Любые огоньки греют душу и сказочно манят своим светом. Безбрежное ночное небо, усыпанное звёздами, чистое, особенно высоко в горах завораживает, от этих огней и красоты невозможно оторвать глаз. Вечерний город — не горы, но и здесь световых прелестей предостаточно. Особенно в праздники или под Новый год. Всюду иллюминация, соперничающая своим блеском и изыском с повседневностью обычной рекламы, сплошное море огней… Помню, ещё в детстве, когда я смотрел на праздничную игру света, отец всегда говорил, что в это время на работе обязательно находится не только дежурный электрик, но обычно и главный. Тот инженер, на котором находится ответственность за всё электрохозяйство. Отец знал, о чём говорил. Получилось, что специальность я себе выбрал по наследству. Поэтому праздники с семьей приходилось зачастую отмечать уже потом, позже. Но зато с какими людьми судьба иногда сводила во время таких вынужденных дежурств! Я тогда работал энергетиком Большой спортивной арены стадиона в Лужниках. Олимпиаду мы уже провели, заканчивался 1980 год, впереди были ноябрьские праздники, а затем и Новый год. Московские власти распределяли обычно, какая организация отвечает за праздничную иллюминацию на том или ином участке. Нам, помимо своих собственных проблем с освещением, постоянно предписывалось устраивать подсветку политического плаката-баннера, расположенного недалеко от метромоста в конце Комсомольского проспекта. Обычно там был какой-нибудь призыв, типа: «Решения XXV съезда КПСС — в жизнь!"(«Слава КПСС… Великому Октябрю… Первому Мая!» и т. д.). Тематика редко менялась, только выцветшую краску периодически подновляли. Но если во время праздников эти плакаты не были качественно освещены, то с руководства три шкуры могли спустить проверяльщики из райкома, горкома партии или Моссовета и прочие многочисленные контролёры. Во всех остальных местах мы обычно перенастраивали свои стационарные осветительные приборы и просто периодически проверяли их работоспособность. А здесь приходилось загодя привозить на проспект прожектора ПКН, устанавливать и подключать их к столбам городского освещения. Тут уже больше надо было смотреть за их сохранностью. Дело в том, что тогда они обрели среди умельцев особую популярность в качестве электромангалов-шашлычниц: 1−1,5-киловаттная металлогалогеновая лампа давала мощнейший жар, а термостойкое стекло не трескалось и предохраняло лампу от попадания на неё жира. Если шашлык ночью почти в центре Москвы — довольно редкая экзотика, то на даче такой мангал всегда мог пригодиться кому-нибудь нечистому на руку, и мы уже лишались не раз таких прожекторов. Вот и приходилось бегать обычно за ночь пару раз туда-сюда, как скаковая лошадь на ипподроме, проверяя, всё ли на месте и не перегорели ли лампы. А в тот раз мне здорово помог Афанасьич, о нём и пойдёт речь в этой истории из жизни… Мне и самому приходилось проверять работу иллюминации своих абонентов, подключенных к нашим подстанциям, в том числе и Комбинат питания. На арене было два ресторана («Олимпиада» и «Спорт») со множеством буфетов со своей службой эксплуатации. Дежурным электриком в тот раз у них был Афанасьич, весёлый, немолодой уже, но крепкий мужчина. Мы с ним и раньше знакомы были по работе, но не так близко. Афанасьичу было явно скучно, хотелось с кем-то поговорить, пообщаться, вот он и напросился со мной в ту ночную прогулку до проспекта, тем более ему, с его слов, надо было там кого-то дождаться. Гуляли, смотрели на праздничные огоньки, да так и проговорили до самой глубокой ночи, настолько интересен был мой собеседник. Афанасьич оказался ровесником века. Я искренне поразился, узнав, что этому вполне ещё крепкому человеку с острым умом и поразительным чувством юмора исполнилось 80 лет. Впоследствии мы сдружились и часто общались. Удивительно, как начальство рискнуло держать его на работе в столь преклонном возрасте, тем более в должности действующего электрика. Улыбнувшись, он ответил, что попросту уговорил руководство и они закрыли глаза на его возраст. Дома все равно сидеть одному нет сил, супругу он давно похоронил, детей тоже уже нет в живых, а у внуков своя жизнь. Ну и что сидеть дома, смеясь, говорил Афанасьич. А тут, на работе, кругом люди, да и подружка у него здесь есть. О своей подруге, которую он нежно называл «мой Огонёк», Афанасьич позже, доверившись, немного рассказал. Они уже несколько лет любили друг друга, причём любовь была нежная, всепроникающая и взаимная. Ей было чуть больше пятидесяти лет, она работала бухгалтером в их же ресторане. Но у неё была семья, муж, дети, внуки, поэтому встречаться они могли только на работе. И как он смог бы усидеть дома, не работая, когда необходимость видеться с любимой женщиной стала со временем главной мотивацией в его жизни. Но это всё я узнал от него уже позже, а тогда, в 1980-м, он бережно достал из внутреннего кармана и показал при свете прожекторов письмо-открытку с поздравлением его с 80-летием и с наступающей 63-й годовщиной Октябрьской революции. Поздравление было от экипажа крейсера «Аврора» и подписано командиром корабля. Как оказалось, Афанасьич служил на «Авроре» в начале 1920-х годов. Демобилизовавшись с флота, он ушёл под крыло старшего брата, работавшего главным энергетиком Московского кремля. Там же и выучился на электрика. Жил сначала в нынешнем здании ГУМа, а потом женился и семье дали две комнаты в одном из зданий Кремля, тем более у них родился сначала сын, потом дочь. Как же много и живо рассказывал Афанасьич о кремлёвской жизни, быте, обитателях! К сожалению, диктофона у меня не было, а память, увы, уже подводит. Там были живые воспоминания и пассажи о семьях Сталина, Ворошилова, многих известных людей, бывших в то время, по сути, простыми кремлёвскими соседями Афанасьича… Проход в Кремль тогда был почти свободным, любой мог туда пройти, пропуск оформляла комендатура без особых ограничений. Летом внутри Кремля постоянно бывали концерты, зимой заливали каток, жизнь, с его слов, била ключом. Юная супруга Афанасьича дружила с Коллонтай, и та из Швеции привезла ей в подарок, на зависть всем окружающим, редкие в то время коньки. Кремлёвская жизнь Афанасьича закончилась перед войной, когда его уже вместе с семьей по зову партии отправили в Рязанскую область председателем колхоза. С одной стороны, на новом, непривычном для простого электрика месте ему было трудновато. Но с другой стороны, за счёт брони он тогда избежал фронта и неизбежной гибели, особенно в жуткие и страшные первые месяцы войны. Да и дети выросли на природе крепкими, не голодая и не прячась от бомбёжки, как их городские сверстники. Сына, правда, судьба не уберегла, он погиб в январе 1945 года геройской смертью, согласно похоронке, где-то в Восточной Пруссии под городом Гумбиннен. Но грустные темы Афанасьич пытался старательно обходить, зато часто шутил, говоря обо всех перипетиях своей жизни беззлобно и с юмором. Я у него как-то спросил: — Как ты умудрился не попасть под репрессии с такой богатой биографией? Афанасьич засмеялся: — Так я же никогда не лез в начальство. Вот брата в 38-м расстреляли как врага народа, да и многие тогда не уцелели. А я-то что, я человек был маленький. Один только раз Афанасьич задумался, отвечая на мой несколько коварный вопрос: — А скажи честно, вот тогда, когда ты был председателем колхоза… Ведь ты, хочешь не хочешь, но должен был быть членом внесудебной «тройки» в любом случае и вынужден был подписывать списки на репрессии… Многие у тебя в колхозе пострадали?Долго подумав, видно, что-то вспоминая, Афанасьич уже без привычной улыбки ответил, что он всегда жалел колхозников. В то время, с его слов, колхозник за трудодень получал двести с небольшим граммов хлеба, а заключенному в те же времена было положено четыреста граммов. Ответ был убедительным, точнее трудно было что-то сказать. Вот такой он был человек. Года три мы с ним дружили. Потом я уволился со стадиона, а после узнал, что Афанасьевича уже нет с нами… Так и остался он в моей памяти — насмешливый, умный и уверенный в себе мудрый человек, с отблесками праздничных огоньков на совсем седой голове и усах. Восьмидесятилетний, но с молодой душой и открытым сердцем. А в тот раз, во время нашего первого близкого знакомства, уже в первом часу ночи на краю проспекта, у метромоста из темноты появилась одинокая женская фигура. Улица была пустынна, и только праздничные огоньки на фасадах зданий весело подмигивали уличной пустоте. Афанасьич весь напрягся, всматриваясь вдаль, и я сразу уловил его взгляд. Казалось, вмиг всё преобразилось. Такое чувство было, что женская фигура как бы встрепенулась, распрямилась и как на крыльях полетела к Афанасьичу. Он вымолвил: — Ну вот и мой Огонёк… Моложавая, миловидная женщина прижалась к обнявшему её Афанасьичу. Крупные мохнатые снежинки, искрясь, ложились на её светлые, кудрявые волосы, на его седую голову, на их лица и плечи… И казалось, что снег вокруг искрится не только от иллюминации, но и от какого-то небесного света… Прошло уже больше сорока лет, но проезжая проспект, постоянно бросаю взгляд на транспарант в том самом месте. Жив, «курилка», стоит по-прежнему. Тексты, к счастью, уже другие, но опять горят по ночам прожектора. Другие, но горят! Значит, живы праздничные огоньки! Вот и сейчас, перед Новым годом, на баннере изображен улыбающийся Дед Мороз со своей Снегурочкой. И глаза у них озорно блестят в свете прожекторов. Наверное, это от снега и инея. Но мне порой кажется, что это блеск того ослепительного света, который я увидел в том взаимном взгляде Афанасьича и его Огонька....
Эту статью описывают теги: история из жизни,
Московский Кремль,
судьба
