Затоптать Толстого
Напротив дома писателя в Хамовниках рушат два здания XIX века, чтобы возвести очередной бизнес-центр
В воскресенье я приехал в Хамовники к Толстому. Вошел в калитку в деревянном заборе, прошел по двору в сад. На входе в сад они ждали меня, как всегда, — Лев Николаевич и Софья Андреевна. Стоят близко друг к другу, она приникла к нему, словно не было и нет несогласий, ссор и противоречий, что так мучили их и разрывали им души. Он смотрит сурово и неодобрительно из-под густых бровей, а она с сочувствием, с веселым пониманием.
Всего-то плоские фигуры в человеческий рост, которые много лет выставляют на входе в сад сотрудники музея, а кажется, что и правда стоишь перед ним и слышишь его голос.
В его дом мог прийти кто угодно, от профессора до бомжа, от революционера до чиновника, от пьяницы до богоискателя: он принимал всех.
Дом Льва Толстого. Фото: Арден Аркман / «Новая газета»
Тихо растут к небу огромные деревья, помнящие Толстого, и густ малинник, и зелена трава на вершине насыпного холма, где Софья Андреевна сидела над его рукописями, — и методически, через равные промежутки времени, рвет тишину вой экскаватора.
А над низенькой сторожкой у ворот толстовской усадьбы вздымается и опускается, вздымается и крутится в методичном механическом движении огромный ковш.
Прямо напротив дома Толстого в Хамовниках огородили строительным забором площадку и рушат там два дома XIX века, чтобы возвести очередной бизнес-центр, который озолотит очередного миллионера и нависнет своим огромным набалдашником над старой усадьбой, над флигелем и конюшней, над садом и домом, где в маленькой комнатке на втором этаже писал свои великие книги и тачал не очень хорошие сапоги Лев Толстой.
Фото: Арден Аркман / «Новая газета»
Между старым горчичным забором усадьбы, уже давно ставшим частью подлинной и вечной Москвы, и новым черным строительным забором — узкая улица и 14 метров. Черный строительный забор обвешан красными лампами — адское сочетание. За забором действительно ад. Я вижу его, когда залезаю с камерой на бетонное основание. Там по усеянной битым кирпичом площадке с ревом ездит экскаватор и машет ковшом. Из угла бросается парень-сторож с бритой головой: нельзя! Я отмахиваюсь и, вися на заборе, перекрикивая рев машины, рассказываю ему о Толстом. «Выйди, перейди улицу, зайди в усадьбу, посмотри!»
Посмотри на чудом сохранившийся дом Толстого и мир Толстого на старинной московской улочке, по щербатым тротуарам которой он ходил на Девичье поле и на близкий Смоленский рынок. Посмотри на дом с темноватыми комнатами, в одной из которых умер от скарлатины маленький мальчик Ванечка, посмотри на неказистый быт с санками и бочкой на десять ведер, в которой Толстой сам возил в дом воду, посмотри на ворота, у которых неизменно дежурил неизбежный в русской жизни полицейский шпик, посмотри на флигель, в котором Софья Андреевна вместе с Коленькой Ге и банкиром-толстовцем Дунаевым вели издательское дело, — и почувствуешь всем сердцем и всей душой, что это место хранит не только память о Толстом, но и каким-то чудом незримую душу Толстого.
Рычит в 14 метрах нагло-оранжевый экскаватор, взбираясь на гору битого кирпича и ритмично вздымая ковш. Рычит и пожирает заповедную тишину места. От сотрясения начавшейся стройки у Льва Николаевича в доме со стены упала картина. Это не образ, это факт. Скоро за черным с красными огнями инфернальным забором пойдут вверх стены огромной чушки, которая нависнет над домом Толстого и заслонит Толстому небо.
Фото: Арден Аркман / «Новая газета»
Рядом с кубическим уродом на коротких ножках музей сожмется, ужмется, лишится воздуха и света, уйдет в тень. Он больше не будет дышать, он будет прозябать у подножья громады, бедный и жалкий приживала в Москве помпезных бизнес-центров, многоэтажных коробок, выдаваемых за архитектуру, модных архитекторов, готовых за деньги изуродовать любое святое место, обнаглевших нуворишей и дружеской им мэрии. У них пир жизни — один, общий.
Это дом Толстого. Это дом, где он жил и мучился своими бесконечными мыслями об ужасе и несправедливости жизни, это сад Толстого, где он и его дети катались на коньках, а Софья Андреевна вязала, сидя у террасы, это быт Толстого, своим самоваром и деревянной некомфортностью так непохожий на современный гибкий, текучий, пластиковый легкий быт, и все это мир Толстого, мир, чудом сохраненный на старой московской улице в его неповторимом и прекрасном обличии, мир, где до сих пор чувствуешь на себе взгляд этого мощного и сильного в своих писания Льва, который был слаб в жизни и плакал от боли и тоски. Дом этот и мир этот заслужили тишину вокруг себя и небо над собой, заслужили неприкосновенность своей жизни и неизменность вида из окон, к которым в молчаливом мучении своих мыслей подходил Толстой, — заслужили, чтобы богатые люди избрали другое место для выжимания из жизни новых денег и модные архитекторы развлекались в других местах.
Плюют на Москву, загромоздив ее площади аляповатыми ларьками и китчевыми арками, плюют на Москву, посносив в ней целый город старых и старинных домов, хранивших в себе время и историю,
плюют, уставив город пластмассовыми сакурами, так неподходящими к подлинной, непластмассовой красоте Москвы. И теперь вот пришли на улицу Льва Толстого, к музею Льва Толстого, и плюнут тут.
Захватчики всегда ставят в захваченных ими городах монументы своего триумфа. Такими монументами уже истыкана и изуродована Москва. Эти монументы, которые демонстрируют унижение захваченного и уничтожаемого города, должны находиться в самых дорогих для сердца москвича местах, чтобы унижение и боль были острее, сильнее: истукан у дома Пашкова, обезобразивший площадь, небоскреб у Белорусского вокзала, гнойным нарывом взорвавший исконный городской пейзаж, квартал для миллиардеров на Софийской набережной, элитное жилье у дома Ахматовой — все это вбивается в город, чтобы сломать его душу.
Невозможно в газетном тексте рассказать о Толстом. Но невозможно рассказать о нем и во многих томах, он слишком велик, обширен, огромен. И при этом странным образом близок и равен каждому, кто открывает его книгу или приходит на тихую улицу в Хамовниках, в его дом. Но одно нужно сказать со всей ясностью: он не принимал устройство жизни, в котором у одних всё, а у других ничего. Никто из большой семьи Рябушинских — ни банкир Павел Павлович, игравший в жестокие бизнес-игры и дававший деньги под проценты, ни легкомысленный транжир Николай Павлович, издававший журнал «Золотое Руно», ни братья Сергей и Степан, основавшие завод АМО, — для него не существовал. Это были люди из другого мира, и невозможно представить себе банкира или коллекционера картин Рябушинского, приходящего из своего модного особняка в центре на глухую фабричную улицу в беспородный дом Толстого, за советом к Толстому.
Фото: Арден Аркман / «Новая газета»
Но теперь они явились. Какой наглостью и каким отсутствием соображения и такта надо обладать, чтобы назвать бизнес-центр напротив дома Толстого — «Рябушинский».
Все произойдет быстро. Пока мы плачем, они строят. Скоро поднимется над домом Толстого бизнес-центр имени миллионера, из высоких окон которого довольные жизнью новые хозяева Москвы посмотрят на зажатую внизу и притихшую усадьбу Толстого: «Ну что, Лев Толстой, глупый старик, как тебе там, в тени у наших ног?»
Алексей Поликовский