Булат Султанбеков: «Этот художник не нуждался в званиях и титулах. Баки Урманче – и все тут!»
Как аксакал-историк беседовал с аксакалом-художником
Сегодня исполняется 124 года со дня рождения Баки Урманче. А 21 января ушел из жизни известный казанский историк Булат Султанбеков. «БИЗНЕС Online» предлагает вниманию читателей его публикацию о великом татарском художнике. Почему Баки-ага не занимался «официальным промыслом», как отбывал срок на Соловецких островах за «султангалиевщину» и зачем 30 лет сохранял «обет молчания»? Ответ на эти вопросы — в очерке Султанбекова о своем друге и старшем товарище.
СУДЬБА ХУДОЖНИКА В КОНТЕКСТЕ ВРЕМЕНИ
Вариант этого исторического очерка для публикации в нашем издании Булат Файзрахманович готовил к 10 (23) февраля, ко дню рождения художника. Работа основана на интервью, которое историк в свое время взял у Баки Идрисовича, записал на магнитную ленту, когда тому было уже 93 года. Но Урманче «сохранял живой интерес к жизни, охотно говорил о планах на ближайшие несколько лет», — отмечает автор. Эти же слова можно сказать и о самом Султанбекове — до последних дней он трудился, не покладая рук, над своими произведениями. К сожалению, этой публикации он уже не прочитает. Несмотря на возраст (а он прожил 92 года), профессор Султанбеков был одним из самых активных наших авторов и одним из самых заинтересованных и постоянных читателей «БИЗНЕС Online». Эта малоизвестная глава из книги «Татарстан ХХ век. Личности, события, документы», вышедшей в Казани, увы, весьма скромным тиражом, — своего рода постскриптум нескольких десятков его очерков и интервью, которые он в течение последних лет публиковал в нашей газете.
«ОН НЕ УЧАСТВОВАЛ В СОЗДАНИИ „ПРЕСТИЖНЫХ“ КАРТИН»
Мой собеседник был немолод, но не поворачивается язык сказать «стар». В свои 93 года он сохранял живой интерес к жизни, охотно говорил о планах на ближайшие несколько лет. Чем-то он напоминал Виктора Шкловского — такая же мощная фигура, только ростом чуть повыше. Да и голос. Ныне, прослушивая записи наших бесед с ним, не перестаю удивляться — глубокий мужской баритон, без всякой старческой надтреснутости; а когда поет — вообще невозможно представить, что за плечами у человека почти целый век! Но для меня главным было, конечно, не это.
О моем интересе чуть позже, а сейчас пора представить его читателю. Баки Идрисович Урманче — народный художник Российской Федерации, лауреат Тукаевской премии. Человек, одаренный природой более чем щедро: профессиональный скульптор, живописец, архитектор, график, сценограф… Это только то, в чем были достигнуты самые большие высоты, отмеченные наградами и званиями, правда, по общему мнению, весьма скупо! Он ведь не участвовал в создании «престижных» картин, тиражирующих мифы о революции или воспевающих мощный рывок Татарстана в «развитой» социализм. Помню и сейчас одну из таких: огромное аляповатое полотно, на переднем плане — импозантная фигура маршала Гречко, вручающего очередное знамя обладателю не менее яркой фактуры — местному «вождю». А вокруг — рукоплещущий зал. На лицах — умиление и благолепие. Где эта картина сейчас? И во сколько обходились щедрой казне квадратные метры подобного соцреализма? Особенно если были намалеваны знающими себе цену носителями всех мыслимых регалий.
Впрочем, еще недавно стремление увековечить себя любым способом было модой среди определенной группы власть имущих. Каждый мало-мальски уважающий себя функционер страстно желал оставить «след» в истории то подобной картиной, то книжкой, написанной прикормленным столичным литератором или, на худой конец, портретом, подносимым за счет подчиненных подхалимов. Мне рассказывали об одной из казанских «хронически» руководящих дам, которая и сейчас еще, выходя по утрам к служебной «Волге», обязательно бросает взгляд на висящий в гостиной свой портрет «с телефонной трубкой». Своего рода аутотренинг, установка на целый день: уважает, мол, меня художественная интеллигенция!
Так вот, Баки ага не занимался подобным промыслом. Да и не предлагали ему. Ведь у настоящего художника взгляд проникает вглубь, сквозь мишуру. Возьмет да увидит за благопристойной и величественной позой пустоту и невежество, а то и что похуже. Примеров тому в истории мировой живописи хватает. Вспомним хотя бы знаменитые картины из жизни испанского двора.
«ДЛЯ ТАТАР, БАШКИР, КАЗАХОВ, УЗБЕКОВ, УЙГУРОВ ЗА ЕГО ИМЕНЕМ ВСТАЕТ ЧЕРЕДА ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ОБРАЗОВ»
Народным признанием он не был обделен, став уже при жизни человеком-легендой. Впрочем, всегда были и будут люди, само имя которых не вызывает вопросов типа: «А кто он?» Не надо, например, дополнительно представлять Жукова, Чайковского, Репина, если речь не идет об однофамильцах. Когда говорят «Баки Урманче», по крайней мере, на пространстве к востоку от Волги и, пожалуй, до отрогов Тянь-Шаня не спрашивают, имеет ли он звание, удостоен ли титула члена какой-нибудь ведомственной академии. Баки Урманче — и все тут! А для татар, башкир, казахов, узбеков, уйгуров за этим именем встает череда художественных образов. Но Баки Урманче — это еще целый мир поэзии, включая трагический «северный цикл», это самобытная философия, это и увлечение музыкой и ее душой — народной песней. А разве можно не отдать должное его публицистике, почти профессиональному знанию художественных культур ряда народов Востока, владению фарси, арабским, турецким языками, познаниям, достаточным для чтения «без словаря» на английском и французском.
Его произведения находятся в музеях и галереях Казани, Ташкента, Алма-Аты, Москвы, украшают улицы и площади городов и поселков, театров и Дворцов культуры. Есть и уникальные творения: архитектурные, скульптурные и, как мы сейчас бы сказали, дизайнерские работы в комплексе Балхашского медеплавильного комбината. Наконец, скульптурное и ландшафтно-пространственное решение историко-литературного музея-заповедника на родине великого Тукая — в деревне Кырлай, название которой находит отзвук в душе каждого татарина, где бы он ни жил.
Не обделен был Баки ага и вниманием печати. По материалам научной конференции, прошедшей в связи с его 90-летием, в Казани был выпущен сборник статей с претенциозным для нынешних времен названием «Искусство, рожденное Октябрем». В нем приведены интересные данные, в частности о том, что в библиографию работ о мастере только в Татарстане входят более 70 публикаций. Перу самого юбиляра, как следовало из того же сборника, принадлежало около 30 статей. Диапазон их энциклопедически широк: от проблем реформы языка, одной из самых животрепещущих для татарской общественности в середине 1920-х годов, до анализа спорных версий датировки казанских древностей и вдохновенного слова о гении архитектуры Корбюзье. Разумеется, в их число входят и многочисленные выступления о развитии изобразительного искусства, своих коллегах, связи живописи и музыки. Кстати говоря, добрые и доверительные отношения связывали Баки Урманче с самым крупным татарским музыкантом Назибом Жигановым.
«В ЕГО ТВОРЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ БЫЛО НЕМАЛО ЗАГАДОЧНЫХ МОМЕНТОВ»
Привело меня к нему тогда не желание еще раз увидеть мэтра нашей художественной культуры и услышать его как всегда образный и непредсказуемый по разнообразию тематики рассказ о мире искусства. Немало было загадочных моментов в творческой биографии самого Урманче, вызывавших еще недавно недомолвки и стремление обойти их туманными фразами. Скажем, такой.
После опубликования в 1929 году заметки, посвященной одному из первых татарских скульпторов М.Байкееву, следующая крупная статья Урманче вышла только в 1960 году. Отчего же такой 30-летний «обет молчания»? С другой стороны, в перечне творческих работ мы видим датированные 1935-м и последующими годами. А имя его в печати Татарстана появляется опять-таки только в середине 1960-х.
Пожалуй, не стоит больше интриговать читателя. Баки Идрисович Урманче был, наверное, последним из доживших до наших дней представителей блестящей плеяды татарских интеллигентов, в 1920-х годах стертых с лица земли или уничтоженных морально по обвинению в «султангалиевщине» (это политическое проклятие висело над несколькими поколениями татарского и башкирского народов). Он единственный, кто дождался реабилитации из 82 татарских интеллигентов, подписавших в 1927 году знаменитое письмо Сталину и обкому партии по поводу ликвидации арабской графики. Подпись его стоит под номером 55; «свободный художник Баки Урманче», — гласила она.
Это была отчаянная попытка уберечь татарскую культуру от разрыва с прошлым, от забвения исторических корней, спасти ее от «неистовых ревнителей», стремившихся «революционным натиском» — введением латинского алфавита — ускорить вожделенную близость интернационального единства духовной культуры всех народов, вплоть до полного слияния. Она была синхронна с последним «боем» Галимджана Ибрагимова против той же латинизации и «мурзачества» тех, кто ею руководил. Именно «мурзачество», как его метко назвал Ибрагимов, — забвение родного языка и культуры по примеру некоторых обрусевших мурз, беспокоило многих. Эта тревога объединяла и 82 беспартийных интеллигентов и убежденного коммуниста Ибрагимова. Они предчувствовали, что латинизация — только «полустанок», а конечный пункт — кириллица. И дело только в сроках. Уже тогда раздавались голоса: «Чего тянуть, надо сразу переходить на русский алфавит».
В то время такая позиция грозила физическим уничтожением, отдадим должное этим людям и поклонимся их светлой памяти. Баки Урманче за свою подпись под «письмом 82-х» провел четыре долгих года в зловещем «СЛОНе» — Соловецком лагере особого назначения. Он мог превратиться в «лагерную пыль», от которой обычно не оставалось и следа. Но даже при таком исходе сделанного Урманче на поприще защиты татарской культуры хватило бы для того, чтобы он остался в ее истории как талантливый и подававший надежды живописец, организатор художественного образования. К счастью, судьба сложилась иначе. И, как ни объясняй ее логикой, элемент везения играет в ней намного большую, чем прежде представлялось, роль. Метод классового анализа и принцип партийности тут совершенно бессильны.
КАК ХУДОЖНИК ИЗБЕЖАЛ ВСТРЕЧИ С ПОЛИТИЧЕСКИМ ИЗГОЕМ
А Баки Урманче в самом деле везло. И везло неимоверно несколько раз! Не мог, например, он предположить, что, заночевав (работа увлекла) жарким летом 1928 года в мастерской Казанского художественного училища, избежит встречи с приехавшим в командировку своим давним знакомым и даже приятелем Мирсаидом Султан-Галиевым, бывшим одним из главных оппонентов сталинского плана «автономизации», а скорее даже «сегрегации» народов. К этому времени исключенный из партии Султан-Галиев вел жизнь политического изгоя. Работал инструктором «Охотсоюза» в Москве и часто бывал в командировках в Поволжском и Уральском регионах. В тот приезд зашел он на квартиру Баки, чтобы встретиться с братьями (дом этот, где жили многие артисты и художники, находился в начале улицы Островского, ныне он снесен). Младший Хади слушал когда-то лекции Султан-Галиева в Коммунистическом университете народов Востока и во многом разделял взгляды своего наставника. Кстати, лекции эти, посвященные истории и перспективам развития революционного движения, были весьма популярны (в отчетах университета отмечалось, что на них присутствовали и те студенты, для которых они не были обязательными, — японцы, китайцы, тибетцы).
Но вернемся к лету 1928 года. Встреча Мирсаида и Хади состоялась. Они проговорили всю ночь. Каждый шаг Султан-Галиева давно уже фиксировался органами. И в донесении «топтуна» было указано, что «оба вышли из дома в 8 часов утра», и маршрут передан другому. Баки об этой встрече не сказали. Он узнал о ней только через 4 года от сестры, уже после возвращения «из мест не столь отдаленных».
К моменту описываемого события за плечами Урманче были годы учебы во ВХУТЕИНе (Высший художественно-технический институт). До этого он общался в стенах Казанского художественного училища с одним из великих русских художников Николаем Фешиным. Да и сам он в 1928 году считался наиболее крупным художником из татар, получившим блестящее профессиональное образование.
РЕЛИГИОЗНЫЕ ПРАВИЛА В МОРАЛЬНОМ КОДЕКСЕ СТРОИТЕЛЯ КОММУНИЗМА
Вернемся к истокам его жизни, которые объяснят многое в его феноменальной судьбе. С них тоже необходимо снять вуаль.
Нет большого секрета в том, что в недавнем прошлом свидетельством благонадежности человека было пролетарско-крестьянское происхождение, окружавшее его неким ореолом святости. Если же ему господь посылал родителей из других классов и сословий, а фигурой он был значительной, то сие обстоятельство, мягко говоря, не афишировалось. Особенно эти классово-бдительные настроения были сильны в провинции. Даже в книге, изданной в 1989 году, утверждается, что Урманче родился в семье сельского учителя. Вероятно, это так, если иметь в виду одну из «ипостасей» его отца. Но, наверное, нет ничего постыдного, если написать, что Идрис Урманче был священнослужителем в одной из небольших деревень Буинского уезда Симбирской губернии. Этот край, где тесно переплетались судьбы татар, русских, чувашей, дал целую плеяду общественных деятелей и мастеров культуры, проявивших себя на самых различных поприщах.
В связи с данным сюжетом хотелось бы заметить следующее. Сейчас мы постепенно привыкаем к мысли, что ни религия, ни служители культа не являются инородным телом общества. Не удивляют нас вечерние проповеди иерархов разных конфессий, другие формы выхода религиозных деятелей на широкую арену, да и благостные лица российских лидеров со свечками в руках, выглядывающие из-за патриарха, о чем-то говорят. А ведь еще недавно в обыденном сознании понятия «поп», «мулла» и другие из того же ряда вызывали негативные ассоциации. Конечно, не только большевики тут постарались. В силу целого ряда причин и русская литература, и литература других народов, выходивших на историческую сцену перед революциями, как правило, внедряли в общественное сознание отрицательные образы священнослужителей. Иногда этому способствовали и сами духовные лица, среди которых встречались стяжатели, пьяницы, развратники. И с власть предержащими иные не чурались тесно сотрудничать, и «духовный опиум» распространяли. Всякое бывало. Но далеко не все подходили под этот расхожий образ. Нельзя забывать и о главном: именно вокруг храмов, независимо от их небесной подведомственности, формировалось биополе нравственного влияния, способствовавшее соблюдению элементарных норм человеческого общежития, без коих демос — народ — превращается в охлос — толпу, движимую самыми низменными побуждениями.
Сейчас, с высоты пройденного пути, если можно еще говорить о «высоте», мы начинаем познавать цену тех заповедей, которые еще недавно относились к разряду пережитков. (Необходимость чеканных и доступных, как таблица умножения, норм поведения была осознана еще Хрущевым. Взять приснопамятный моральный кодекс строителя коммунизма, в верности которому мы все клялись вплоть до начала 1970-х. А ведь сам по себе он был неплох. Вначале упоминание о коммунизме, а затем — вполне нормальные религиозные правила). Позитивный потенциал религии особенно заметен был в татарских деревнях, где для народа, потерявшего в XVI веке свою государственность, а с ней и возможность создания развитой структуры национального образования, мечети с ее мектебами и медресе стали центрами формирования грамотности и культуры.
Конечно, и у великого Тукая, и у других татарских «инженеров человеческих душ» разных периодов можно найти при желании немало язвительных строк, а порой и целые произведения, разоблачающие отдельных мулл. Один из блестящих писателей-реалистов XX века Гаяз Исхаки иронизировал, например, по поводу того, что «муллы у татар» ведают всем — начиная от выдачи разрешения на починку старых штанов и покупку самовара до выдачи замуж дочерей и женитьбы сыновей. Но ведь легко можно обнаружить у тех же писателей и поэтов другие суждения, в том числе и о непреходящих ценностях веры и религиозной морали. Да и у Пушкина есть не только незадачливый поп и его удачливый конкурент Балда.
Поэтому, когда читаешь изданную в Казани в конце 1970-х книжицу «Об исламе», в которой утверждается, что Тукай, Амирхан, Насыри и другие внесли особо важный вклад в формирование «атеистического сознания» народа, комментировать это не хочется. Не надо бы их насильно причислять к обществу «воинствующих безбожников», к компании емельянов и демьянов даже посмертно. Побоялись бы если уж не Бога, то хотя бы суда читателей. (Впрочем, живет еще в нас это трусливое холуйство до сих пор. А может, в преклонном возрасте особенно сильна и идеологическая инерция? Теперь мы ударились в другую крайность. Сыновья и внуки «батраков», «крестьян-середняков» и «скромных культслужащих» громко заявляют о своей принадлежности к мурзам-дворянам, купцам и чиновникам и, на худой конец, к муллам или хотя бы муэдзинам).
ОТЕЦ ХУДОЖНИКА ИДРИС-МУЛЛА ЧИТАЛ ПЕРЕДОВЫЕ ГАЗЕТЫ ТОГО ВРЕМЕНИ
Но вернемся к детству Урманче. Его отец Идрис-мулла был именно духовным наставником будущих отцов семейств, которые овладевали грамотой через Коран, усваивали немудреные житейские правила. Но, научившись читать, можно затем узнать и многое другое, выходящее за рамки религиозной литературы. После революции 1905 года произошел буквально «взрыв» печатной продукции на татарском языке — появились десятки газет и журналов самого различного направления. Наиболее популярные из них «Вакыт» и «Шура» издавались в Оренбурге на средства братьев Шакира и Закира Рамеевых, и редактировали их блестящие литераторы и мыслители Риза Фахретдин и Фатих Карими. Татарская пресса доходила до самых отдаленных деревень. Получал «Шура» и Идрис-мулла. Словом, атмосфера, в том числе и в семье, благоприятствовала развитию творческих задатков Баки, заложенных природой. Не было недостатка в общении с интересными людьми.
Страсть к изображению окружающего проявилась рано. Что стало первопричиной — сказать трудно. Сам Баки ага не был категоричен. Возможно, говорил он, сыграли свою роль стилизованные шамаили, написанные арабской вязью изречения из Корана, которые имела каждая семья. Изобразительное искусство религиозными догматами не поощрялось, хотя и не считалось особенно греховным. А вот при создании шамаилей простор для фантазии художника был не ограничен. Увлечение же шамаилями Баки ага сохранил до смерти. Есть и у меня один из них — в свободном полете художественной каллиграфии угадывается стремление мастера выразить красоту вольных изгибов арабской вязи.
Какое же место занимала религия в жизни самого мастера? Он был глубоко верующим человеком, об этом говорит и Флера-ханум, проведшая с ним последние десятилетия, тонко понимающая душу художника и сама не чуждая искусству. Но вера его была спокойной, без налета фанатизма и показной обрядности, хотя основные предписания ислама он соблюдал до последнего часа. И еще: он никому не навязывал веру, считая, что каждый приходит к ней сам, если такова воля провидения. Его постоянным собеседником по вопросам веры был Заки-хазрат — человек весьма оригинальных взглядов и тоже далекий от воинствующей ортодоксии.
Завершая религиозный сюжет, выскажусь по некоторым общим проблемам, связанным с религией. Работая с учителями, часто сталкиваешься с недоуменными вопросами типа: куда же подевались кормившиеся на кафедрах и в обществе «Знание» бравые атеисты, обещавшие в своих книгах, статьях и диссертациях полное торжество материалистического мировоззрения? Что делать школе, оставшейся теперь один на один с «девятым валом» религиозных и квазирелигиозных проповедей и проповедников? Религия начинает становиться модой. Вспомним хотя бы облепленные портретами дамы — новоявленным Христом — общественные места.
Одним из самых негативных последствий сталинизма и его модификаций является синдром выкорчевывания духовных корней общества, включая и религиозные традиции населяющих страну народов. Вместе с торжеством примитивного богоборчества, в чем мы весьма преуспели в 20-е и 30-е годы ХХ века, уходили в небытие и многие добрые традиции, прямо или косвенно связанные с религией. К ним можно отнести милосердие, почтение к старшим, соблюдение элементарных правил общежития, создание своеобразных «табу» на некоторые поступки. Конечно, пользующаяся влиянием в обществе религиозная мораль, будь то христианская или любая другая, не дает гарантии всеобщей нравственности, но ведь не дало ее и тотальное внедрение новой морали, базирующейся на принципах социализма.
УРМАНЧЕ НЕ ВЫПОЛНИЛ ЛИЧНОЕ ПОРУЧЕНИЕ СТАЛИНА
Мы оставили нашего героя в неведении о том, кто же побывал у него дома летом 1928 года. Вскоре развернутся трагические события, которые затронут и Урманче. Увидим их с двух точек зрения: первая — взгляд самого художника, вторая представлена в материалах секретных архивов. Где-то обе точки зрения будут совпадать, но чаще всего — расходиться.
Начнем со второй, чтобы воспроизвести политическую ситуацию конца 1920-х годов в ее преломлении к национальному вопросу. Поэтапно убрав конкурентов, Сталин решил тогда нанести упреждающий удар и по национальным кадрам, сочетая его с новым наступлением на ислам. Как и в начале 1920-х, наиболее удобным объектом оказались татары, среди которых было немало деятелей, тесно связанных с высшими кругами партии еще на гражданской войне, когда татарам первоначально отводилась роль передового отряда мировой революции на Востоке. Эту роль охотно восприняли и сами татарские функционеры, вложившие много труда в советизацию Средней Азии. Правда, вскоре началось их вытеснение из первых эшелонов власти — дальнейшее должно было осуществляться руками аборигенов.
В конце 1928 года было «реанимировано» политическое дело Султан-Галиева. В вину ему ставилось теперь не только ослушничество 1922-1923-х, но и отказ принять активное участие в разоблачении Зиновьева и Каменева. (Он, например, под различными предлогами не выполнил личное поручение Сталина выступить с разоблачительной статьей в «Правде».) Основные сторонники Султан-Галиева — бывшие руководители Татарстана К.Мухтаров, Г.Мансуров, Р.Сабиров, А.Енбаев, высланные в Москву и работавшие там на второстепенных должностях, и два крымских деятеля Дерен-Айерлы и Фирдевс, находились в дружеских отношениях с некоторыми представителями оппозиции. Один из них — Георгий Сафаров, в свое время заведующий восточным отделом Коминтерна, а до этого работавший в Средней Азии, пожалуй, лучше всех, кроме, может быть, самого Ленина, понимал, что «Восток — дело тонкое». Он был и автором национального раздела платформы левой оппозиции.
Очевидно, Сталин и его сторонники в конце концов решили, что нужна устрашающая политическая акция против национальных работников в преддверии массовой коллективизации. Тем более что инсценированный процесс над главой Крымского ЦИКа В.Ибраимовым, завершившийся его расстрелом в 1927 году, не дал ожидаемого эффекта. Недовольство среди национальных кадров росло. В конце 1928 — начале 1929 годов начались массовые аресты татарских, башкирских и крымско-татарских работников и ряда интеллигентов. Осуществление этой акции и ее политическое оформление было поручено Генриху Ягоде и Емельяну Ярославскому. Одновременно на Политбюро несколько раз ставился вопрос о пресечении мусульманской активности, включая дальнейшие ограничения на изучение религии в частных школах, разрешенное в начале 1920-х, и запрещение открытия медресе. Впрочем, запретительные меры проводились и по другим конфессиям.
«МАРШРУТ ИЗВЕСТНЫЙ — НА „ЧЕРНОЕ ОЗЕРО“ ВО ВНУТРЕННЮЮ ТЮРЬМУ»
Предоставим слово самому Баки ага. Звучит его голос с магнитофонной пленки: «Пришли ко мне на работу. Поманили пальцем: выходи. Усадили на пролетку, запряженную хорошей лошадью (тут он отвлекся, художник есть художник, и, как бы снова проигрывая ситуацию, сказал: „А ведь со стороны, наверное, было даже красиво. Едут двое, а лошадь такая породистая, бежит играючи, и мирно беседуют о чем-то два молодых человека в пролетке“), и привезли домой. Провели обыск, скорее для формальности, понятой пригласили жившую по соседству артистку Арапову. А затем маршрут известный — на „Черное озеро“ во внутреннюю тюрьму».
Держали его там недолго, допросов не было. Правда, один раз привели к местному «шефу» ОГПУ Дмитрию Кандыбину — он вскоре перейдет в судебное ведомство и избежит участи многих функционеров времен Ягоды и Ежова, репрессированных в конце 1930-х за дальнейшей ненадобностью. Его подпись как члена военной коллегии Верховного суда СССР будет стоять под неправедным приговором, обрекшим на смерть генерала армии Павлова и его штаб летом 1941 года. Но никаких вопросов не задали и вскоре отправили в Москву. Везли вместе с другим арестованным. Оба почти не разговаривали друг с другом, подозревая в собеседнике «подсадную утку». Потом, очутившись в Соловках, они с юмором вспоминали этот путь. Поместили Урманче в общую камеру Бутырской тюрьмы, где уже находилось немало знакомых. Так прошло несколько месяцев. Баки ага считал, что арест был связан с тем, что он попросил своего давнего знакомого Шафеева, работавшего в турецком посольстве, достать ему хорошие краски. «Может, подозревали контрабанду», — мучился в догадках он в камере.
Я видел документы, связанные с Урманче. Все было гораздо серьезнее. Молодого художника подозревали в том, что он со своим младшим братом Хади входил в подпольную группу «султангалиевцев» в Казани. Припомнили и то, что его подпись стояла под письмом «82-х». А оно к тому времени уже считалось контрреволюционным документом. Правда, «подписанты» в течение 1928–1929 годов публично, с уведомлением в газетах, отказывались от него и каялись. (Увы, это позднее покаяние не спасло многих, его расценили как вражескую маскировку). Урманче в газете не каялся, простодушно заметив, что ему и не предлагали.
УРМАНЧЕ БЫЛ «ПОДВЕРСТАН» ДЛЯ ВПЕЧАТЛЕНИЯ О МАССОВОСТИ «ЗАГОВОРА»
Тем временем среди обитателей Бутырки число татарских работников увеличивалось. В Казани главами местных «султангалиевцев» были определены Махмуд Будайли и Мидхат Брундуков. Они давно уже отошли от политической деятельности, стали крупными хозяйственниками. Но в прошлом — фигуры колоритные. Будайли — литератор, видный работник госорганов Средней Азии, куда попал в составе политпоезда «Красный Восток», возглавляемого Г.Сафаровым. Вместе с ним и А.Балабановой Будайли перед отъездом был принят Лениным, занимал и экзотическую должность посла РСФСР в Хорезме. Брундуков — родственник Султан-Галиева, комиссар бригады, затем личный секретарь Сталина по Наркомнацу и нарком просвещения Татарской республики. Убрали их с политической арены за участие в защите Султан-Галиева после ареста последнего в 1923 году. Через 6 лет пришли и за ними. Махмуд Будайли, человек энергичный и записной острослов, дал знать о своем появлении в Бутырках оригинальным способом. Баки ага вспоминал: «Утром дверь в камеру была открыта для выноса параши, и вдруг из коридора прозвучал зычный голос: «А где тут Будайли, говорят, его привезли…» Голос принадлежал самому Махмуду Будайли. Немного погодя они встретились. Вначале в камере, а затем на Соловках.
Вскоре, судя по документам, были отобраны «фигуранты» для главного процесса над татарскими работниками. Их было 77 человек. Одновременно формировались небольшие группы, по 10–15 человек, которые предполагалось пропустить внесудебным порядком через Особое совещание, имевшее право определять наказание сроком до 8 лет. Отдельно были пропущены через него мусаватисты из Баю и группа крымско-татарских интеллигентов, обвинявшихся в принадлежности к национальной партии «Милли-Фирка», вставшей на путь сотрудничества с большевиками после взятия ими Крыма осенью 1920 года. Хотя в заключении по делу «султангалиевцев», подписанном Ягодой и Ярославским, отмечалось наличие широко разветвленного заговора и рекомендовалось начать подготовку к процессу по аналогии с «Шахтинским делом». Но политические инстанции, в первую очередь сам Сталин, решили большой шум не поднимать.
По каким-то соображениям процесс не состоялся, даже в его закрытом варианте. Возможно, при анализе полученные оперативным путем материалы оказались чересчур «натянутыми», а может, появились мотивы политического порядка. Как бы то ни было, всех арестованных по «делу Султан-Галиева» пропустили через коллегию ОГПУ, обладавшую в то время «правом» и на жизнь и на смерть обвиняемых. Из 76 человек (один умер во время следствия) нескольких, включая Султан-Галиева, Мухтарова, Мансуров Фирдевса, приговорили к расстрелу, остальных — различным срокам заключения. У покойной жены Мансурова Р. А. Сагитовой сохранились уникальные документы — письма мужа из камеры смертников в Бутырках. В них он писал, что верит в справедливость и надеется на сохранение жизни. После нескольких месяцев «выдержки» в ожидании казни (цель состояла в том, чтобы психологически сломить осужденных), все они постановлением ВЦИК, подписанным Калининым, были помилованы с заменой наказания на 10 лет лагерей (тогда это был предельный срок заключения).
Судя по воспоминаниям Урманче, ОГПУ уже в начале 1930-х годов потеряло интерес к нему. Все же персонаж второстепенный, не политик, был «подверстан» для создания впечатления о массовости «султангалиевского заговора».
«В ПОВЕСТВОВАНИИ О СВОИХ ЗЛОКЛЮЧЕНИЯХ У НЕГО НЕ БЫЛО ОЗЛОБЛЕНИЯ»
Объявление приговора произошло на удивление буднично. Вообще в повествовании Урманче о своих злоключениях начала 1930-х и о тех, кто вел его дело, а затем «охранял», нет никакого озлобления. «Они делали свое дело, я — свое», — говорил он. Может быть, время сгладило остроту оценки (думаю, что в период заключения он думал несколько иначе). А может быть, здесь сказалось то, что все причастные к делу «султангалиевцев» сами были казнены в 1937–1938 гг. Урманче не коснулся «беспредел», который царил позже и в следственных камерах, и в лагерях. Видимость законности до 1936 года еще сохранялась.
Возвращаюсь к записи разговора конца 1989 года: «Объявили этап на Соловки. Везли долго. Но в Соловки вначале не направили, был такой перевалочный лагерь Кемь, где и пришлось провести около года на лагпункте этого лагеря «Разноволоки». Там он встретил многих казанцев — помилованных «смертников»: Гасима Мансурова и Кашафа Мухтарова — бывшего главу правительства Татарстана и его заместителя, а также Будайли и Брундукова. В то время еще отрабатывалась идея «перековки». Считалось, что заключенные добросовестным трудом должны доказать свою преданность партии; для «промывания» мозгов существовала широкая сеть культурно-воспитательных учреждений. Соловки были своего рода испытательным полигоном всех этих моделей перековки, там при участии заключенных даже издавался специальный журнал.
Мне в свое время пришлось не раз встречаться с другим соловецким «сидельцем» Махмудом Будайли — другом моего отца. Его колоритные рассказы о Соловках в основном совпадают с рассказами Урманче. Да и на фотографии, впервые опубликованной в книге «Первая жертва генсека», они все еще вместе — члены редколлегии стенной газеты лагпункта «Перековка»: Будайли, Мансуров, Брундуков и художник Урманче.
Когда Урманче наконец попал на «острова», там уже обосновались многие «султангалиевцы». Некоторые из них работали на фермах по разведению пушных зверей и в лаборатории по добыче агар-агара из водорослей (агар-агар — сырье для кондитерской и парфюмерной промышленности). Кстати, в этой лаборатории некоторое время работал и знаменитый Флоренский. Правда, Баки ага заметил, что не может точно сказать, общался ли он с ним. В отличие от некоторых «ветеранов», он был весьма строг и скрупулезен в своих воспоминаниях и нередко говорил: «А это точно сказать не могу». В свое время знаменитый партизанский разведчик и писатель Вершигора делил всю получаемую информацию на три компонента — «предполагаю», «хлопцы говорят» и «сам видел». Так вот, мой собеседник, как правило, придерживался третьего компонента.
«УЖЕ НА СВОБОДЕ У НЕГО УКРАЛИ КАРТИНЫ. ОН ПЕРЕЖИВАЛ ОЧЕНЬ СИЛЬНО»
И снова голос Урманче: «Самые лучшие воспоминания о Соловках, это когда ловил рыбу на Мяг-острове, а затем, когда Гасим Мансуров, которого переводили на „материк“, а потом отправили строить канал „Москва — Волга“, устроил меня вместо себя лаборантом на ферму по разведению песцов и черно-бурых лисиц». Режим здесь не был очень строг. Не особенно таясь, Урманче делал зарисовки северной природы, писал жанровые сценки, портреты. Благополучно сохранив их в лагере, пронеся через охрану при освобождении, он утратил их уже на свободе. Где-то на перегоне около Канаша у сморенного усталостью художника украли большую дорожную корзину, в кот