрыков. За тобой присмотрит Клавдия Васильевна! — это была мамина тетя, бабушкина сестра. Она жила в Москве.
Про взбрыки было сказано не ради красного словца. Особым родительским чутьем мама понимала мой неоднозначный характер: с виду я тихая, а вот внутри...
Помню, за окном зима, скоро Новый год. Вся Москва в разноцветных гирляндах и огоньках, установили гигантские елки — я и не подозревала, что такие бывают. Посмотреть бы на них поближе, потрогать руками, побегать вокруг. Поваляться бы в сугробах, которых я тоже не видела — в Алма-Ате зимы теплые и бесснежные. Но за территорию интерната выходить нельзя. «Девчонки! — агитирую одногруппниц. — По какому праву нам тут что-то запрещают?! Мы что, пленники в тюрьме?! Айда со мной Новый год отмечать!»
То, что «нельзя» и «запрещено», еще и подстегивало. Никто не имеет права диктовать мне свои условия! Сама решаю, как жить и что делать. И я подговорила нескольких девчонок, мы убежали.
Манившая меня елка возле Большого театра оказалась и вправду сказочно волшебной. Прохожие несут елки и пакеты с подарками, улыбаются в предвкушении праздника. «С Новым годом!» — кричим мы, закидывая друг друга снежками. И ни у кого не возникло вопроса, что маленькие девочки делают тут, в центре города, одни, без взрослых, хотя уже темно. Впрочем, тогда время было другое и московские улицы не представляли опасности: ни преступников, ни кучи машин, ни несущейся толпы. Навсегда я запомнила эти светлые ощущения.
Но за счастье, как оказалось, приходится платить. Для меня час расплаты настал, когда вернулись в интернат. Там беглянок уже обыскались. Оставшиеся девчонки сдали нас дежурному воспитателю, сказав, что мы отправились к елкам. Быстро выяснилось, что побег организовала я. На следующий день собрали педсовет и постановили: исключить Светлану Орлову из училища!
Воспитатели припомнили и другие проступки: села на скамеечку во время занятий — болела нога. А когда потребовали встать в строй, огрызнулась: «Вот боль пройдет, встану, а пока обойдетесь без меня!» Но в балете как в армии — нужно ходить по струнке и беспрекословно подчиняться. Это не плохо и не хорошо — таков порядок. Однако моя душа не принимала правил. Промолчать я не могла, терпению научилась позже.
Помню, расстроилась — отчислят, и что дальше? Возвращаться в Алма-Ату не хочется, мне понравилось в Москве. Директор училища вызвала мою родственницу и сообщила, мол, будем вашу девочку отчислять. Та принялась упрашивать: «У Светы трудная ситуация, просто безвыходная, ей нельзя обратно в Алма-Ату, не ломайте ребенку жизнь!» Да еще наш классный руководитель за меня заступился, он рисование преподавал: «Девочка талантливая. Ну немножко похулиганила, с кем не бывает? Давайте дадим ей шанс». И меня оставили.
Я сдерживалась, когда хотелось нагрубить в силу подросткового возраста и склада характера. Хотя порой сложно было не сорваться: нагрузки мы испытывали колоссальные. Нас же готовили в классические балерины, а они — «рабочие пчелки». Подъем в семь утра. Умылась, оделась, позавтракала — и к станку. Трехчасовая тренировка, после которой чувствуешь себя словно птица, брякнувшаяся с высоты на землю. Тело — как один сплошной синяк, все болит, не можешь пошевелиться. Потом короткий перерыв — и добро пожаловать на школьные занятия: математика и остальное. После обеда — короткая прогулка, отдых. А потом снова класс — еще на три часа. Тут уже выполняешь все механически, на автомате, рук и ног будто вовсе нет. А вечером делаешь уроки на завтра. И так ежедневно — из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год. Но человек ко всему привыкает, вот и я привыкла.
Случались и праздники. Дедушка-прокурор, мамин папа, присылал мне денежные переводы — три рубля в месяц. Гигантская, как мне казалось, сумма: мороженое стоило десять копеек, порция пельменей — тридцать две копейки. А трех рублей на сколько порций хватит! Лакомства покупала в местном магазинчике и вместе с девчонками съедала в интернате — у нас была хорошая группа, жили дружно и друг с другом делились.
Иногда на выходные меня забирала Клавдия Васильевна, но особых воспоминаний те поездки не оставили — поиграла, отдохнула, поела — и вот уже вечер воскресенья, нужно возвращаться в интернат.
Между тем жизнь готовила новый подарок и вместе с тем испытание: меня пригласили сниматься в кино. Дело вроде бы интересное, однако есть и другая сторона медали. После выхода фильма тебя все узнают и любят, всюду приглашают. Но прошло время — и вдруг перестали снимать. Судьба будто проверяет на прочность: как теперь себя поведешь, такая ли ты сильная, как кажешься?
В кино оказалась случайно: в выходной гуляли с подругой, к нам подошла женщина. Она представилась ассистентом по актерам режиссера Бориса Бунеева, сказала: «Мы собираемся снимать фильм «Хуторок в степи» — о любви и революции. Ищем героиню, не хотите ли попробовать?» Я пошла, и меня утвердили.
Снимали в Одессе. На съемки вызвали мою маму — я же была несовершеннолетней, тринадцать лет всего, требовалось присутствие взрослого. Так мама благодаря мне впервые в жизни выбралась на море. И сразу на целый месяц!
При встрече мы опять обошлись без слез радости и объятий. «Учишься? — спросила мама. — Молодец, учись. Кино — тоже дело хорошее. Снимайся, раз позвали». Зато в свободное время с ней до одури загорали и купались в море.
Уже позже от маминых подруг узнала: когда фильмы с моим участием стали показывать в кинотеатрах, она в Алма-Ате плакала на сеансах, глядя на экран. Мама собирала все статьи обо мне, снимки из журналов, но своей радости и чувств дочке не показывала.
С отцом они наконец развелись, отпустили друг друга. Разменяли дом, мама получила от завода комнатку в общежитии, отец тоже где-то устроился. Мне он о себе не сообщал, лишь переводил какие-то крохи в качестве алиментов. Мама их копила за несколько месяцев, и когда набиралась нужная сумма, покупала новые туфли или пальтишко. Как-то отец увидел один из фильмов, где я играла, и через общих знакомых передал маме: раз дочка работает, денег на нее больше высылать не буду. Узнав об этом, я обиделась. Дело не в деньгах, пусть бы хоть открытку прислал — напоминание о себе. Но он же буквально открестился!
Потом подумала, что не имею права его судить, и для себя нашла такое объяснение: отец был очень гордым человеком. А те суммы, которые переводил на меня, — копейки, курам на смех. Но больше присылать он не мог, в его-то ситуации. И видимо, решил, что лучше вовсе ничего, чем такой мизер.
Последняя моя встреча с отцом произошла во время учебы в балетном училище. Помню, я стирала, забежали девчонки: там к тебе приехали, выходи. Спускаюсь на проходную в халате и вижу отца. Он сидел на корточках, как заключенные обычно сидят. На улице холодно, а на нем шляпа летняя, пиджачок драненький...
— Здравствуй! — говорит, а в глаза не смотрит. — Дай мне мамин адрес!
Фото: Legion-media
Зачем понадобилась, не объяснил. Но она мне до этого написала: «Если вдруг отец объявится — адрес мой ему не давай».
— Извини, — сказала я, — мама не хочет тебя видеть.
И он ушел. А я потом сутки проплакала, так было его жалко: вид потерянный, глаза потухшие, волосы поредели. И куда подевался весь его шик и шарм? Даже мысли не мелькнуло: сам, мол, виноват. Наоборот, до боли было его жалко — на что жизнь свою потратил, неужели нельзя иначе?
Знаю, что отец уехал в Калининград к сестрам, там пил и потом умер где-то в кафе: сидел и упал замертво, не выдержало сердце. Услышав о его смерти, я снова горько плакала от жалости к нему. И сейчас на отца зла не держу. Несчастный человек, мятущаяся душа, он загнал себя в порочный круг и не смог оттуда выбраться.
Но вернусь к моей истории. Итак, судьба забросила меня в кино. Именно забросила — я ведь так и не окончила ни театральный, ни киноинститут. И никогда не воспринимала кино как возможность заявить о себе, сказать свое слово в искусстве. Это было еще одним развлечением вроде детского побега на елку. И тут был тоже побег. Балетным запрещали сниматься, и я делала это тайно. Уезжала в ночь пятницы, возвращалась к понедельнику и молчала как партизан — даже интернатские подружки не знали, где провожу выходные.
В съемочных группах под меня подстраивались: «Света, ты можешь работать только в субботу-воскресенье? Так и составим график, чтобы тебе было удобно!» Значит, ценят и уважают — приятно.
Даже Иннокентий Смоктуновский, с которым я снималась в «Принцессе на горошине» и которого жутко боялась — он же такая величина! — несколько раз заметил: «Света, ты отлично держишься перед камерой. Молодец!» Такая оценка дорогого стоила. Сама себя я особо талантливой не считала. Наоборот, каждый раз тряслась на съемочной площадке. Я же не актриса, профессии нигде не училась.
В училище прознали, что я снимаюсь в кино: на экраны вышел фильм с моим участием. Снова меня вызвали на ковер, пригрозили отчислением. Вот тут я взбрыкнула по-настоящему: «Ну и пожалуйста, уйду сама, не очень-то мне нужен ваш балет!» Типичный для подросткового возраста поступок, еще и усталость сказалась: в будние дни училась, в выходные снималась, и так много месяцев. Дошла до предела сил, физических и нервных.
Я забросила учебу. Почти неделю валялась на кровати в общежитии, в голове — ни одной мысли. На пятый день пришла наш педагог по мастерству и неожиданно стала уговаривать: «Света, не дури! Да, мы тебя ругаем, но это больше для проформы. Не бросай балет, потерпи. Учиться осталось всего два года, самое сложное позади».
Конечно же, меня не выгнали, и сама я не ушла. И в кино продолжила сниматься — уже почти в открытую: педагоги стали делать вид, что не замечают.
Наконец окончила училище. Мне выдали диплом, а вместе с ним — распределение в алма-атинский театр. Ехать ужасно не хотелось. Во-первых, где там жить — с матерью в общежитии? Во-вторых, я понимала: оттуда в Москву уже не вернусь никогда. Что делать? Пока размышляла, подошли съемки в «Финисте...». Ладно, решила я, дальше видно будет. В итоге вышло как в сказке.
Сценарий «Финиста — Ясного Сокола» писал знаменитый сказочник Александр Роу, я с ним была немного знакома. Ассистент по актерам — та самая, которая когда-то привела меня на «Хуторок в степи», однажды позвала: «Пойдем, представлю тебя Роу». И мы отправились к нему домой.
Александр Артурович оказался невысоким полноватым добродушным человеком. Усадил нас пить чай, подарил свою фотографию с автографом и очень обрадовался, узнав, что я из балетных. Когда-то в своей сказке «Морозко» он снял балерину Наташу Седых в роли Настеньки и остался ею доволен: легкость, грация, пластика романтической героини — огромный плюс для кино. А Роу тогда задумывал новую сказку и, как я поняла, присматривался ко мне.
Я робела — всегда смущалась новых людей, компаний. Наверное, поэтому он и увидел во мне Аленушку. Не успела я за ту единственную встречу проявить свою истинную натуру, с ней столкнулся уже ученик Александра Артуровича Геннадий Васильев, который в итоге и снимал «Финиста...» — Роу незадолго до начала съемок неожиданно умер. Но он оставил свои наработки и указания, где и как снимать, кто будет играть. Написал размашистым почерком: «Аленушка — Орлова».
Я дотошно требовала от Васильева репетировать со мной, объяснять, как лучше сыграть сцену. Не капризничала, просто не хватало опыта, оттого переживала, что не справлюсь. А у Гены первый фильм, и он сам на нервах. Я же по молодости могла простодушно заметить при всех: «Ну что, вы и этого тоже не знаете?! Так спросите у тех, кто знает!»
К тому же в самый неподходящий момент мы с Кононовым вдруг принимались смеяться — Миша рассказывал очередной анекдот. А Гена посматривал подозрительно, не над ним ли ухохатываемся. Видимо, комплексовал, поэтому любить Аленушку ему было не за что.
Зато у нас сложились прекрасные отношения с оператором Владимиром Окуневым. По сути, он и придумал все сцены для моей героини. Мы с ним отправлялись на луг, и Окунев снимал, как Аленушка собирает цветочки. Эти кадры потом вошли в фильм.
Сработались и с Георгием Вициным, хотя он меня поругивал за то, что тогда покуривала. Спрячусь от съемочной группы — неудобно при всех смолить, все-таки Аленушка должна быть тихой и скромной, точно не с сигаретой во рту. Покурю, березовый листочек пожую, чтобы запах перебить, а Вицин все равно унюхает, и начинается: «Света, бросай, это вредно!» Сам он занимался йогой, пил травяные чаи. А вставал в пять утра.
Однажды говорит: «Давай и ты завтра просыпайся пораньше, пойдем на росе полежим — утренняя влага полезная». И я встала, мы пошли в поля, разговаривали. Георгий Михайлович рассказывал о пользе ранних подъемов — что они жизнь продлевают. Тема была для меня скучной — в семнадцать-то лет. Я наблюдала за плывущими облаками, вдыхала запах свежего сена... Жизнь казалась длинной и так, без всяких рецептов.
С Михаилом Пуговкиным мы мало общались. У них была своя компания — он, Алексей Смирнов, Георгий Милляр, Людмила Хитяева... Разговаривали на какие-то свои, «взрослые» темы. Они же старшие, всенародно любимые. Но высокомерия с их стороны не было никогда, просто разность интересов.
У нас была другая команда: я, Кононов, Боря Грачевский, который через много лет станет худруком «Ералаша», а на «Финисте...» работал администратором. Ребята-звукооператоры тоже с нами. Мы любили вечером наварить картошки, нарезать селедку — и устроить себе сказочный ужин. Травим анекдоты и хохочем.
Слава Воскресенский, который играл Финиста, не входил ни в ту, ни в другую компанию. Он приезжал на съемки, потом уезжал — работал, кажется, в театре. Помню один забавный момент, связанный с Воскресенским. Когда он только начинал сниматься, телосложения был стройного, даже худощавого. Ему специально шили подкладки под одежду, ведь играл русского богатыря. Но нам предстояло ехать в экспедицию в Ялту снимать сцены боев нашего витязя с нечистью поганой. «Хорошо бы тебе набрать вес, чтобы в ялтинских сценах выглядеть более солидно!» — сказал как-то режиссер Славе. Воскресенский тут же бросил курить и начал принимать два раза в день по стакану сметаны, смешанной с половиной стакана томатного сока — вкусно, но жутко калорийно.
И вот мы прибыли в Ялту. Вечером гуляем всей группой по набережной, Слава идет чуть впереди, я — рядом с Геной Васильевым, режиссером. Вдруг он в ужасе говорит, показывая на спину Воскресенского: «Вы это видите?!» Тут и я замечаю, что у нашего богатыря — необъятная спинища и просто гигантских размеров пятая точка. Не богатырь — а толстый мужик!
В тот же вечер режиссер потребовал: «Слава, прекращай жрать!» Воскресенский испугался — а ну как снимут с роли из-за лишних килограммов?! Есть перестал вообще, снова закурил и быстро пришел в норму. В итоге в сценах боев Финист у нас постоянно в красном плаще — прикрывали его в общем-то небогатырскую фактуру.
Но что происходило по другую сторону камеры, наверное, не суть важно. Главное, как зрители принимали фильмы тех лет. Особенно любили сказки — светлые, легкие, добрые. Сколько раз мне приходилось слышать: «Мы выросли на ваших «Финисте», «Ледяной внучке», «Принцессе на горошине»... И я, и муж, и наши дети, и племянники... И весь наш дом, и вся наша улица...» Разве можно остаться равнодушным к таким признаниям? В советское время фильмы-сказки дарили людям тепло и надежду.
Моя личная сказка случилась в той же Ялте. Рядом с нами работала съемочная группа фильма «Вкус халвы», они уже заканчивали съемки. И там был студент Юра, который оканчивал мединститут. Его мама работала редактором в Госкино, через нее проходили, наверное, все фильмы Советского Союза. На время летней практики она пристроила сына в киногруппу — тогда в каждой экспедиции должны были присутствовать врачи.
Хорошо помню тот день. На съемках объявили выходной, все собрались на пляж. И вдруг кто-то из наших звукорежиссеров предлагает: «Там Юра из другой киногруппы договорился, чтобы нас пустили на пляж для интуристов. Пойдем?» В то время интуристские пляжи отличались от обычных как небо и земля. На тех — шезлонги, столики с бесплатными напитками и фруктами. Нельзя же было ударить в грязь лицом перед зарубежными гостями! А для своих соотечественников голая галька да песок — как-нибудь обойдутся.
И вот лежим мы на интуристском пляже, загораем. Краем глаза замечаю высокого полноватого мужчину с бородой, в шортах. Подумала, что иностранец — живот, модные очки... Все, думаю, для них — и шезлонги, и лучшие номера. А нам в своей же стране — ничего.
Смотрю, незнакомец направляется к нашей компании. Оказывается, тот самый загадочный Юра, который «пробил» нам место на этом пляже. Наши тут же загалдели:
— Привет, спасибо, тут так здорово!
— А это кто? — спрашивает он, показывая на меня, — остальных уже знал.
— Наша героиня, Аленушка, — отвечают ребята.
— Понятно.
На меня этот Юра большого впечатления не произвел, выглядел как мафиози в своих темных очках. Я поначалу вообще подумала, ему лет сорок — солидный, важный. Только потом узнала, что всего двадцать три и он студент.
Но уже минут через пять новый знакомый мне понравился: легкий в общении, балагурил, байки из жизни рассказывал. И как будто знаем друг друга всю жизнь. Это не только мое впечатление, позже я всегда отмечала, как к нему тянутся люди. Он был солнцем, которое дарит свет всем вокруг.
«А давайте я принесу отличного вина!» — предлагал Юра и тут же срывался с места. Возвращался довольный, уже с бутылочкой, да еще и мидий с собой прихватив, и мы пировали на берегу Черного моря.
Спросил, где я учусь. Ответила, что окончила балетное училище и меня распределили в Алма-Ату.
— Неужели не хочешь остаться в столице? — удивился он.
— Да как останешься, если три года нужно отработать по распределению? Таков порядок.
— Знаешь, я через два дня уезжаю в Москву, — немного подумав, сказал Юра. — Прикину, как решить твою проблему, и тебе сюда в гостиницу позвоню. Не переживай — безвыходных ситуаций не бывает.
И ведь придумал! Договорился с кем-то в Министерстве культуры, и мне взамен диплома с алма-атинским распределением выдали свободный. Можно устраиваться куда угодно.
— Света, как съемки закончатся, приезжай ко мне домой, — сказал по телефону Юра. — Будем тебе работу искать.
Он не кадрил меня, не пытался ухаживать. Такой был человек: всегда и всем помогал, абсолютно бескорыстно. Доставал людям лекарства, делал уколы, устраивал в больницу, находил сиделку, куда-то звонил, с кем-то договаривался...
— Спасибо вам большое! — ответила я. Довольно долгое время была с ним на «вы».
После съемок поехала из Ялты в Москву, к Юре. Дверь открыла его мама Марина:
— Вам кого?
— Юра сказал, что могу у вас остановиться.
— Проходите, — просто сказала она.
Как оказалось, в их доме часто жили чужие люди — родители Юры тоже всем и всегда помогали. Семья необыкновенная! Отец — талантливый инженер, работал в крупном конструкторском бюро. Кстати, его начальником был папа Леонида Якубовича, они дружили и часто вместе отмечали праздники. За столом велись серьезные беседы — о политике, искусстве.
Мама Юры, которую все звали Лялей, — внучка белогвардейского офицера, георгиевского кавалера, а обе ее бабушки обучались в институте благородных девиц. Она любила шикануть. На работу и с работы ездила на такси, курила дорогущие сигареты и душилась модными французскими духами — все свои деньги на это тратила. Муж ее ругал, а Ляля отвечала: «Должна же я хоть иногда себя баловать!» При этом веселая, озорная. Тоже могла рассказать крепкий анекдот — вот бы удивились, увидев ее в тот момент, благородные предки. И еще у нее были две, а потом три собаки, которых она обожала.
Ляля подкармливала меня супчиками, мы быстро нашли общий язык. Именно она впоследствии привила мне интерес к хорошей литературе, музыке, живописи. Мы разговаривали об искусстве — и с ней, ?