Шаляпин в "Мефистофеле"

Представление "Мефистофеле" начиналось в половине девятого.
В половине восьмого Арриго Бойто разделся и лег в постель.
- Никого не пускать, кроме посланных из театра.
Он поставил на ночной столик раствор брома. И приготовился к "вечеру пыток". Словно приготовился к операции. Пятнадцать лет назад "Мефистофель" был первый раз поставлен в "Скала".
Арриго Бойто, один из талантливейших поэтов и композиторов Италии, долго, с любовью работал над "Мефистофелем".
Ему хотелось воссоздать в опере гетевского "Фауста" вместо рассиропленного, засахаренного, кисло-сладкого "Фауста" Гуно.
Настоящего гетевского "Фауста". Настоящего гетевского Мефистофеля.
Он переводил и укладывал в музыку гетевские слова.
Он ничего не решался прибавить от себя.
У Гете Мефистофель появляется из пуделя.
Это невозможно на сцене.
Как сделать?
Бойто бьется, роется в средневековых немецких легендах "о докторе Фаусте, продавшем свою душу черту".
Находит!
В одной легенде черт появляется из монаха.
15 лет тому назад "Мефистофель" был поставлен в "Скала".
Мефистофеля исполнял лучший бас того времени. 15 лет тому назад публика освистала "Мефистофеля". Раненный в сердце поэт-музыкант с тех пор в ссоре с миланской публикой.
Он ходит в театр на репетиции. На спектакль - никогда.
Мстительный итальянец не может забыть.
"Забвенья не дал бог, да он и не взял бы забвенья". Он не желает видеть:
- Этой публики!
Затем "Мефистофель" шел в других театрах Италии. С огромным успехом. "Мефистофель" обошел весь мир, поставлен был на всех оперных сценах. Отовсюду телеграммы об успехе.
Но в Милане его не возобновляли.
И вот сегодня "Мефистофель" аппелирует к публике Милана.
Сегодня пересмотр "дела об Арриго Бойто, написавшем оперу "Мефистофель".
Пересмотр несправедливого приговора. Судебной ошибки.
В качестве защитника приглашен какой-то Шаляпин, откуда-то из Москвы.
Зачем? Почему?
Говорят, он создал Мефистофеля в опере Гуно. А! Так то Гуно! Нет на оперной сцене артиста, который создал бы гетевского Мефистофеля, настоящего гетевского Мефистофеля. Нет!
На репетиции Бойто, слушая свою оперу, сказал, ни к кому не обращаясь:
- Мне кажется, в этой опере есть места, которые не заслуживают свиста!
Он слушал, он строго судил себя.
Он вынес убеждение, что это неплохая опера.
Но спектакль приближается. Бойто не в силах пойти даже за кулисы.
Он разделся, лег в постель, поставил окло себя раствор брома.
- Никого не пускать, кроме посланного из театра!
И приготовился к операции.

Редакция и театральное агетство при газете "Театр" полны народом.
Можно подумать, что это какая-нибудь политическая сходка. Заговор. Лица возбуждены. Жесты полны негодования. Не говорят, а кричат.
Всех покрывает великолепный, "как труба", бас г-на Сабаллико:
- Что же, разве нет в Италии певцов, которые пели "Мефистофеля"? И пели с огромным успехом? С триумфом?
Г-н Сабаллико ударяет себя в грудь.
Восемь здоровенных басов одобрительно крякают.
- Я пел "Мефистофеля" в Ковенгартенском театре, в Лондоне! Первый оперный театр в мире!
- Я объездил с "Мефистофелем" всю Америку! Меня в Америку выписывали!
- Позвольте! Да я пел у них же в России! Все басы, тенора, баритоны хором решили: "Это гадость! Это гнусность!"
- Кто же будет приглашать нас в Россию, если в Италию выписывают русских певцов? - выводил на высоких нотах какой-то тенорок.
- Выписывать на гастроли белого медведя! - ревели баритоны.
- Надо проучить! - рявкали басы.
У меня екнуло сердце.
- Все эти господа идут на "Мефистофеля"? - осведомился я у одного из знакомых певцов.
- Разумеется, все пойдем!
Редактор жал мне, коллеге, руку. По улыбочке, по бегающему взгляду я видел, что старая хитрая бестия готовит какую-то гадость.
- Заранее казнить решили? - улыбаясь, спросил я.
Редактор заерзал:
- Согласитесь, что это большая дерзость ехать петь в страну певцов! Ведь не стал бы ни один пианист играть перед вашим Рубинштейном! А Италия - это Рубинштейн!
Директор театрального бюро сказал мне:
- Для г-на Скиаляпино, конечно, есть спасенье. Клака. Купить как можно больше клаки, - будут бороться со свистками.
Мы вышли вместе со знакомым певцом.
- Послушайте, я баритон! - сказал он мне. - Я Мефистофеля не пою. Мне ваш этот Скиаляпино не конкурент. Но однако! Если бы к вам, в вашу Россию, стали ввозить пшеницу, что бы вы сказали?
Секретарь театра "Скала" сидел подавленный и убитый:
- Что будет? Что будет? Выписать русского певца в "Скала"! Это авантюра, которой нам публика не простит!

Супруге Ф.И.Шаляпина в его отсутствие подали карточку:
"Синьор такой-то, директор клаки театра "Скала".
Вошел "джентльмен в желтых перчатках", как их здесь зовут. Развалился в кресле.
- Мужа нет? Жаль. Ну, да я поговорю с вами. Вы еще лучше поймете. Вы сами итальянская артистка. Вы знаете, что такое здесь клака?
- Да. Слыхала. Знаю.
- Хочет ваш муж иметь успех?
- Кто ж из артистов...
- Тенор, поющий Фауста, платит нам столько-то. Сопрано, за Маргариту - столько то. Другое сопрано, за Елену - столько-то! Теперь ваш муж! Он поет заглавную партию. Это стоит дороже.
- Я передам...
- Пожалуйста! В этом спектакле для него все. Или слава, или ему к себе в Россию стыдно будет вернуться! Против него все. Будет шиканье, свистки. Мы одни можем его спасти, чтобы можно было дать в Россию телеграмму: "Sucesso colossale, triumpto completo, tutti arii bissati".
Заплатит...
Но предупреждаю: как следует заплатит - успех...
Нет...
Он улыбнулся:
- Не сердитесь... Ха-ха! Что это будет! Что это будет! Нам платят уже его противники. Но я человек порядочный и решил раньше зайти сюда. Может быть, мы здесь сойдемся. Зачем же в таком случае резать карьеру молодого артиста?
И Спарафучилле откланялся:
- Итак, до завтра. Завтра ответ. Мой поклон и привет вашему знаменитому мужу. И пожелание успеха. От души желаю ему иметь успех!
На следующий день в одной из больших политических газет Милана появилось письмо Ф.И.Шаляпина.
"Ко мне в дом явился какой-то шеф клаки, - писал Шаляпин, - и предлагал купить аплодисменты. Я аплодисментов никогда не покупал, да это и не в наших нравах. Я привез публике свое художественное создание и хочу ее, только ее свободного приговора: хорошо это или дурно. Мне говорят, что клака - это обычай страны. Этому обычаю я подчиняться не желаю. На мой взгляд, это какой-то разбой".

В галерее Виктора-Эммануила, на этом рынке певцов, русские артисты сидели отдельно за столиками в кафе Биффи.
- Шаляпин кончен!
- Сам себя зарезал!
- Как так? Соваться, не зная обычаев страны.
- Как ему жена не сказала? Ведь она сама итальянка!
- Да что ж он такого сделал, - спросил я, - обругал клакеров?
- Короля клакеров!!!
- Самого короля клакеров!!!
- Мазини, Таманьо подчинялись, платили! А он?
- Что они с ним сделают! Нет, что они с ним сделали!
- Скажите, - обратился ко мне один из русских артистов, - вы знакомы с Шаляпиным?
- Знаком.
- Скажите ему... от всех нас скажите...Мы не хотим такого позора, ужаса, провала... Пусть немедленно помирится с клакой. Ну, придется заплатить дороже. Только и всего. За деньги эти господа готовы на все. Ну, извиниться, что ли... Обычай страны. Закон! Надо повиноваться законам!
И солидно добавил:
- Dura lex, sed lex!
- С таким советом мне стыдно было бы прийти к Шаляпину!
- В таком случае пусть уезжает. Можно внезапно заболеть. По крайней мере, хоть без позора!
Певцы-итальянцы хохотали, болтали с веселыми, злорадными, насмешливыми лицами.
Вся галерея была полна Мефистофелями.
- Ввалился северный медведь и ломает чужие нравы!
- Ну, теперь они ему покажут!
- Теперь можно быть спокойными!
Один из приятелей-итальянцев подошел ко мне:
- Уезжаю сейчас же после первого представления "Мефистофеля".
- Ах, вместе с Скиаляпино!
И он любезно пожал мне руку.
"Король клаки" ходил улыбаясь, - демонстративно ходил, демонстративно улыбаясь, - на виду у всех по галерее и в ответ на поклоны многозначительно кивал головой.
К нему подбегали, за несколько шагов снимая шапку, подобострастно здоровались, выражали соболезнование.
Словно настоящему королю, на власть которого какой-то сумасшедший осмелился посягнуть.
Один певец громко при всех сказал ему:
- Ну, помните! Если вы эту штуку спустите, - мы будем знать, что вы такое. Вы - ничто, мы вам перестанем платить. Зачем в таком случае? Поняли?
Шеф клаки только многозначительно улыбался.
Все его лицо, глаза, улыбка, поза - все говорило:
- Увидите!
Никогда еще ему не воздавалось таких почестей, никогда он не видел такого подобострастия. На нем покоились надежды всех.

- Слушайте, - сказал мне один из итальянских певцов, интеллигентный человек, - ваш Скиаляпино сказал то, что думали все мы. Но чего никто не решался сказать. Он молодчина, но ему свернут голову. Мы все...
Он указал на собравшихся у него певцов, интеллигентных людей, - редкое исключение среди итальянских оперных артистов.
- Нам всем стыдно, - стыдно было читать его письмо. Мы не артисты, мы ремесленники. Мы покупаем себе аплодисменты, мы посылаем телеграммы о купленных рецензиях в театральные газеты и платим за их помещение. И затем радуемся купленным отчетам о купленных аплодисментах. Это глупо. Мы дураки. Этим мы, артисты, художники, поставили себя в зависимость, в полную зависимость от шайки негодяев в желтых перчатках. Они наши повелители - мы их рабы. Они держат в руках наш успех, нашу карьеру, судьбу, всю нашу жизнь. Это унизительно, позорно, нестерпимо. Но зачем же кидать нам в лицо это оскорбление? Зачем одному выступать и кричать: "Я не таков. Видите, я не подчиняюсь. Не подчиняйтесь и вы!". Когда без этого нельзя! Поймите, нельзя! Это так, это заведено, это вошло в плоть и кровь. Этому и посильнее нас люди подчинялись. Подчинялись богатыри, колоссы искусства.
Этому вашему Скиаляпино хорошо. Ему свернут здесь голову, освищут, не дадут петь, - он сел и уехал назад к себе. А нам оставаться здесь, жить здесь. Мы не можем поступать так. "Вы покупаете аплодисменты! Вы в рабстве у шайки негодяев!".
- Да и что докажет ваш Скиаляпино? Лишний раз все могущество шайки джентльменов в желтых перчатках! Они покажут, что значит идти против них! Надолго отобьют охоту у всех! Вот вам и результат!
Эти горячие возражения сыпались со всех сторон.
- Но публика? Но общественное мнение? - возразил я!
- Ха-ха-ха! Публика!
- Ха-ха-ха! Общественное мнение!
- Публика возмущена!
- Публика?! Возмущена?!
- Он оскорбил наших итальянских артистов, сказав, что они покупают аплодисменты!
- Общественное мнение говорит: не хочешь подчиняться существующим обычаям - не иди на сцену! Все подчиняются, что же ты за исключение такое? И подчиняются, и имеют успех, и отличные артисты! Всякая профессия имеет свои неудобства, с которыми надо мириться. И адвокат говорит: "И у меня есть в профессии свои неудобства. Но подчиняюсь же я, не ору во все горло!". И доктор, и инжинер, и все.
- Но неужели же никто, господа, никто не сочувствует?
- Сочувствовать? В душе-то все сочувствуют. Но такие вещи, какие сказал, сделал ваш Скалиапино, - не говорятся, не делаются.
- Он поплатится!
И они все жалели Шаляпина:
- Этому смельчаку свернут голову!

Мне страшно, прямо страшно было, когда я входил в театр.
Сейчас...
Кругом я видел знакомые лица артистов. Шеф клаки, безукоризненно одетый, с сияющим видом именниника, перелетал от одной группы каких-то подозрительных субъектов к другой и шушукался.
Словно полководец отдавал последние расположения перед боем.
Вот сейчас я увижу проявление "национализма" и "патриотарства", которые так часто и горячо проповедуются у нас.
Но почувствую торжество на своей шкуре.
На русском.
Русского артиста освищут, ошикают только за то, что он русский.
И я всей болью души почувствую, что за фальшивая монета патриотизма это "патриотарство". Что за несправедливость, что за возмущающая душу подделка национального чувства этот "национализм".
Я входил в итальянское собрание, которое сейчас казнит иностранного артиста только за то, что он русский.
Какая нелепая стена ставится между артистом, талантом, гением и публикой!
Как испорчено, испакощено даже одно из лучших наслаждений жизни - наслаждение чистым искусством!
Как ужасно чувствовать себя чужим среди людей, не желающих видеть в человеке просто человека!
Все кругом казались мне нелепыми, дикими, опьяненными, пьяными.
Как они не могут понять такой простой истины? Шаляпин - человек, артист. Суди его как просто человека, артиста.
Как можно собраться казнить его за то, что:
- Он - русский!
Только за это.
Я в первый раз в жизни чувствовал себя "иностранцем", чужим.
Все был русский и вдруг сделался иностранец.
В театр было приятно идти так же, как на казнь.
Я знаю, как "казнят" в итальянских театрах.
Свист - нельзя услышать ни одной ноты.
На сцену летит что попадет под руку.
Кошачье мяуканье, собачий вой.
Крики:
- Долой!
- Вон его!
- Собака!

Повторять об успехе значило бы повторять то, что известно всем.
Дирижер г-н Тосканини наклонил палочку в сторону Шаляпина.
Шаляпин не вступает.
Дирижер снова указывает вступление.
Шаляпин не вступает.
Все в недоумении. Все ждут. Все "приготовились".
Дирижер в третий раз показывает вступление.
И по чудному театру "Скала", - с его единственным, божественным резонансом, - расплывается мягкая, бархатная могучая нота красавца-баса.
- Ave Segnor!
- А-а-а! - проносится изумленное по театру. Мефистофель кончил пролог. Тосканини идет дальше.
Но громовые аккорды оркестра потонули в реве:
- Скиаляпино!
Шаляпина, оглушенного этим ураганом, не соображающего еще, что же это делается, что это за рев, что за крики, выталкивают на сцену.
- Идите! Идите! Кланяйтесь!
Режиссер в недоумении разводит руками:
- Прервали симфонию! Этого никогда еще не было в "Скала".
Театр ревет. Машут платками, афишами. Кричат:
- Скиаляпино! Брава, Скиаляпино!
Где же клака?
Когда Шаляпин в прологе развернул мантию и остался с голыми плечами и руками, один из итальянцев-Мефистофелей громко заметил в партере:
- Пускай русский идет в баню.
Но на него так шикнули, что он моментально смолк.
С итальянской публикой не шутят.
- Что же "король клаки"? Что же его банда джентльменов в желтых перчатках? - спросил я у одного из знакомых артистов.
Он ответил радостно:
- Что ж они? Себе враги, что ли? Публика разорвет, если после такого пения, такой игры кто-нибудь свистнет!
Это говорила публика, сама публика, и ложь, и клевета, и злоба не смели поднять своего голоса, когда говорила правда, когда говорил художественный вкус народа-музыканта.
Все посторонние соображения были отринуты в сторону.
Все побеждено, все сломано.
В театре гремела свои радостные, свои торжествующие аккорды правда.

Пытки начались.
Прошло полчаса с начала спектакля. Арриго Бойто, как на операционном столе, лежал у себя на кровати. Звонок.
- Из театра.
- Что?
- Колоссальный успех пролога.
Каждые полчаса посланный:
- Fischio повторяют!
- Скиаляпино овация!
- Сцена в саду - огромный успех!
- Ecco il mundo - гром аплодисментов!
Перед последним актом влетел один из директоров театра:
- Фрак для маэстро! Белый галстук! Маэстро, вставайте! Публика вас требует! Ваш "Мефистофель" имеет безумный успех!
Он кинулся целовать бледного, взволнованного, поднявшегося и севшего на постели Бойто.
- Все забыто, маэстро! Все искуплено! Вы признаны! Публика созналась в ошибке. Все забыто! Забыто, не так ли? Идите к вашей публике. Она ваша. Она вас ждет!
- А Мефистофель? - спрашивает Бойто. - Это не такой, каких видели до сих пор? Увидали, наконец, такого Мефистофеля, какой мне был нужен? Это гетевский Мефистофель?
- Это гетевский. Такого Мефистофеля увидели в первый раз. Это кричат все.
- В таком случае я завтра пойду посмотреть в закрытую ложу.
И Бойто повернулся к стене:
- А теперь, дружище, оставьте меня в покое. Я буду спать. Я отомщен.
Влас Дорошевич, русский журналист, театральный критик и публицист, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века.