Чувствительная механика
Убивал с флешки старые тексты. (Слово "убивал" в последние дни для меня не так страшно, как слово "флешка"). Наткнулся на этот. Вспомнился человек хороший.
Чувствительная механика
Слесарь локомотивного депо Лоста Вологодского отделения Северной железной дороги Сергей Алферьев сидит за обширным столом, уставленным пластиковыми баночками с надписями «пружины», «приставной ход», «баланс».
Он вертит в огромных руках жестяной коробок вечно тикающего скоростемера. Со стороны кажется – разбирает мину замедленного действия.
От напряжения ладони периодически потеют, и влага устремляется по желобкам линий судьбы и жизни. Он берет ветошь и комкает ее. Свет настольной лампы отбрасывает на стену тень человека мучающегося над любовным письмом. Так проходит минута, другая, третья.
- Сначала думал, не мое это, произносит он мне, сидящему напротив. – Потом – привык.
Слесарь Алферьев как человек, занимающийся физическим трудом, немногословен. Любой поворот судьбы, деталь, сыгравшую ощутимую роль в его жизни, объясняет степенно и без патетики. «Привык» в этих объяснениях управляющее, ключевое слово.
- Отчество у вас какое необычное, - говорю я. – Как же звали вашего батюшку?
- Лемпадес, - вскидывает он на меня поверх очков большие совиные глаза. И снова утыкается в механизм.
- Из староверов будете?
- А я не знаю, - говорит он не сразу, чуть помедлив. Улыбка трогает уголки его губ. – А вообще предки были товарищи юморные. Может, так, дурачились просто.
Часы тикают, время бежит сквозь пальцы.
- Заедать будет, - молвит он сам себе. Достает из ящика круглый напильник и увеличивает в заготовке брешь. Крупинки железа липнут к пальцам.
- Хорошо меня каким-нибудь Евлампием не назвали, - улыбка его становится шире. - Мы на Урале жили. Отец шахтером работал. А потом, когда мне было года четыре, родители решили перебраться поближе к родственникам, в село, в вологодскую область, на Русский, так сказать, Север. В соседней деревне поэт Рубцов родился. Он часто приезжал туда с вечным своим чемоданчиком. И вот он железные дороги любил, да? А от нас она была далеко, и я тогда и не думал, что свяжу свою жизнь с ней.
- А кем же вы быть хотели?
- Кем, кем, моряком. У меня же все дядьки по Белому морю ходили. Наедут в гости, все в форме, солнце в погонах играет. А как начнут вечером за рюмкой рассказывать о приключениях, сердце замирает. Лежишь на печке, каждое слово, как пирог с начинкой. «Дизель», «рында», «шуга». Вкусные такие слова, с запахом ветра и стыни.
Сергей Лемпадесович закончил обточку. Болт плотно входил в отверстие.
- И как же?
- Что?
- Как же вы угодили на железную дорогу?
- А-а. Так мы с ребятами поехали в Архангельск, учиться в мореходке. Доехали до Вологды, решили побродить по городу, пива попить, на девушек полюбоваться. И вдруг на пути попался техникум железнодорожный. Зашли, веселые, куражные. Ребята говорят, давайте ради хохмы документы сдадим. Сдали. А нас раз и зачислили.
- А на какую специальность-то?
Алферьев ловко поддел из пластиковой баночки чувствительную пружинку, которую разглядеть можно было с трудом, тоньше она была волоска человеческого.
- На машиниста, конечно, - ответил с недоумением, как будто я задал нетактичный вопрос. Он снова отер ладони ветошью. И тень его тоже. - Золотые были времена. Особенно, когда практику проходили помощниками. Машинисты были просто глыбы. Я вот попал к человеку по прозвищу Батя. Мужик войну прошел, лиха выше горла хлебнул, а с такой невероятной радостью к жизни относился. Почему так бывает, ты не знаешь? Для него вообще не было как будто ничего невозможного. Как, помнишь, у Чехова, жил так, будто ничто и никогда не закончится. Едем с ним в поездку, а с нами в кабине (тогда разрешалось) женщина-врач. Сидит тихонько, в окно смотрит. Батя достает из-за пазухи толстый численник, вручает ей, говорит: «Чего так-то ехать. Давайте петь». А раньше численники такие были, в них много песен печатали. И вот она сначала робко, потом смелее и смелее тянет «Клен ты мой опавший. Клен заледенелый…» И Батя зычно, как прямо сводный хор МВД, подхватывает. У меня сердце скукоживалось, мурашки по спине бежали. Столько всего слышалось в его голосе. Он ведь тьму этих песен, стихов разных знал. Я поражался, как это в его голове такое количество умещалось. А потом я в армию ушел.
Сергей Лемпадесович, затаив дыхание, укрепляет в скоростемере пружинку.
- В Прибалтике служил, - говорит, выдохнув. – В железнодорожных войсках. Командовал отделением шоферов. Мы там, под Таллином, меняли узкую колею на широкую. Грузы возили, земполотно укрепляли. Такие щуплые все худые.
Прапорщик один называл нас гроза НАТО.
Он усмехнулся.
- Тоже вот вроде бы поездки, дорога, но шоферство меня не увлекало. Отслужив, вернулся в Вологду.
Он пощелкал чем-то в скоростемере, сложив губы, дунул внутрь.
Потом капнул из шприца часовым маслом.
- Маленькую сюда, - сказал будто младенцу, - побольше - туда.
- И что дальше?
- Дальше? Решил снова все начать. Спустя время, права машиниста получил. И почалил. Плечи были длинные. От Вологды до Череповца, Няндомы. Прицепишь пассажирский, и едешь, едешь. Снег, снег и елки. А за тобой, в вагонах, люди каждый со своим в сердце. Каждый с похожей и непохожей судьбой. Разговаривают, смотрят в окно, чай пьют… Ну, вот. Переработки столько было – чума просто. Приехал домой ночью, посчитал своих по головам, вроде все на месте. А в пять утра опять в рейс.
- Что называется, полжизни на колесах?
- Да какое пол… почти вся, - махнул рукой простецки. – Приходилось, можно сказать, пахать. Ничего романтичного, завидного в этом не было. Привык просто. И не отпускало.
- Почему?
- А бог ее знает. Железная дорога ведь она, что твоя женщина. Это только по молодости можно хорохориться. И на вопрос «ты меня любишь?» существует два ответа. Либо «да», либо «нет». Потом все, как в паутине, переплетается, и прилипаешь, как муха. Лапкой увяз, другой. Воспоминания о светлом прошлом, совместное преодоление чего-то, боязнь перемен. Все по Пушкину, где привычка замена счастью. И уже трудно распознать, что конкретно тебя удерживает, где любовь, а где – просто так вот, - изобразил он пальцами в воздухе что-то неопределенное, личное. И в словах его, как в голосе того машиниста, столько всего было намешано. «Клен ты мой, опавший. Клен заледенелый».
- Таким макаром двадцать семь лет отъездил, - говорит Алферьев. – А потом списали, - он улыбается совсем не горько даже. – Я думал не моя профессия эти скоростемеры чинить. Но вот уже девять лет этим занимаюсь и ничего, привык. Нас двое привыкло. Я и напарник мой. Когда ездишь в кабине тепловоза, электровоза, не задумываешься, как там внутри все устроено. Один привод видишь и три стрелки. Минутную, часовую и электромагнитную, фиксирующую скорость. А внутри что не задумываешься.
- А что внутри?
- Железо, но чувствительное как кардиограмма к сердцу. Анкерная вилка, баланс, импульсное колесо, приставной ход. Механика, одним словом. Собираешь, проверяешь на точность хода и все дела. Главное, чтоб пальцы не дрожали, сказал он, пломбируя собранный механизм.
- Работа как работа. Никаких чудес. Говорят вредные испарения идут. Молоко даже дают за вредность. Но я его терпеть не могу. Я рыбу люблю.
- Ловить или есть?
- И то и другое. Домик у меня в деревне, как свободная минута – езжу туда. Лодка, река Толшма, рубцовские места. Закинешь удочку – душа оттаивает. Вчера вот такого хариуса взял. Отличный такой хариус.
- А на что?
- Жена мне целый день оводов ловила. И в спичечный коробок складывала. Самая хорошая наживка для хариуса.
- Что же, и она с вами рыбачит?
- У нее терпения не хватает.
- Странно это слышать о супруге машиниста с почти тридцатилетним стажем.
Он повел своим огромным плечом, задумался.
- А кабина машиниста не снится вам? – интересуюсь я.
- Отоснилась, - сказал он сурово, как будто в кулак поймал назойливую муху на лету. Сжал ее и выкинул, неживую. Затем встал из-за стола, укрепил собранный, починенный железный коробок с тикающими часами к стенду. Щелкнул выключатель, и ход часов усилился. Одна из стрелок показывала предельно допустимую скорость, иногда Алферьев сбрасывал ее, но тут же набирал снова и шум усиливался.
Часы стучали, Сергей Лемпадесович в этот момент мысленно, наверное, куда-то по - прежнему ехал. «Клен ты мой, опавший. Клен заледенелый»…
