Законы выживания.
29 октября вечером мы прибыли в Можайск. Все дома еще наполнены мертвецами. Порывшись между ними, мы нашли среди них несколько таких, которые, прежде чем умереть, изгрызли себе руки, так как раны не позволяли им выбраться из дома. Узнают, между прочим, тело капитана 30-го полка, который, обглодав до кости свою руку, все еще держит ее у рта.
К этому времени положение армии было ужасно. Что касается меня, то после выступления из Москвы, несмотря на две огнестрельные раны в левой ноге и несколько других, еще не зарубцевавшихся ран, я шел все время пешком, причем моя правая нога была обута в сапог, а левая - в стоптанный башмак.
Но, подобно всем своим братьям по оружию, я предвижу столько бедствий впереди, что и не думаю о лечении ран: я их не перевязываю более, и моя онемевшая нога движется чисто механически.
Мои лошади везут еще кое-какие съестные припасы, но кормить их нечем, кроме как гнилыми листьями, добываемыми из-под снега. Нет ни одного солдата, которого бы не ужасало его будущее.
Мы находились в тридцати милях от Москвы, среди опустошенной страны, где мы сражались не иначе, как при свете пожаров. Солдат, который в былые времена делил кусок хлеба со своим товарищем, имея теперь только самую скудную пищу, тщательно прячет то немногое, что у него есть.
К столь многочисленным бедствиям следует присоединить еще сонмы казаков и вооруженных крестьян, которые окружают нас. Дерзость их доходит до того, что они пробиваются сквозь наши ряды, похищая ломовых лошадей и фургоны, которые они считают богато нагруженными. У наших солдат нет силы противиться этим похищениям.
Тех, кто удаляется с дороги с целью грабежа, убивают крестьяне. Есть и такие, которые покидают ряды нарочно для того,чтобы быть убитыми или захваченными в плен казаками; но даже казакам их больше не нужно, и последние если не убивают их, то довольствуются тем, что грабят их, раздевая донага.
Эти несчастные с отчаяния бросаются в леса или в болота. Там они находят конец всем своим бедствиям, не имея более сил догнать армию. Никто уже не помышляет о том, чтобы сохранить драгоценности, добытые на развалинах пылающей Москвы: каждый думает лишь о том, чтобы не умереть с голоду.
С каждым днем становится все холоднее, и вскоре мороз должен соединиться с голодом, чтобы уничтожить нашу армию, эту армию, которая была столь прекрасною при переходе через Неман! Многочисленные лишения деморализуют солдат, которые идут, не смотря перед собою, и с полным безразличием толкают как генералов, так и своих товарищей.
У всех блуждающий вид. Все одеты в более или менее дорогие меха, благодаря чему оказывается большое разнообразие костюмов, из которых один кажется причудливее другого. Как узнать в них людей, полгода тому назад заставлявших дрожать Европу?
Что касается меня, я, вооруженный своим костылем, в розовой шубе на горностаевом меху, с капюшоном на голове, рядом со своим верным денщиком и двумя лошадьми, которые идут за нами шаг за шагом, несмотря на то, что мы им предоставили свободу, - с трудом следую за большей частью остатков полка.
При недостатке съестных припасов мы едим лошадей, трупы которых окаймляют нашу дорогу; но, находясь в арьергарде, мы зачастую встречаем лишь остатки этих животных, часть которых уже съедена идущими впереди нас. Счастливец, кто может добыть себе хотя бы это!
Конина служила мне единственной пищей до самой Вильны. Я ем это мясо в полусыром виде, так что жир и кровь капают на меня с подбородка до колен, окрашивая мою одежду в красный и желтый цвет.
Прибавьте к этому еще длинную бороду, каждая волосинка которой заканчивается тоненькой льдинкой, лицо в копоти, жирные волосы, скрытые под капюшоном моей розовой шубы, шитой золотом, - и вы получите мой портрет.
Несмотря на свое тяжелое состояние, я иногда смеялся, когда, бывало, вздумаю рассматривать своих собратьев по оружию, у которых был по меньшей мере столь же смешной вид.
Количества лошадиных трупов вскоре недостанет даже и для трех четвертей голодной армии. Эту пищу, следовательно, могут добывать себе только те, у кого сохранилось хоть немного храбрости.
Солдаты, у которых нет ни ножа, ни сабли или которые отморозили себе руки, не могут воспользоваться даже и этой пищей. Однако я видел и таких, которые, либо стоя на коленках, либо сидя, словно бешеные волки, глодали эти обнаженные остовы...
Благодаря моему доброму и верному солдату я не дошел до подобной крайности: я располагал ежедневно двумя-тремя фунтами конины, правда полусырой и без соли, но я рад был и этому. Моим напитком был снег, растопленный в кастрюле, которую тщательно хранил денщик.
Несмотря на всеобщую деморализацию, остаток гуманного чувства не позволяет убивать верховых лошадей раненых. Я храню своих лошадей для перевозки провианта, но сам не сажусь на них, так как каждый, кто вздумает ехать, как бы он ни был одет, может быть уверен, что через несколько часов замерзнет.
Такова картина нашей армии в первых числах ноября. Но если столько приходится страдать людям, которых пощадил климат и которым удалось ускользнуть от случайности войны, то что сказать мне о положении больных и раненых?
Сваленные в кучу как попало, на телегах, запряженных лошадьми, падающими от усталости и голода, покидаемые на биваках и по дороге, эти несчастные умирают в конвульсиях отчаяния или сами полагают предел своим страданиям, когда у них хватает силы покончить с собой...
Товарищи и друзья этих жертв глухи к их стонам и воплям или намеренно отворачиваются, чтобы не видеть их...Бедствия уничтожают всякое чувство дружбы; одиноко царит лишь инстинкт самосохранения, и самый черствый эгоизм пришел на смену нежного чувства братства по оружию, трогательные примеры которого французы давали до сих пор.
Капитан Франсуа
Оригинал:![]()
oper_1974
К этому времени положение армии было ужасно. Что касается меня, то после выступления из Москвы, несмотря на две огнестрельные раны в левой ноге и несколько других, еще не зарубцевавшихся ран, я шел все время пешком, причем моя правая нога была обута в сапог, а левая - в стоптанный башмак.
Но, подобно всем своим братьям по оружию, я предвижу столько бедствий впереди, что и не думаю о лечении ран: я их не перевязываю более, и моя онемевшая нога движется чисто механически.
Мои лошади везут еще кое-какие съестные припасы, но кормить их нечем, кроме как гнилыми листьями, добываемыми из-под снега. Нет ни одного солдата, которого бы не ужасало его будущее.
Мы находились в тридцати милях от Москвы, среди опустошенной страны, где мы сражались не иначе, как при свете пожаров. Солдат, который в былые времена делил кусок хлеба со своим товарищем, имея теперь только самую скудную пищу, тщательно прячет то немногое, что у него есть.
К столь многочисленным бедствиям следует присоединить еще сонмы казаков и вооруженных крестьян, которые окружают нас. Дерзость их доходит до того, что они пробиваются сквозь наши ряды, похищая ломовых лошадей и фургоны, которые они считают богато нагруженными. У наших солдат нет силы противиться этим похищениям.
Тех, кто удаляется с дороги с целью грабежа, убивают крестьяне. Есть и такие, которые покидают ряды нарочно для того,чтобы быть убитыми или захваченными в плен казаками; но даже казакам их больше не нужно, и последние если не убивают их, то довольствуются тем, что грабят их, раздевая донага.
Эти несчастные с отчаяния бросаются в леса или в болота. Там они находят конец всем своим бедствиям, не имея более сил догнать армию. Никто уже не помышляет о том, чтобы сохранить драгоценности, добытые на развалинах пылающей Москвы: каждый думает лишь о том, чтобы не умереть с голоду.
С каждым днем становится все холоднее, и вскоре мороз должен соединиться с голодом, чтобы уничтожить нашу армию, эту армию, которая была столь прекрасною при переходе через Неман! Многочисленные лишения деморализуют солдат, которые идут, не смотря перед собою, и с полным безразличием толкают как генералов, так и своих товарищей.
У всех блуждающий вид. Все одеты в более или менее дорогие меха, благодаря чему оказывается большое разнообразие костюмов, из которых один кажется причудливее другого. Как узнать в них людей, полгода тому назад заставлявших дрожать Европу?
Что касается меня, я, вооруженный своим костылем, в розовой шубе на горностаевом меху, с капюшоном на голове, рядом со своим верным денщиком и двумя лошадьми, которые идут за нами шаг за шагом, несмотря на то, что мы им предоставили свободу, - с трудом следую за большей частью остатков полка.
При недостатке съестных припасов мы едим лошадей, трупы которых окаймляют нашу дорогу; но, находясь в арьергарде, мы зачастую встречаем лишь остатки этих животных, часть которых уже съедена идущими впереди нас. Счастливец, кто может добыть себе хотя бы это!
Конина служила мне единственной пищей до самой Вильны. Я ем это мясо в полусыром виде, так что жир и кровь капают на меня с подбородка до колен, окрашивая мою одежду в красный и желтый цвет.
Прибавьте к этому еще длинную бороду, каждая волосинка которой заканчивается тоненькой льдинкой, лицо в копоти, жирные волосы, скрытые под капюшоном моей розовой шубы, шитой золотом, - и вы получите мой портрет.
Несмотря на свое тяжелое состояние, я иногда смеялся, когда, бывало, вздумаю рассматривать своих собратьев по оружию, у которых был по меньшей мере столь же смешной вид.
Количества лошадиных трупов вскоре недостанет даже и для трех четвертей голодной армии. Эту пищу, следовательно, могут добывать себе только те, у кого сохранилось хоть немного храбрости.
Солдаты, у которых нет ни ножа, ни сабли или которые отморозили себе руки, не могут воспользоваться даже и этой пищей. Однако я видел и таких, которые, либо стоя на коленках, либо сидя, словно бешеные волки, глодали эти обнаженные остовы...
Благодаря моему доброму и верному солдату я не дошел до подобной крайности: я располагал ежедневно двумя-тремя фунтами конины, правда полусырой и без соли, но я рад был и этому. Моим напитком был снег, растопленный в кастрюле, которую тщательно хранил денщик.
Несмотря на всеобщую деморализацию, остаток гуманного чувства не позволяет убивать верховых лошадей раненых. Я храню своих лошадей для перевозки провианта, но сам не сажусь на них, так как каждый, кто вздумает ехать, как бы он ни был одет, может быть уверен, что через несколько часов замерзнет.
Такова картина нашей армии в первых числах ноября. Но если столько приходится страдать людям, которых пощадил климат и которым удалось ускользнуть от случайности войны, то что сказать мне о положении больных и раненых?
Сваленные в кучу как попало, на телегах, запряженных лошадьми, падающими от усталости и голода, покидаемые на биваках и по дороге, эти несчастные умирают в конвульсиях отчаяния или сами полагают предел своим страданиям, когда у них хватает силы покончить с собой...
Товарищи и друзья этих жертв глухи к их стонам и воплям или намеренно отворачиваются, чтобы не видеть их...Бедствия уничтожают всякое чувство дружбы; одиноко царит лишь инстинкт самосохранения, и самый черствый эгоизм пришел на смену нежного чувства братства по оружию, трогательные примеры которого французы давали до сих пор.
Капитан Франсуа
Оригинал:
