Писатель Евгений Водолазкин: «Читатель возвращается к длинным романам. Это отрадно»

Пожалуй, самый маститый современный прозаик России, автор романов «Лавр», «Авиатор» и «Брисбен», лауреат всех престижных литературных премий, литературовед, доктор филологических наук, сотрудник Пушкинского Дома рассказал «Культуре» о метафизике города трагической красоты, абсурдизме как лекарстве от действительности, «порицаемых» премиальных комитетах и популярных блогерах, способных обругать даже бутерброд с колбасой (спойлер — но им попалась литература).

— Евгений Германович, вы, можно сказать, ярко выраженный «питерский писатель». Вот, на недавней Московской книжной ярмарке участвовали в дискуссии «Петербургский текст. Мистификация или реальность?». Город для писателя действительно больше, чем факт биографии?

— Вокруг петербургского текста сложилось множество мифологем, но он существует, как и особая петербургская интонация. Как однажды сказал Михаил Шемякин, эти болота рождают особые испарения... Когда столица переехала в Москву, город потерял значительную часть своей силы, ведь этот статус притягивает энергию всей страны. Мощь ушла, но осталась великая метафизика.

Как петербуржец, могу уверить: по какой улице в центре ни пройдешь, всюду бродят тени — то ли писателей, то ли их героев. Гуляешь по Гороховой, а на ней жил Обломов. А неподалеку место, где Раскольников занимался исправлением мира одному ему ведомым способом. Пройдешь еще немного — оказываешься на Владимирской площади, сворачиваешь в Кузнечный переулок — там много лет снимал этаж Федор Михайлович, он знал все эти улицы вплоть до количества шагов. И это не просто факты истории литературы и достояние учебников, это метафизические сущности, присутствующие весьма ощутимо. Если я бы жил в Москве, был бы другим писателем. Не знаю, лучшим или худшим, но другим. В Петербурге особая аура — Дмитрий Сергеевич Лихачев называл его городом трагической красоты. Эта трагическая красота и рождает особого типа тексты.

— Великие тени есть везде, но почему-то нет понятия «тамбовский текст» или, скажем, «кемеровский»...

— Люди, приезжающие из других мест, «мутируют» и начинают думать по-петербургски. И хотя локус определяет далеко не все, акценты выходят особые. Гоголь, Пушкин, Достоевский — это в высшей степени петербургские писатели, венец этого рода литературы, ее вершина. И дело даже не в теме, скорее — во взгляде или, как сейчас любят говорить, оптике. Гоголь, прославившийся с малороссийскими «Вечерами на хуторе близ Диканьки», именно здесь стал великим мистиком, ощущающим трагизм бытия. Пушкин, по выражению Достоевского, замечательно чувствовавший другие народы («Перечитайте «Дон-Жуана», и если бы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали, что это написал не испанец»), — автор петербургской метафизики. Даже Лесков, в котором было очень сильно орловское начало, в городе на Неве отчасти поменяется. Про Федора Михайловича и говорить нечего — даже в «Братьях Карамазовых», где дело происходит в провинции, ощущается дух Кузнечного переулка. Даже Бродский, вырывающийся за пределы любой топонимики, — истинно наш поэт. И, конечно, весь Серебряный век — Мережковский, Гиппиус, Ходасевич, Иванов, Ахматова, Гумилев...

— Недавно у вас вышел сборник пьес «Сестра четырех». Насколько интересным или сложным стал новый опыт — в драматургии?

— Драматургом себя не считаю — совершенно искренне говорю, без тени кокетства. Да и пьесы мои чисто литературные, они скорее для чтения, чем для театра.

— Поясните разницу, пожалуйста.

— Например, говорю об образцах жанра, ни в коей мере не пытаясь встроиться в этот ряд: «Борис Годунов» Пушкина — несценичная, как считается в театре, пьеса, но гениальное произведение для чтения. Так же в Англии относятся к Бернарду Шоу: его считают не слишком сильным драматургом, но отличным составителем диалогов. В «Пигмалионе» ведь сразу понятно, чем дело закончится, действие держится не на интриге, а на кружеве удивительной диалогической речи. Кстати, пьесы издательства берут неохотно, их никто не покупает: то, что выглядит красиво на сцене, зачастую вяло смотрится на бумаге. Это такая литература междометий — «ох», «ах», «накиньте шаль». Деконструкция действия заставляет читателей отказываться от чтения и переходить к видению и слышанию. Вот я и подошел к своим пьесам как прозаик. Написал повесть — и убрал все, кроме диалогов. Конечно, похудевшая корова еще не становится ланью, но я очень рад, что уже начались читки в «Современнике».

— Пьеса, давшая заглавие сборнику, абсурдистская, в духе театра Ионеско, касается остроактуальной темы коронавируса — и писалась она, насколько я знаю, во время пандемии. Как работалось с таким материалом? Вы же не писали раньше о современности...

— О пандемии писать легко, кроме тех случаев, когда ты болен. Но, по счастью, Бог хранил. Я попытался разобраться, что происходит. Такого ведь еще не было за всю историю человечества. Случались эпидемии и более страшные, они уносили миллионы жизней, но это происходило локально — в пределах города, страны. Взять хотя бы испанку, чуму XX века. Или в прежние века — во Флоренции, Лондоне, Берлине и Париже трупы лежали на улицах, и все-таки это были локальные события.

Но тут весь мир в своем желании закрыться впервые так зримо выразил усталость от глобализации. Меня это изумило, но, будучи изумлен, я не сразу решился писать о современности. Мне необходима дистанция, а здесь ее не было, и я ее выстроил с помощью смеха. Я везде привожу слова Бахтина, что смех — это форма вненаходимости: посредством смеха человек выходит из своего времени, социума и становится способен бросить сторонний взгляд, в том числе и на себя самого.

— Абсурд вам близок?

— Да, потому что без абсурдистского начала у нас вообще сложно бывает что-то понять, и я с удовольствием пользуюсь и бурлеском, и гротеском, и иронией. У театра абсурда огромные выразительные возможности. Помню, я влюбился в пьесу Ионеско, где жена все время пилит мужа. И вот, чтобы произвести впечатление на жену, он взлетает и остается висеть в воздухе. Но она, почти не глядя, бросает через плечо: «Может быть, ты и взлетел, но в моих глазах ты не поднялся».

— Вы состоите в жюри «Ясной Поляны» и еще ряда премий. Согласны ли, что об истинном положении дел в литературе нужно судить по длинным спискам премиальных комитетов, а не ориентироваться на лауреатов и рейтинги продаж?

— Согласен в том, что надо широко брать, но я бы сузил до короткого списка. Длинные списки бывают слишком длинными. Стоит их изучить, что-то прочитать выборочно, а потом дождаться короткого — и сверить свои впечатления с выбором жюри. Хотя в жюри «Ясной Поляны» мы очень часто сожалеем о книгах, которые в короткий список не вошли, просто потому что он имеет свои границы.

— Многое проходит незамеченным? На кого бы посоветовали обратить внимание, какие произведения последнего времени произвели на вас впечатление?

— К сожалению, обделенными читательским вниманием оказываются очень многие талантливые авторы. Например, в Сибири есть замечательный писатель Александр Григоренко. Работать он уезжает на дачу, где добывает электричество посредством движка. Он написал трагическую, очень тонкую повесть «Потерял слепой дуду» и чудесный роман «Мэбэт» — о ненце, человеке тайги, прошедшем одиннадцать «чумов» таежного ада и принесшем спасительную весть для людей. Прозаик очень высокого уровня, но, когда начинаешь о нем говорить, собеседники разводят руками — не читали. Хотя нельзя сказать, что он не отмечен наградами — пару лет назад разделил премию «Ясная Поляна» с Наринэ Абгарян. Незаслуженно малоизвестен Сухбат Афлатуни. Это псевдоним ташкентского поэта, прозаика, критика Евгения Абдуллаева. У него есть очень хорошие вещи — романы «Поклонение волхвов» и «Муравьиный царь». С большим вниманием и удовольствием прочитал недавно роман «Собиратель рая» Евгения Чижова. На мой взгляд, очень хорошая, глубокая вещь. То же можно сказать о его предыдущем романе «Перевод с подстрочника», который, кажется, не получил ни одной премии. Из последних сильных впечатлений — книга Софии Синицкой «Сияние «жеможаха».

— Как оцениваете современный литпроцесс? Что в нем близко, интересно, а что-то, может быть, не очень?

— На мой взгляд, литература стала в целом глубже. Это не мое желание и мечты, а чистая статистика. Так называемый «жанр» стал проигрывать серьезной прозе. Тоже так называемой — это разделение очень условно. Детективы, фэнтези, лавбургеры снизили тиражи и потеряли в популярности, с гораздо большим интересом читатель берется за длинные романы. Это отрадно.

— Похоже, это заслуга интернета. Читатели «жанра» ушли в «Инстаграм» и «Дзен».

— Или, может быть, они просто купили себе компьютерную стрелялку — и им больше не надо читать триллеры...

— Какие-то явления в литературе последних лет считаете прорывными?

— Обычно избегаю ранжиров «лучшие пять» или «главные десять», просто общий средний уровень литературы стал выше. А если говорить об общеизвестных или, как их называют, топовых именах, думаю, тут все на своих местах. Качество романов вполне соответствует их известности и премиям.

— У нас принято ругать премиальные комитеты как неподобающие, пристрастные, дурно влияющие на литературу.

— Не понимаю этого взгляда... Говорят, пишут под премии. Может, кто и пытается. Но как попасть в точку? В жюри «Большой книги» 120 человек. Вот как уловить их вкус? Высчитывать среднее арифметическое интересов? Мне кажется, человек, относящийся к литературе серьезно, может ориентироваться только на свой внутренний голос и творческие задачи. Не знаю, как это бывает у коллег, но, когда я писал «Лавра», был совершенно убежден, что никто не будет его читать. История не соответствовала мейнстриму, да и вообще шла вразрез с читательскими запросами. Я был перед собой внутренне честен, когда не допускал мысли об успехе. А он пришел. Один знакомый критик, прочитав рукопись, убежденно сказал: «Ты никогда не получишь за этот роман заметных премий, потому что эта вещь — не мейнстримная». А когда я его встретил, будучи уже обладателем «Большой книги», он сказал: «Да-да, я знаю — мейнстрим изменился».

— При всем интересе к культуре и культурной журналистике в последнее время девальвируются многие творческие профессии, в том числе — литературного критика. Часто слышу, что эта работа для молодых, голодных и злых. А остепенившись, с этим нужно завязывать. В чем все-таки миссия литературоведения?

— Это очень важный вопрос. Критик — совсем не тот, кто ругает. В идеале это добрый человек, который помогает писателю. И если он делает свою работу с любовью, он — друг и советчик, а вовсе не супостат. Если он высказывается не с желанием кого-то обидеть и тем самым сделать себе имя, а чтобы отметить какую-то деталь, поворот, помочь раскрыть замысел, это очень полезно. Доброжелательный критик судит произведение по его законам, а для этого нужно их понимать — писатель ведь обычно знает, что он делает. Плохой критик имеет какие-то свои представления и делает выводы, исходя из них, другого мнения не допуская. Чаще всего это люди, которые не способны встать на точку зрения другого, дослушать, понять. Хороший критик может и поругать, но может и восхититься. Беда нынешнего времени вот в чем: теряется грань между профессиональным и непрофессиональным. Собственно, раньше мир был устроен по-другому. Писали право имеющие. Это право было завоевано их долгой историей работы с книгами, опытом, массой других вещей. Сейчас — вы заметили — какое количество литературных блогов? Их число зашкаливает.

Встречаются среди них и удивительные по качеству, тонкие, умные — у меня был случай посмотреть блог Армена Захаряна. Прослушав один сюжет, я потянулся к другим. И все они великолепны. Но, к сожалению, явление это не частое. Создается впечатление, что многие открывают блоги просто для того, чтобы излить дурную энергию. Автор мог бы писать о колбасной промышленности или о стеклопакетах — и был бы так же «строг», но почему-то вышло, что он пишет о книгах. Они исходят из примитивного представления о том, что скандал — это лучшая стратегия успеха. Любопытно, что в большинстве своем это критики, сами пишущие прозу. Это очень опасный подводный порог, но у меня есть надежда, что челн нашей литературы пройдет его невредимым.