Смотрите, кто ушел. Ч.3
бывший священник Гомельской и Жлобинской епархии
Я родом из Гомеля, по первому образованию инженер-системотехник. В 2000-м году, закончив Гомельский университет имени Франциска Скорины, я был рукоположен в диаконский чин. За 20 лет я послужил на разных приходах: и в кафедральном соборе Гомеля, и в деревнях, и в Гомельском мужском монастыре, и в женском. Меня долго гоняли с прихода на приход – возможно я сразу получил в епархии какой-то негативный ярлык-характеристику.
В 2000-м я решил поступить в Петербургскую семинарию. Главная семинария Беларуси в Жировицком монастыре тогда активно отстраивалась, и студенты там использовались как бесплатная рабочая сила – на стройке, в свинарниках, на ремонте келий. А я хотел настоящей учебы. Епископ написал мне рекомендацию. Я поехал и невольно там застрял: ректор был в отъезде, а без него мне не могли разрешить сдавать экзамены. Но когда, поступив в семинарию, я вернулся, меня обвинили в том, что я нарочно задержался в Питере. А когда еще вдобавок выяснилось, что мне нужно будет регулярно уезжать в Питер на полноценные экзаменационные сессии, то мне сразу сказали: никто меня отпускать не будет, дескать, в соборе мало дьяконов для службы. Пришлось от учебы тогда отказаться
В нашей епархии вообще было у покойного епископа устоявшееся мнение: «от семинарии все беды». И стремление священников учиться никогда не поощрялось, желающим приходилось преодолевать всевозможные препоны.
Когда году в 2013-2014 вышло распоряжение патриарха Кирилла, что все священники должны обязательно иметь хотя бы семинарское образование, то всех в обязательном порядке стали отправлять на учебу. Я с монастырскими отцами решил учиться в Киевской Лавре. Но по дороге между Черниговом и Киевом у нас сломалась машина, в результате за нас поступил единственный, кто доехал, – и всех заочно зачислили. Потом, на сессиях, экзамены частенько сдавали так: троечку и так поставят, особенно если священник идет к светскому преподавателю, «пиджаку» и обещает за него помолиться. А на «четверку» и «пятерку» надо было остаться и ответить на пару вопросов. И отцы охотно шли за «троечками».
Я оплачивал свои поездки (проживание и питание в Киеве) написанием и продажей семестровых сочинений. Писал по 7-8 сочинений к каждой сессии. Но в Киеве обязательное условие – сочинение должно быть подано написанным от руки. Конечно, я продавал в распечатках и успокаивал себя тем, что купивший сочинение хотя бы во время его переписывания прочтет текст и что-то узнает для себя. Однажды был случай, когда у меня купили сочинение, но поленились переписывать. И потом в Киеве купили еще одно (там сервис лучше - продавали уже рукописные варианты). А в канцелярии заметили, что несколько сочинений переписаны одинаковым подчерком. Всех этих отцов-студентов, человек 5 или 6, тогда отчислили. Почти все потом восстановились. Так что ездили не за образованием, а корочкой «во исполнение благословения Святейшего».
2015 году Киевским духовным школам было 400 лет. Я решил поучаствовать в юбилейной богословской конференции. Посмотрел на пленарные выступления, на работу своей секции, на владык, на студентов, на отцов-инспекторов их стерегущих, чтоб не разбежались, на испуг митрополита в ответ на смелый живой доклад священника из Питера на актуальную тему, на всю эту вымученную и показную атмосферу, и мое видение ситуации окончательно сложилось в цельную картину. Сегодня РПЦ не нужны умные и думающие пастыри и люди. От них все проблемы. Нужны беспрекословные исполнители «владычных благословений», поддерживающие политику «митрополитбюро». Тарас Бульба говорил сыну: «Я тебя породил, я тебя и убью». А я для себя решил так: если мои сыновья меня доведут до точки кипения, то убить – не убью, но в качестве наказания пошлю учиться на дневное отделение в семинарию. Я женат, у меня шестеро детей. И если я своих детей люблю и желаю им добра, то их ноги там не будет.
Еще учась в Киеве, я, с поддержкой своей матушки поступил на заочное отделение в Святого-Сергиевский православный богословский институт в Париже <учрежден в 1925 году, один из духовных центров русской эмиграции – The Insider>. Сдуру решил пойти согласовать эту учебу с новым Гомельским епископом Стефаном (Нещеретом). Но он мне припомнил мое нежелание как-то ехать в Москву на ежегодные Рождественские чтения. Он мне тогда еще сказал: «Гостиница с завтраком будет оплачена, суточных не дадим, возьми с собой кусок сала. Что тебе еще надо?» А когда узнал про Париж, съехидничал: «В Москву ехать не хотел, а в Париж готов?». Как-будто вообще можно сравнивать галочное показушное мероприятие (пусть и в Кремле), и учебу в легендарном учебном заведении (хоть оно и в Париже).
Стефан тогда не принял решение, а перевел стрелки на нового митрополита Павла. А тот издал указание, чтобы белорусские священнослужители учились только на территории Беларуси. Но тем, кто уже поступил, разрешалось доучиться. Мне было непонятно: если человек хочет учиться и нашел в себе силы, смелость и финансы учиться в Париже, как это может плохо отразиться на церкви? Разве это не поднимает ее престиж?
Но все-таки я нелегально, в свой отпуск два года ездил учиться в Париж благодаря знакомым, которые меня поддержали материально. Я ехал с чудовищными комплексами, что ничего не знаю, а еду учиться туда, где преподавали отец Сергий Булгаков, Николай Лосский, игумен Кассиан (Безобразов) и многие другие. Думал: хоть приложусь к этим перилам, пройдусь по этим ступенькам, как в музее, опозорюсь со своими знаниями и уеду.
Но я поступил и в первую же сессию сдал пять экзаменов. Интересно, что я попал в волну тех, кто приезжал из Питера и Москвы учиться в Сан-Серж. Я спрашивал их: зачем вы приехали, у вас же есть свои лавры. А они дружно отвечали: хочется глотка свежего воздуха. А в Париже была совершенно другая атмосфера: скромно, бедно, но с преподавателями можно было общаться и дискутировать на равных.
этой историей с питерским поступлением, мне кажется, я попал в некий список «несистемных». Чувствовал себя все время виноватым. Я ведь почти ничего не знал поначалу, и думал, раз ругают, значит за дело. Как у нас в церкви: постоянно «простите, благословите». Время шло. Я уже стал думать: сколько можно быть постоянно «сам виноват». А где тут христианство? Где тут любовь? Где Евангелие, про которое читаем на каждой службе? Я не видел этого во внутрицерковных отношениях. И это не только в отношении меня одного. Это такой «стиль».
У нас все зависит от настроения архиерея. Когда я служил в кафедральном соборе в Гомеле, самая напряженка начиналась на праздниках и выходных, когда служил епископ. Я даже задавался вопросом: зачем я тут? Кому служу – епископу или Богу? Кого я больше боюсь – епископа или Бога? Это только потом уже приходил в голову вопрос, должен ли я бояться Бога вообще. И в чем смысл богослужения – в нужный момент оказаться в нужной точке в храме и произнести правильное слово? А если я замешкался и не успел подать кадило, то надо устраивать истерику и кричать?
Когда приезжал архиерей, все ждали, когда появится его иподиакон. Он входит с коробками и с посохами и сходу посылает старшим отцам сигнал или прямо так и говорил, что архиерей в хорошем настроении. Тогда старшие отцы расслаблялись, что им не прилетит. А если иподиакон делал квадратные глаза и качал головой, что, дескать, начальник не в духе, то все становились бледными от перепуга. Напряжение в алтаре прямо физически ощущалось. Там и сейчас так. Отчасти поэтому я всячески избегал общих служб духовенства, которые очень любит проводить епископ Стефан. Хорошее явление опять испорчено официозом. Епископ сгоняет такую массу попов на памятные даты, что отцы занимают весь алтарь и большую часть самого храма, там и маются в облачении пока идет служба. Зато фоточки на сайте внушительно выглядят, можно приложить в отчет для патриархии. Летом же тяжелее, отцы часами могут стоять прямо на солнцепеке (например, ожидая приезда митрополита) вне зависимости от своего часто почтенного возраста. Поэтому я и хотел уйти из собора, что не мучиться постоянно.
Одно время служил в деревне Старая Белица под Гомелем. Думал, поеду в деревню, а там вдали от царей – голова целей, сам себе хозяин, архиерей будет приезжать редко, а я буду ближе к людям. Но там оказался весьма своеобразный приход, масса неожиданных трудностей и особенностей.
У меня машины нет, всю жизнь езжу на велосипеде. А чтобы добраться в деревню на службу на рейсовом автобусе, надо было вставать в пять утра. В храме, памятнике архитектуры, не было отопления, розеток. Зимой служил в валенках, когда я причащался, отпивал из потира <священник первым принимает причастие, отпивая из чаши, из которой потом специальной ложечкой (лжицей), причащаются остальные участники литургии – The Insider>, то к нему примерзали губы. Но прихожане не желали даже попробовать провести электричество в храм: «деды так молились. Вы, батюшка, телогрейку одевайте». Но как мне надевать телогрейку, под фелонь или под подризник, я тогда так и не разобрался. Вечером, только часов в пять, обратный рейс автобуса. А днем надо было где-то перекантоваться. Мне архиепископ говорил: «иди по хатам, что-нибудь освятишь - будет тебе копеечка, спроси, как корова себя чувствует, как кошку зовут…». Но я так не мог. Считаю, кто желает, тот сам находит священника, а навязываться я не могу.
Ладанки в долг
Один или два раза в год я как настоятель получал письма от архиепископа Гомельского Аристарха (Станкевича), сколько я должен заплатить церковного налога. А у меня уже даже не возникало беспокойства, где я возьму эти деньги. Их просто не было. В тот период деньги в основном зарабатывал тем, что крестил детей в городской детской больнице, где лежали мамы с новорожденными детьми.
Налог – это даже не процент. Называлась конкретная сумма. Архиепископ Стефан на наших поповских собраниях прямым текстом говорил: «Отцы, не надейтесь обмануть епископа. Я сам был на приходе священником, я знаю, как можно дурить. Меня вы не проведете». Он намекал, что у него есть свои источники, свои соглядатаи.
Но даже если ты собрал и отдал этот налог, на этом все не заканчивалось. Потом тебе звонят и требуют, чтобы ты приехал на склад и закупился никому не нужным товаром на определенную сумму: ладанки, иконочки, подсвечники. Мне некоторые прихожанки говорили, что не могут уже видеть этот «пошлый ширпотреб». Объясняешь, что это никто не покупает. А в ответ: плохо продаете. Говорю: у меня нет денег, чтобы это все у вас купить. В ответ: бери в долг, потом отдашь. Хорошо взял товары – думаешь, будешь спать спокойно. Фигушки. Надо сброситься на поездку архиепископа в Москву. Платили за ремонт, на торжества, на приезд митрополита.
На последнем своем приходе – в церкви святого Иоанна Кормянского – я прослужил 12 лет. Когда я туда пришел, я для себя сразу решил, что мне надоело, что надо мной издеваются, что меня пинают. Главное – сохранить свою психику, здоровье. Поэтому если меня опять будут пытаться куда-то перевести, я уйду. Я себе часто это повторял: пока не гонят, терпеть можно. Думаю, что имея для себя такой последний «рубеж обороны», который я не перейду, мне было легче переносить «святительские наставления».
Почему я все это терпел и не ушел раньше? Епископы очень часто любили и любят упрекать на собраниях, мол вы, отцы, за деньгами в церковь пришли (что, в свою очередь, не мешало тут же прямым текстом советовать священнику: «нечем платить епархиальный налог? Продай свою машину и заплати».) И «если кому что не нравится – снимайте кресты-рясы и идите на завод». Уверен, одна из наших проблем в том, что церковные иерархи абсолютно убеждены: только они и есть церковь. Но это совершенно не так. Быть священником это мое личное искреннее желание, не ради больших денег или какого-то почета (я за 20 лет так и не видел ни того, ни другого). Я далеко не ангел, но мне кажется, были и есть люди, которым я смог помочь. Был определенный период, когда, уйдя в этакую «внутреннюю эмиграцию», сведя к минимуму контакты с епархиальной канцелярией, с этим официозом и симулякром, я надеялся на своем месте, на приходе, в общении с людьми что-то сделать. Что-то понять сам, что-то попытаться донести до людей.