Аскер Налоев: С чего начинается театр...

Актер Аскер Налоев - выпускник Кабардино-Балкарского университета, позднее – ГИТИСа, актер театра-студии Валентина Теплякова, Русского государственного драматического театра им. М. Горького. Работал также в театрах «Коврик», «Фатум» (Нальчик), Московском драматическом театре под руководством Армена Джигарханяна. Для зрителей Нальчика он – прежде всего создатель неповторимых образов, проникнутых жизнелюбием, человечностью и беспредельной любовью к миру: инспектор Гул («Инспектор пришел» Дж.Б. Пристли), рассказчик в «Маленьком принце», Чарльз («Убийство Гонзаго» Н. Йорданова), Машу («Мсье Амилькар» И. Жамиака). С актером беседует корреспондент Юлия Бекузарова. А.Н.: Я с детства чувствовал себя счастливым человеком. Не просто был, а именно ощущал себя таковым, несмотря на то, что практически все детство провел в интернатах: родители много работали, и мы с братом жили сначала в Нартане, потом в Тырныаузе, когда стали постарше – в Нальчике. Меня, можно сказать, воспитали горы. Я вырос в Тырныаузе. Развлечений в городе было не так много – это был город, выросший вокруг комбината, - но духовная и интеллектуальная среда была совершенно особая. Эту неповторимую ауру создавала инженерно-техническая интеллигенция со своим острым, очень своеобразным семитским юмором. Даже городские сумасшедшие были с каким-то особым чувством юмора. В лидерах среди мальчишек были поэты. Многие из них стали знаменитыми. Всевышний периодически делает человечеству подарок – звезду. Они имеют обыкновение размножаться – так незаметно, что мы этого не видим. Вот так и дух Кайсына, его мощь дала жизнь балкарской поэзии. Ощущалась мощная энергетика гор – как в Гималаях. Вдыхаешь воздух, держишь паузу – и из тебя идет электричество. Случалось, в те края заплывал лосось! Я живу с ощущением, с неким чувством вины, что до сих пор не выразил свою любовь к Тырныаузу, к величественным горам. Хотел бы написать книгу. Есть наброски. Ю.Б.: С чего начинается театр в вашем понимании?А.Н.: Театр начинается там, где невидимая граница – некий «шлагбаум», стоящий между актером и зрителем, - вдруг поднимается, и зритель уже не чувствует рампы, отделяющей его от актера, он сопереживает, все его чувства, все эмоции устремлены навстречу тебе. Ты заряжаешься ими, ты и он уже на одной волне, здесь важно удержать равновесие, не поддаться очарованию. Есть очень большой соблазн смотреть на себя глазами восторженного зрителя. Профессиональный актер должен ориентироваться на профессионального зрителя – того, кто знает пьесу, интересуется концепцией спектакля, эстетикой, актером, на которого он приходит. Как сказал Джон Бойнтон Пристли, актер должен «стрелять в сторону зрителя дуплетом – в сторону сознания и подсознания». Если достигается единство со зрителем, это высшая награда для актера. Не менее важно чувство партнера, ибо вне единства с ним нет чуда преображения, нет того почти мистического, благоговейного ощущения, когда открываешь для себя своего ближнего. Нечто похожее испытывает человек, попавший на необитаемый остров: он думает, что совершенно одинок, – и вдруг встречает другого человека. Вижу – слышу – воспринимаю – действую – основа взаимоотношений с партнером. Но очень тяжело играть с непрофессиональным партнером.Ю.Б.: По каким критериям определяется профессионализм?А.Н.: Первый и главный критерий – это легкость, за которой – колоссальный труд, прорыв к пониманию того, чем ты занимаешься. Профессионализм – это путь, камни, которыми вымощена дорога к храму, а в храме есть люди, прокладывающие дорогу к Богу. Профессионализм – это когда весь необходимый арсенал средств и навыков доведен до автоматизма. Это как в балете: если зритель видит усилия артиста, спектакля нет. А если артист талантлив и профессионален, чувствуешь легкость. Кстати, о балете. Когда Марис Лиепа гостил у Теплякова в Нальчике и смотрел «Вестсайдскую историю» в постановке Русского драмтеатра, он сказал: «На Бродвее за такой спектакль платят тысячу долларов». Ю.Б.: Можете назвать идеального партнера?А.Н.: Это Алексей Петренко. В середине восьмидесятых мы ставили антрепризный спектакль «На дне» с его участием. Самое большое мое потрясение – от Петренко в роли Сатина. Его называют последним трагическим актером России. Ю.Б.: Вы в свое время окончили ГИТИС. Кто были ваши учителя?А.Н.: Тринадцать человек из КБАССР, среди которых был и я, направили на учебу в ГИТИС. Я попал в мастерскую Андреева, курс Демина. Руководителем курса был сам ректор, а педагогом – Давид Ливнев. Он был до ужаса строг. Мы его боялись и мечтали, что когда-нибудь докажем ему, что мы достойные актеры. По окончании курса ставим дипломный спектакль – «Три сестры» Чехова. Как сейчас помню: поджилки трясутся, думаем о том, как бы не провалить. Не помню, как играл, что делал. Только по окончании кто-то выглянул в щелку из-за кулис, посмотрел в зрительный зал – у Петренко, сидящего в первом ряду, лицо все мокрое от слез, а наш изверг рыдает в голос. Это была победа! Случались и казусы. Марианна Даова – ныне известная оперная певица, солистка Музтеатра – попросила меня присутствовать на ее дипломном спектакле. Спускаюсь по ступенькам и вдруг вижу старичка – он как-то неловко оступился, я подбежал к нему, предложил помочь, а он посмотрел мне прямо в глаза – и не увидел в них страха. Оказалось, это был Борис Покровский. Его студенты боялись не меньше, если не больше, чем мы своего Ливнева. Покровский мог одним-единственным словом решить судьбу исполнителя. И вот сижу в зрительном зале, он – в первом ряду. Все спели, а он кого-то ищет взглядом. Я слышу: «А где этот, с усиками, симпатяга?» - и, хотя мне он ничего сделать не мог – я ведь не оперный – начинаю опускаться низко-низко, чтобы меня никто не увидел. Еще был такой случай. Розов читал лекции для разных факультетов, а я не был его студентом, но приходил послушать (мы пользовались малейшей возможностью соприкоснуться с великими учителями, впитать в себя неповторимую атмосферу, которая царила в институте). Он обратил на меня внимание, подозвал к себе и так ехидненько: «А я вас что-то не видел раньше на моих лекциях». Я говорю: «Извините, я больше не буду». Но он на этом не успокоился и сощурился: «Ты кто? Поподробнее». Пришлось сказать, кто я и откуда – тогда он оттаял. Ю.Б.: Чья драматургия вам ближе всего?А.Н.: В мировой драматургии есть два столпа – Шекспир и Чехов. Я счастлив, что мне довелось играть и шекспировских, и чеховских героев. Ю.Б.: Кого из писателей и поэтов чаще всего перечитываете?А.Н.: Мне ближе всех Пастернак. Знаете, у меня когда-то была волшебная керосиновая лампа – не знаю, почему, но ее свет вдохновлял меня, и я писал рассказы. Когда Петренко уезжал, я все думал, что же ему подарить. Самой ценной у меня была эта лампа, и я ее подарил - я тогда не знал, что она волшебная, - и муза почти перестала меня посещать. И только когда открываю Пастернака, мне становится легко дышать, он меня провоцирует и окрыляет, как та волшебная лампа. Ю.Б.: Согласны ли вы с утверждением Дидро, что «актер должен быть холодным»?А.Н.: Я человек очень эмоциональный и чувствительный, у меня сердце впереди головы. Глубоко переживаю и свою и чужую боль. Актерская профессия, как и все гуманитарные профессии, предполагает большую эмоциональную отдачу. Когда идет читка, я включаю мозги: необходимо знать, ПРО ЧТО эта пьеса, КУДА направлять темперамент, ЧТО и КАК нужно делать в этой пьесе. Но когда работаю над пьесой, вкладываю в нее всю душу и сердце. Когда я только начинал у Теплякова – был студентом историко-филологического факультета КБГУ, стало быть, любителем, – мы репетировали «Укрощение строптивой», где я играл Петруччо. Там была сцена с поцелуем – разумеется, целовались «понарошку», для зрителя – но на меня, скромного парня, такое сильное впечатление произвела красота и молодость партнерши, что я едва мог играть – боялся выдать свои чувства. В партнершу я тогда влюбился. Так что отчасти Дидро был прав – но лишь отчасти! Ю.Б.: Вы классический актер?А.Н.: Всецело. В мое время был лозунг: «Равнение на МХАТ!» - и мы действительно равнялись на МХАТ. А когда появился другой лозунг: «Долой Станиславского! Да здравствует Виктюк!» - лично мне резало слух. Мы слишком хорошо знаем, что когда говорят «долой», когда идея становится главенствующей, для нашей страны это оборачивается выплескиванием вместе с водой младенца – то есть утратой лучшего и ценного в угоду преходящему. Система Станиславского – это азбука театра, наука, которой нет равных, и для того, чтобы ее преодолеть, нужны недюжинные силы – нужен явно не Виктюк, а монументальная фигура, равновеликая Станиславскому. Вместе с тем театры должны быть разными, чтобы каждый зритель нашел свой театр. Ю.Б.: Кто благословил вас на актерство? А.Н.: Моя тетя. Она была историком, кандидатом наук, преподавала в вузе. Она очень много пережила в своей жизни – была репрессирована, 8 лет отсидела в тюрьме. Вместе с тем в ней было столько жизнелюбия, столько оптимизма, что она заражала окружающих. К тому же у нее был дар рассказчицы.Мне вспоминается эпизод из детства. Я сижу на коленях у тети, а она рассказывает мне про море. Тетя жила в то время в Сухуми и очень любила море. Постепенно то ли мерные звуки ее голоса, то ли ее рассказ увлекли меня настолько, что я не просто представлял себе море, а видел его, вдыхал соленый бриз, мерно покачивался на волнах. И однажды мы поймали рыбу – огромную рыбу, почему-то щуку. Когда вечером к нам зашел гость, я с удивлением спросил тетю: «Почему ты не подаешь на стол щуку?» - я так сильно уверовал в ее реальность, что даже не сомневался. С тех пор не могу есть щуку. Вспоминается еще один эпизод. Меня, человека, который знал только три места обитания – Нартан, Тырныауз и Нальчик, - тетя вдруг везет в Москву (мне тогда было 13 лет), и мы попадаем в Большой зал консерватории. Гарри Гродберг играет органные произведения Баха. На первых аккордах Токкаты ре-минор я теряю сознание или засыпаю – не знаю, что это было. Как будто за ноги меня потащили, и я растянулся во времени и пространстве. Тетя тщетно пытается привести меня в чувство. Я был уверен, что не слышал ни одной ноты, пока пребывал в полусне-полузабытьи, каково же было удивление тети, когда я насвистел ей токкату от начала до конца! После этого случая она стала более пристально меня изучать, и впоследствии именно она благословила меня на служение театру. Хотя я вполне мог сделать карьеру в системе народного образования, так как у меня диплом историка. Ю.Б.: Вы работали в разных театрах. Можете сказать, где чувствовали себя по-настоящему счастливым?А.Н.: Я был по-настоящему счастлив, когда работал с Казбеком Дзудтаговым – сначала в театре «Коврик», потом в «Фатуме». Никто так не мог сплачивать коллектив, как он. Мы вложили в театр огромное количество любви. Что-то строили, кроили, декорации делали своими руками, однажды поставили пять спектаклей за четыре месяца. 24 часа работы не только ума, но и сердца. Мы были одной семьей. Казбек был не только режиссером, но и педагогом, солнечной личностью. Его кончина причинила нестерпимую боль тем, кто его любил. Ю.Б.: Вы полтора года работали в театре Армена Джигарханяна. Расскажите об этом.А.Н.: Когда я ушел из «Фатума» – после ухода Казбека работать было уже невозможно, – сразу поехал в Москву. Какое-то время осматривался, потом пришел к Джигарханяну – меня сразу приняли. Работал с талантливыми режиссерами, хорошими людьми. Ставили «Три сестры», где я играл Чебутыкина. Помню, мы репетировали спектакль «Костыль Соломона» режиссера Анатолия Дзиваева – в прошлом режиссера конного театра под управлением Кантемирова, с которым он объездил весь мир. Пьесу «Костыль Соломона», где он выступил не только как режиссер-постановщик, но и как соавтор, собирались поставить еще в советское время, но она долго пролежала на полке. Фабула такая. В одном дворе живут соседи – представители разных национальностей – живут очень дружно, делят и горе, и радость, и вдруг один из них – еврей по имени Соломон – уезжает в Израиль и внезапно умирает, оставляя после себя большое состояние. Соломон долго является во сне своему другу и жалуется: «Поговорить не с кем, земля соленая». В одном из сновидений он просит переправить ему на тот свет костыль, который он оставил на этом свете. Друзья долго думают, как это осуществить, и находят старушку, которая собирается умирать… Это очень добрая, человечная пьеса, она так необходима нашему больному времени. Когда мы прогоняли спектакль, Джигарханян был очень доволен, включил пьесу в репертуар театра. Я играл армянина по имени Вагаршак Геворкян – это ему Соломон является во сне – и практически выучил армянский (смеется). Это была роль самого Джигарханяна. Мне заплатили премиальные, предоставили отпуск. Возвращаюсь из отпуска – за неделю до премьеры Джигарханян меняет свое решение и снимает пьесу с репертуара. Конечно, было обидно – мы душу вложили в этот спектакль. Одно могу сказать: той атмосферы, какая была в «Коврике», наверное, нет ни в одном театре мира. Ю.Б.: Какие впечатления остались о Москве?А.Н.: Москва – красивый город, где много театров, музеев, концертных залов, старых домов, где живут домовые. Вместе с тем она безжалостна – она ведь слезам не верит. И работа в Москве – не только работа в театре. Главным образом это зарабатывание денег. Когда тебя заставляют думать о финансах, тебя практически лишают профессии. А ведь актеры – штучный товар. Одно могу сказать: никогда не буду осуждать тех, кто снимается в сериалах и рекламе – другого способа выжить просто нет, особенно если ты не москвич.Необходимо постоянно перемещаться, чтобы отвоевать какое-то пространство. Ежедневное преодоление и стрессы ежесекундные. Требуется много затрат – не только денежных, но и моральных, и психофизических. Хочется кричать – а нельзя, сочтут сумасшедшим. Возможность появляется только на сцене. Только там наступает иллюзия полной и абсолютной свободы. Когда покидаешь свою среду, все болячки этого мира начинают быть твоими. Ты уходишь в эту болезнь и не можешь излечиться. А лечит только профессия. Для меня мечта – это способ пережить боль.Я так и не привык ни к ритму города, ни к его приоритетам – тем более, я уже не молод. Многие вещи просто шокировали. Мегаполис – наиболее точный портрет нашей эпохи, в которую ценности утратили силу, и человек как таковой уже не существует. Мы находимся в каком-то таком разрыве, и нас к этому очень серьезно приобщают – как будто все наелись этих копеек. А тех, кто привязан к родной земле, почему-то не слышат. Как сказал Шекспир, «прервалась связь времен». В мегаполисе особенно остро чувствуешь одиночество и тоску по родине – по дому и семье, по горам, по чистому воздуху, по теплым человеческим отношениям. Конечно, это совершенно не та Москва, как в те годы, когда мы учились в ГИТИСе. Мне не нравится запах бензина, я люблю запах гор, и мне хочется вдыхать его. Скажу честно, я почувствовал большое облегчение, когда вернулся в Нальчик - город, в котором я родился и который люблю. Все здесь родное – семья, друзья, зрители. Ю.Б.: Какие у вас планы на ближайшее будущее?А.Н.: Я бы хотел работать с детьми. Только с ними я могу быть собой. Как там у Ибсена: «Быть собой – это значит явиться Тем, что Хозяин в тебе явил»…Автор: Юлия Бекузарова, газета "Нальчик"Автор: Юлия Бекузарова