Ирина Сурат о Татьяне Толстой: "Большой писатель бывшим не бывает"
На самом деле Толстая все это время не молчала. Пишет она не быстро и не много, но постоянно — эссе и статьи разного рода, предисловия к чужим книгам, тексты для интернет-проектов («Русская жизнь»), но художественные ее произведения в 2013 году мы прочли впервые за десять с лишним лет, прошедших после «Кыси». В редких интервью Толстая говорила прямо, что интерес к вымыслу она утратила и переходит к мемуарному или полудокументальному жанру, намеревается писать воспоминания о своей жизни и книгу о прабабушке на основе ее архива. И вот в 2010 году публикуется уже упомянутый мемуар о детстве, о семье, о родительском доме — это, конечно, проза, но устроена и звучит она по-новому, если сравнивать с прежними рассказами или с романом. Нехудожественной или полухудожественной эту прозу никак не назовешь — фраза, как всегда у Толстой, выверена на слух, детали и редкие сцены отточены и рассыпаны простым, но изысканным узором, и этой лаконичной поэтикой создается здесь такого рода художественность, которая не сразу опознается как искусство (в отличие от несомненной, явной художественности таких мемуаров, как, например, набоковские «Другие берега»).
Фрагмент воспоминаний «На малом огне» открывает путь Толстой к новой прозе, в основе которой лежит теперь не наблюдение чьей-то жизни со стороны, как в условно-ранних рассказах, и не мифопоэтический, вневременный образ русского мира, как в «Кыси», а собственный опыт проживания (слово подсказано самой писательницей), личный опыт, предъявляемый непосредственно, прямо, от первого лица. И оказывается, что смена оптики не просто влияет на поэтику, а определяет радикальное, содержательное обновление всего художественного мира. В воспоминаниях это еще не так очевидно — авторское Я звучит здесь сдержанно и подчинено материалу, но уже в повести «Легкие миры», а затем и в рассказе «Декабрь» Я раскрывается свободно и полно, и это самое интересное в них, самое притягательное.
Окуляры обращены теперь внутрь, настроены на память, на личные впечатления, через которые мир воспринимается в его целостности, разнообразии, в его горячо переживаемой красоте и обреченности. Доминанты поэтики те же у Толстой — сильный, неприглушенный, всегда узнаваемый авторский голос и герой, а точнее, героиня; в новой, третьей прозе Толстой они совпали, и это органичное единство дает художественную силу последним ее сочинениям. Кажется, что новое дыхание обретено в них именно благодаря Я-письму, а может, и чему-то другому, чего мы не знаем, но одно можно сказать определенно: писательская траектория Татьяны Толстой привела ее через новый нарратив, через мемуары — к нового типа художественно-сти без fiction. Как бы без fiction.
На этой траектории лежит и текст «За проезд!» (2012), жанр которого определить нелегко, поскольку рождается этот жанр в самом тексте, на наших глазах — один из признаков большой литературы. Тема же его, напротив, очевидна как одна из постоянных тем Толстой, от которой она не уходит при всех виражах, — тема вневременного русского мира, целостно воплощенного ею в романной конструкции «Кыси», очерченного в графически резких тезисах публицистики (эссе «Русский мир», 1993) и вот теперь постигаемого в новых художественных формах, посредством сложно организованного нарратива. Здесь многое открывается через грамматику, просматривается в чередовании бессубъектных и субъектных способов письма:
«Одичать: покинуть и Питер, и Москву — кому что выпало на долю, — купить еще крепкую избу в брошенной деревне близ Бологого, около Окуловки; копейки, сущие копейки, но печь разваливается, а печники умерли; кровля просела, а плотники запили; колодец пересох, а землекопы наточили лопаты и ушли в бандиты; а может, обойдется, а может, как-нибудь.
Войти в сыроватую, сильно пахнущую прежним хозяином избу: остатки заскорузлого зипуна на гвозде в сенцах, тряпки, одинокий резиновый сапог сорок большого размера, треснувший поперек. С внезапно обострившейся хозяйственной жадностью, с кулацкой сметкой, всплывшей из древних глубин сознания, осмотреть и ощупать брошенное добро: может, пригодится еще, а вот если нарезать на лоскуты, порубить на какие-нибудь ремни. Если затыкать что-нибудь там. — Не пригодится.
Привезти из города — Москвы ли, Питера ли — веселящие вещи: свечи, водку, консервы в непременном томате, как далекий, полустертый привет от прежней жизни, пыльного юга, Джанкоя, Херсона; пуховую подушку. Электричества тут нет, оборвали — значит, ни телевизора, ничего такого, но ведь от них и бежим».
Инфинитивы множатся, выносятся в начало абзаца и оттого звучат с ударной силой, сгущая семантику неизбежности, обреченности, обезличенной судьбы. Смысловые и выразительные возможности инфинитивного письма не раз уже обсуждались, главным образом — применительно к поэзии: «…семантическим ореолом инфинитивного письма является “медитация об альтернативном жизненном пути”— либо о “возвышенной версии «своего» образа жизни”, либо о “нарочито сниженном, но притягательном «чужом» хабитусе” <…> Идеологической мотивировкой “чужого” варианта часто служит “почвенная тяга” русской интеллигенции, формальной опорой — демократизация поэтического языка, а характерным сюжетным воплощением — мотивы “жизненного пути” и “транспорта в иное”».
Эти обобщения помогают не столько увидеть что-то, сколько оттолкнуться — настоящий художественный текст, к счастью, всегда — единственный, всегда сопротивляется исследовательской схеме или опровергает ее полностью. Вот и здесь, в этом тексте Толстой, инфинитивы лишь на первый взгляд указывают на какой-то жизненный выбор, но вчитываемся и видим в них не личный выбор, а, напротив, фиксацию общей судьбы и общую к ней приговоренность. Нет здесь и интеллигенции с ее «почвенной тягой» — среди безличных глагольных форм возникает устойчивое Мы, и в нем субъект речи объединяет себя со всеми живущими на пространстве сплошного мрака, в котором есть только «две светящиеся точки: Москва и Петербург», «два худо-бедно озаренных блюдечка, два пятнышка света, две платформы, где можно вынырнуть из темноты — отдышаться до следующего погружения».
Мы — это не только они и я, но и вы, читающие, это мы все: «Приходит зима, а мы обмазали печку глиной и уже не очень боимся угара <…> Мы не снимаем валенки, мы протоптали тропинки туда и сюда, вечером мы читаем при свечке <…> Мы различаем шорохи: вот это мышь, это сова, это просто ветка хрустнула от мороза <…> Иногда мы выходим из ночных снегов к железной дороге посмотреть, как несется на бешеной скорости смертельная лента огня: скоростной поезд либо туда, либо сюда — а потом снова туда. А потом снова сюда. Мы его ненавидим <…> Из своей тьмы мы бросаем в поезд камнем и иногда попадаем. Потом нюхаем шпалы и уходим, на четвереньках, бесшумно. Мы хорошо ориентируемся в темноте. Мы знаем, как пахнет север и как — восток».
Эти Мы, уходящие на четвереньках, пришли сюда из «Кыси» — те самые «перерожденцы», жертвы большого Взрыва: «Страшные они, и не поймешь, то ли они люди, то ли нет: лицо вроде как у человека, туловище шерстью покрыто и на четвереньках бегают. И на каждой ноге по валенку. Они, говорят, еще до Взрыва жили, перерожденцы-то» («Кысь»). Они и есть Мы, вечные Мы все, от века населяющие это пространство, в котором «нет ни прошлого, ни будущего», а есть только «вечное русское настоящее», — вместе с «перерожденцами» приходит из «Кыси» и тема застывшей на месте русской истории, которая «никогда не кончится, никогда не кончится, никогда не кончится — да она и не кончилась»".
Читать полностью: https://magazines.gorky.media/znamia/2014/8/inogda-lyubov.html
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky