Нина Малыгина. "Встречи Андрея Платонова и Бориса Пастернака"
Взаимоотношения А.П. Платонова с его писательским окружением рассматриваются в контексте литературной жизни Москвы 1920–1940-х гг. Выясняется, почему Платонов занимал особое место в среде «профессиональных литераторов». Исследуется творческий диалог А.П. Платонова с писателями-современниками. Книга адресована исследователям, преподавателям русской литературы и широкому кругу читателей. При подготовке издания использованы опубликованные воспоминания, письма, дневники, записные книжки, а также документы Российского государственного архива литературы и искусства, Архива А.М. Горького при ИМЛИ РАН, Рукописного отдела ИРЛИ РАН, Отдела рукописей Государственного литературного музея, Российского государственного архива социально-политической истории, Российского государственного архива экономики.
С разрешения издательства "Нестор-История" публикую фрагмент книги. Купить ее можно здесь: https://nestorbook.ru/page/kak_kupit
Содержание + еще один ознакомительный фрагмент: https://nestorbook.ru/uCat/item/1298
Встречи Платонова и Пастернака
Платонов и Пастернак были знакомы и часто виделись, но сохранились лишь редкие свидетельства о контактах писателей. Воспоминания современников о них, опубликованные в 1960–1990-х гг., позволили установить, что писатели одновременно участвовали во многих событиях московской литературной жизни конца 1920–1940-х гг., но всегда воспринимались в писательской среде изолированно. Полное собрание писем Платонова было издано в 2013 г. Три тома писем Пастернака были опубликованы в 2005 г. Только здесь впервые Е.Б. и Е.В. Пастернак привели сведения о встречах писателей в течение многих лет. Долгое время не было известно, когда и где состоялось знакомство Пастернака и Платонова. В «Биографии» отца Е.Б. Пастернак подтверждал сам факт личных контактов писателей: «Пастернак был знаком с Платоновым, высоко ценил и любил его» (Пастернак. Биография. С. 445–446; курсив мой. — Н. М.).
Осталось незамеченным, что время и место встречи Андрея Платонова с Борисом Пастернаком впервые указаны в комментариях к письму Б. Пастернака от 30 мая 1929 г., адресованному М.И. Цветаевой. Пастернак сообщал о чтении фрагментов своей «Повести» в доме Бориса Пильняка. О том, что писатели «часто встречались у Бориса Пильняка», тоже впервые написал сын Пастернака в его «Биографии» (Пастернак. Биография. С. 445–446). Известно, что Пастернак и Пильняк стали друзьями в начале 1920-х гг. Пастернак в 1920 г. носил рукопись романа «Голый год» Горькому, который помог напечатать роман (Пастернак. Соч. Т. 7. С. 363). В 1922 г. Пильняк участвовал в организации артели и издательства «Круг». Пастернак сотрудничал с ними, вернувшись из Германии. В апреле 1924 г. Пильняк переехал из Коломны в Москву, а в 1927 г. поселился в доме на улице Ямского Поля, куда часто приглашал Пастернака с женой. Борис Пастернак писал сестре 25 января 1929 г.:
Мы стали опять видаться, т. е. мы часто ездим к нему в Петровский парк, где у него чудесный небольшой коттедж… <…>
Мне вдруг подумалось, что папа прочтет (или даже Федя) про коттедж и прочее и, прикинув на глаз, восскорбит обо мне. И, конечно, это может быть досадно, но ровно ничего не значит. Я знаю, что сделал несоизмеримо меньше Пильняка и никогда много не сделаю <…> Я ни с кем не равняюсь и легко и справедливо думаю о заслугах других, и — с особенной теплотой — о заслугах людей, мне по жизни близких, — и, однако, я думаю, что достоин его товарищеских чувств ко мне и что в глубокой основе между нами — полное равенство, нарушаемое только тем, что мы бываем у него, мне же некуда его звать, его и тех иностранцев, для которых он меня иногда приглашает (Пастернак. Письма. Т. 8. С. 283–284).
Дом Пильняка стал одним из литературных салонов Москвы, где хозяин принимал многочисленных гостей, в том числе иностранных. Сын писателя Б. Андроникашвили-Пильняк писал, что дом напоминал Пильняку о провинциальной Коломне:
…дом, подобный коломенскому, с сиренью и бузиной, чуть ли не с огородом, с большим участком, эдакий земский дом посреди Москвы, и потом на даче в Переделкино тоже жил круглый год, сам посадил березки и черемуху и устроил веранду, подобно богородскому своему дому.
Пастернак 31 декабря 1928 г. сообщал сестре Жозефине, что собирается встречать Новый 1929 год у Пильняка: «Пишу тебе едва связывая слова, так болит голова и хочется спать, а ехать надо в Петровский парк к Пильняку» (Пастернак. Письма к родителям. С. 411). От Пильняка поэт с женой «в 4 часа <…> отправились на другой конец света на Таганку, к Маяковскому, где не был больше двух лет» (Пастернак. Письма родителям. С. 412). Пастернак высоко ценил Пильняка, восхищался его мировым признанием. В Берлине Пильняк познакомился с родителями и сестрами поэта. 25 января 1929 г. поэт передавал от него привет сестре Жозефине:
…хочу рассказать тебе о Пильняке, т. е. правильнее, передать всем, и в особенности тебе, его приветы. Ты, вероятно, знаешь, что в числе четырех-пяти наших писателей у него — мировое имя, что он переведен на много языков… (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 283).
Пастернак в то время дружил с поэтом Николаем Тихоновым, которому писал об отношениях с Пильняком 14 июня 1929 г.:
Знаешь, с кем еще мне так просто радостно (и ясно), как с тобой? С Пильняком. Это единственный, пожалуй, человек, с которым встречался эту зиму (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 334).
Весь 1929 г. прошел для Пастернака под знаком работы над новой прозой: «…я, по-видимому, пишу сейчас настоящую вещь, но и ее задумал очень коротко», — писал он Жозефине в январе 1929 г. (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 284). Обстоятельства редко позволяли Пастернаку находить время для осуществления собственных творческих замыслов. Он напряженно работал, чтобы обеспечить семью, и постоянная необходимость большую часть времени трудиться ради заработка была для него мучительна. В ноябре 1928 г. скончалась мать Евгении Владимировны Пастернак, а в 1929 г. она защищала диплом во ВХУТЕМАСе. Эти обстоятельства довели ее до нервного истощения. Весной 1929 г. Борис Леонидович достал жене путевку в крымский санаторий, в Гаспру, куда она уехала в конце апреля. Постоянно мешали трудные бытовые условия в многонаселенной коммунальной квартире. Приехавшая тогда в Москву Ольга Фрейденберг писала в дневнике, в какой обстановке ее двоюродный брат спешно заканчивал работу над «Повестью»:
Женя находилась в Крыму. В огромной дядиной казенной квартире Борю третировали коммунальные жильцы с их пятнадцатью примусами и вечно осаждаемой уборной. В ванной, передней и в коридоре жили (Переписка с Е. Пастернак. С. 288).
Кроме того, Пастернак остро чувствовал, что в «общей изолгавшейся атмосфере» нет возможности писать свободно и честно:
Прозы всё еще не сдал, что задерживает и деньги… Всё чаще, того не зная, попадаешь в мучительно ложные положенья, не имея власти о том сказать (Переписка с Е. Пастернак. С. 301).
К концу мая часть задуманного романа была завершена. Пастернак всегда мечтал сообщить Цветаевой о создании серьезной вещи: «Мне очень хочется показать тебе, что я сделал за год, придется однако повременить. К концу лета всё сбежится в печатном виде, в котором до сих пор пересылка производилась беспрепятственно» (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 329).
Теперь он писал ей о чтении фрагментов своей «Повести» 29 мая 1929 г. у Пильняка. Встречу с молодыми писателями, имен которых он не называл, Пастернак воспринимал как самое яркое событие со времени отъезда родителей за границу. Много лет спустя его сын отметил в комментариях к этому письму: «В числе слушателей был А. П. Платонов…» (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 330). Молодые писатели тепло приняли «Повесть», над которой он работал с начала года:
За сделанную часть я вознагражден сторицей. Во вторник я ее читал у Пильняка в обществе начинающей и, в отдельных лицах, одаренной молодежи. Вероятно, мы друг друга взаимно гипнотизировали, и эта ночь в Петровском парке всем нам приснилась. Сном этим я с избытком и вознагражден. Я давно-давно (после вашего отъезда отсюда ни разу) этого не переживал. Мне многое это напомнило. Это же счастье и натолкнуло меня на темные параллели (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 332).
14 июня 1929 г. Пастернак делился с Н.С. Тихоновым радостью от встречи с «питомцами» Пильняка:
…читал я как-то прозу у Пильняка ему и его питомцам. Всё это было удивительно счастливо и радостно. Это была замечательная ночь, и люди были замечательные. И хотя я понял, что всё это вызвано Петровским парком, а не прозой, меня именно то и радовало, что эта неприкрыто чистая чужепричинность мне дороже каких-то критических выяснений сделанного. Я радовался ей, как сквозной, неподдельной случайности, до бесстыдства откровенной (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 335).
Самым близким людям Пастернак писал о том, что при встрече с молодыми писателями испытал состояние «беспредельного, незаслуженного счастья» (курсив мой. — Н. М.). Для него источниками равного счастья были дружба с Пильняком, интерес к его повести молодых писателей и общение с Цветаевой: «Счастлив я был и Ямским Полем и Avenue Jeanne d’Arc» (Пастернак. Письма. Т. 8. С. 329). Пастернак назвал адрес «коттеджа» Пильняка и улицу Цветаевой в Париже. Восторженные отклики молодых писателей о его повести воодушевили автора, поскольку он впервые вынес новую прозу на суд слушателей:
Мне посчастливилось его на днях читать в исключительно благоприятствующих условьях (у Пильняка, перед молодежью его — советско-славянофильской школы), почему и критика выродилась во взаимные объятья, признания в любви, и пр. Слова же, там произнесенные, — всем приснились, и я счастливого этого сна цитировать не буду (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 329).
Отмечая «советско-славянофильскую» направленность школы Пильняка, Пастернак учитывал его репутацию в литературной среде. Воронский в статье «Об альманахах “Круга” (1923) писал, что Пильняк был последователем Устрялова. По мнению критика, в романе Пильняка «Третья столица»: «…получается неправильное, со славянофильской, устряловской отрыжкой противопоставление Европы России». Воронский в статье «На новом пути» (1921) рецензировал сборник «Смена вех» (Прага, 1921), одним из авторов которого был Н. Устрялов. Критик писал о судьбе Устрялова: принимал активное участие в борьбе с советской властью, в 1918 г. переехал в Пермь, потом в Омск; при Колчаке издавал газету «Русское дело», потом эмигрировал в Харбин. Суждения Н. Устрялова о международной политике и интернационализме большевиков подтверждали, что он признал их достижения и положительное влияние на судьбу России. В. Полонский в 1931 г. продолжал считать Пильняка последователем Устрялова:
Однажды, показывая мне какую-то книгу Устрялова, погладив ее, сказал: вот это писатель, да! (Полонский. Дневник. № 5. С. 143).
Пастернак воспринял Платонова как представителя литературной школы Пильняка, как его последователя (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 330). Свою новую прозу Пастернак считал главным из того, что ему удалось сделать за последнее время. В течение нескольких лет он мечтал о поездке за границу, а завершение романа рассматривал как условие встречи с Рильке и Цветаевой, обсуждал с Цветаевой свои планы приехать к ней с законченной большой вещью. 31 мая 1929 г. Пастернак писал родителям о сроках окончания романа:
Раньше года мне с начатой вещью не справиться… всякое большое творчество несет в себе трагедию. <…> Тут немало людей, которые меня крепко, незаслуженно крепко любят. И беда, и любовь — вот две силы, которые только и остаются на сцене, очищенной от пустяков, на сцене, нас достойной. За границей я работы не допишу… (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 332).
На следующий день после чтения «Повести» у Пильняка, 30 мая, Пастернак сдал ее в «Новый мир» (Переписка с Е. Пастернак. С. 302), где она была опубликована в июльском номере. Пастернак просил Р. Н. Ломоносову обратить внимание на эту вещь:
…это будет начало большой вещи, и вся она еще впереди, но я уже и в этой первой части поспешил заговорить о тех важных вещах, которые составят завязку целого (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 337).
1 декабря 1929 г. Пастернак спрашивал Марину Цветаеву, читала ли она «Повесть», переживал из-за допущенной в журнале неточности: «…не указано, что это начало романа, и, примерно, — первая его треть» (Пастернак. Соч. Т. 8. С. 366). После знакомства Пастернака и Платонова в 1929 г. их писательские судьбы несколько раз пересекались: в 1930 г. Пастернак читал рукопись «Котлована», в начале 1934 г. в некрологе об Андрее Белом, подписанном Пастернаком, Пильняком и Г. Санниковым, они признали А. Белого своим учителем. Эта публикация касалась и Платонова, так как за ним закрепилась репутация последователя Пильняка. Следовательно, связь с традициями Белого распространялась и на него.
Платонов и Пастернак встречались в Московском товариществе писателей и группкоме писателей; сотрудничали в журналах «Новый мир» и «Красная новь»; общались с теми критиками, которые писали и о Платонове, и о Пастернаке; в 1935 г. контактировали c оргсекретарем Союза советских писателей А.С. Щербаковым; в 1936 г. участвовали в дискуссии о «формализме»; откликались на издание сборника Ахматовой «Из шести книг» в 1940 г.; встречались в Переделкине с 1936 по 1941 г. и в Москве в годы войны. В августе 1934 г. Платонов не был делегатом писательского съезда, но посещал заседания, где Пастернак находился в центре внимания. Общий знакомый Платонова и Пастернака писатель Э. Миндлин первым напомнил, как Платонов воспринял «убийственное» впечатление Пастернака о Первом съезде писателей:
Накануне Буданцев и я возвращались со съезда вместе с Борисом Пастернаком — шли от Охотного ряда по Тверской к Страстному монастырю, в котором я тогда жил. Пастернак ждал речей большого философского содержания, верил, что съезд превратится в собрание русских мыслителей. Речь Максима Горького показалась ему одинокой на съезде. То, что Пастернак считал важнейшим для судеб русской литературы, на съезде не обсуждалось. Пастернак был разочарован. — Я убийственно удручен, — повторил он несколько раз. — Вы понимаете, просто убийственно! (Платонов. Воспоминания. С. 40).
По свидетельству Миндлина:
— У Пастернака не из-за съезда тягостно на душе, — тихоголосо сказал Платонов. — Я думаю, у него было бы такое состояние, о чем бы ни говорили на съезде. Всё дело в поэтическом характере самого Пастернака, а не в характере писательских выступлений на съезде. Конечно, Борис Леонидович нужен всем... Всей нашей литературе нужен. Он — необходимый поэт. А то, что Борису Леонидовичу трудно... так ведь... всем трудно. — И вдруг поднял голову и, как бы пораженный собственной мыслью, спросил: — А почему вообще считают, что нам непременно должно быть легко? (Платонов. Воспоминания. С. 40).
Догадка Платонова была верна: поэта удручал не только съезд. Он вообще не хотел туда приезжать. Летом 1934 г. Пастернак снял дачу в Одоеве и 7 июля писал Евгении Владимировне: «В смысле живописности место просто выдающееся…» (Переписка с Е. Пастернак. С. 392). В письме от 6 августа 1934 г. он сообщил:
Мне очень не хочется на съезд, потому что я тут заработался и обстановка подходящая. Я написал в Оргкомитет, и если мне позволят не явиться, я, может быть, просижу тут до середины сентября (из письма от 6 августа 1934 г.) (Переписка с Е. Пастернак. С. 393).
Однако «пришлось бросить работу и отправиться на съезд», — комментировал Е.Б. Пастернак письма отца (Переписка с Е. Пастернак. С. 392). Пастернак всегда дорожил временем, когда у него была возможность плодотворно поработать. Обычно это удавалось летом. Так что настроение Пастернака объяснялось еще и тем, что его присутствие на съезде было вынужденным. В 1936 г. Пастернак и Пильняк стали соседями в писательском поселке Переделкино. Здесь их общение стало еще более тесным. В. Боков вспоминал, что с 1936 г. Платонов регулярно приезжал к нему в Переделкино. В 1939 г., после смерти А. Малышкина, семья Пастернака переехала в его дом, где Борис Леонидович прожил до конца своих дней. Здесь бывал у него Платонов.
В письме Виктора Бокова Платонову 29 мая 1941 г. мной замечена подробность, подтверждающая, что они встречались у Пастернака в Переделкине: «Вчера были: Ямпольский, Воронин и я у Пастернака. Поминали много Вас. Была одна свободная румка. Ваша». Свидетельство о характере писательских посиделок в Переделкине оставил литературовед Н.Л. Степанов, который навещал там Н.А. Заболоцкого, только что вернувшегося в Москву из Караганды после освобождения из лагеря. Друзья «вместе отправились на дачу Б.Л. Пастернака, поэзию которого оба высоко ценили».
Мы пошли к Б.Л. Пастернаку. У него встретили К.А. Федина, и они потащили нас на дачу Н.Ф. Погодина. Когда мы пришли туда, там уже был накрыт стол для ужина. Жен не было — они еще не переехали на дачи. К сожалению, я не запомнил, о чем шел разговор. Насколько помню, — о какой-то пьесе Погодина. Меня лишь несколько удивило количество напитков <…> и способность к питью столь высокой компании. Федин был строгий, красный. Пастернак был веселый, смеялся добродушно и заразительно. Погодин шмыгал своим носом-туфлей, напоминал малость подгулявшего мастерового. Вообще же был умен и за словом в карман не лез. Пили они, каждый, дай Бог. Лишь Погодин понемногу мрачнел и становился молчаливее. Пастернак и Федин сохраняли оживленность и несколько кокетливое изящество. Николай Алексеевич довольно быстро пьянел и тоже постепенно мрачнел. Я просидел часа полтора, и после бутылки старки поплелся на ильенковскую дачу. Николай Алексеевич пришел только к утру, подрумяненный и не вполне твердо стоящий на ногах.
Юрий Нагибин в 1987 г. в заметке «Близ человеческого сердца (попытка воспоминаний)» рассказал, что в конце войны слышал разговор Б.Л. Пастернака с Г.Г. Нейгаузом об Андрее Платонове:
…вдруг услышал имя Андрея Платонова, а вслед за тем — взрыв восторженных похвал. В ту пору не было для меня никого дороже, да так оно, пожалуй, и осталось. Меня поразило, что Пастернак и Нейгауз так любят Платонова <…> В ту пору Платонова удручающе плохо знали даже в литературной среде… Андрей Платонов с его чисто русской, крестьянско-мастеровой манерой казался несовместимым со сложным дачно-городским миром Пастернака… Ан нет, прямое отношение имели друг к другу утонченные московские люди, ведавшие «дыхание почвы и судьбы», и воронежец Платонов с костлявым телом пахаря, лицом рабочего и челом мыслителя, не менее их искушенный в культуре. Приверженность Платонова к русской сути не мешала ему пропускать через себя даже такие органически чуждые явления, как Шпенглер или Вейнингер, ибо в области духа он не признавал ни пространственных, ни временных ограничений. Человечество и вечность были для него реальностью, он признавал певцов мировой, а не районной скорби.
Это происходило незадолго до смерти Адриана — сына З.Н. Пастернак от первого брака, который умер 29 апреля 1945 г.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky