Старшая сестра... Истории из жизни.
***
Со старшей сестрой связаны самые счастливые, самые памятные дни нашей жизни. Два лета она работала вожатой в городском пионерском лагере «Дружба» и, конечно, брала нас с собой. И там нашу Галку все любили. Часть этой любви перепадала и нам, ее братьям и сестре. Лагерь располагался прямо в тайге среди огромных сосен с выступившими из земли толстыми корнями, похожими на щупальца осьминога. Вокруг прекрасные бабочки играли в догоняжки. Их было так много, что они садились на раскрытую ладонь… И, конечно, в последний вечер – огромный ночной костер с летящими во тьму искрами. Наверное, во всю мою жизнь я не испытывал столько нежной любви к моим товарищам, ко всему окружающему миру. Все мое существо переполняла нежность. Ребятишки ходили за Галкой по пятам. Только одна компания никак ей не поддавалась: дерзили старшим, дрались с другими отрядами, ловили змей, убегали с сонного часа по ягоды. Наказаний они не боялись, и их уже хотели отправить домой, но Галка пообещала исправить неподдающихся. Предложила им убежать с сонного часа вместе. И убежали. Сестру нашу чуть саму не отправили домой. Это было неслыханно-невиданно: пионервожатая убежала из лагеря с детьми… Но, как я теперь знаю, жертвы зряшными не бывают. Вся наша жизнь построена на жертвах. Чтобы вырастить богатый урожай, надо много потрудиться на жаре, под дождем, надо вставать и ложиться вместе с солнцем; чтобы вырастить детей хорошими людьми, надо пожертвовать… иногда всей своей жизнью.
Когда мальчишки узнали, что Галина Ивановна из-за них пострадала, они обступили ее на открытой веранде и дружно пообещали вести себя примерно, и слово свое сдержали. В благодарность Галка во время сонного часа, опять же нарушая лагерные порядки, – «они все равно не спали», – пересказывала им из Майн Рида, из Стивенсона. У них возникла такая взаимная любовь, что я даже ревновал сестру… Нам, своим младшим, она тоже частенько пересказывала прочитанное. Особенно запомнился Александр Грин. Словно наяву я видел, как по синему-синему морю летит на крылах ветра фрегат с алыми-алыми парусами…
Галка учила думать. Мне очень понравилась кинокартина «Ко мне, Мухтар». Сестра спросила: «Про кого этот фильм?» Я ответил: «Про собаку». Она разъяснила, что не только собаки, верой и правдой послужившие государству, в старости оказываются не нужны… Много лет спустя, читая Виктора Астафьева, я вспомнил ее толкование «Мухтара». В рассказе Виктора Петровича мужик, потерявший на войне ногу, едет с ежегодной медкомиссии, на которой он подтвердил инвалидность. Во время осмотра фронтовик в сердцах спросил врача: «Ну что, не отросла?» Конечно, это было издевательство – заставлять безногого человека, тем более победившего в такой великой войне, проходить ежегодную медкомиссию. Наверное, по справедливости государство должно было всем оставшимся в живых платить пенсию. Все так, но – страна лежала в руинах… Большинство русских людей, слава Богу, это понимали и терпели.
***
Однажды ночью, мне было тогда лет двенадцать, нас разбудил страшный грохот, лязг, пронзающий свет фар в окна. Казалось, началась война и возле дома остановился танк. Неожиданно вбежала Галка. Вся в золотистой пыли, но сияющая от счастья. Может, пыль и не была золотистой, но сестра так сияла, что пыль на ее лице, на длинных ресницах, показалась мне золотистой. Она училась в пединституте, и в сентябре их отправляли на уборку хлеба в один из колхозов нашего района. Комбайнер, конечно же влюбившийся в нашу чудную Галку, преподнес ей подарок – свозил домой повидаться с родными. Есть сестра отказалась, что-то схватила на лету, зато успела рассказать, как это здорово – ночью на комбайне убирать хлеб. Видимо, комбайнер крепко полюбил нашу Галку – они собрали хлеба больше всех, и их премировали. Сестра была из тех, кто всегда первый.
Еще долго после Галкиного отъезда я слышал грохот и лязг и не мог заснуть – ее чудесная жизнь переполнила наш дом, мое сердце. Потом, подростком, работая на зернотоке, я сам познал это счастье тяжелой полевой страды. Вечером, рухнув в постель, чувствовал, как меня покачивает, словно на волнах, и под закрытыми веками проносятся огненные искры усталости. Такое это блаженство!..
Мама тоже была счастлива и долго не ложилась. На ее лице ясно читалось: «Кого еще ночью влюбленные комбайнеры привозят домой за десятки километров на тихоходном, как черепаха, комбайне? Только нашу Галку!» Мама с Галкой очень похожи. Мама тоже отчаянная, везде первая, тоже писала. Правда, не рассказы, как Галка, а стихи. И судьба ее сложилась благодаря стихам. Она читала их на сцене клуба, и ее заприметил секретарь райкома комсомола Иван Петрович Ильин. Пригласил на работу, а потом рекомендовал в педучилище. И, наверное, мама, при ее недюжинных способностях, далеко бы пошла, но началась война, и ей не дали сдать последний выпускной экзамен. В обкоме партии даже не стали ее слушать – отправили уполномоченной в дальний район. Фактически среднее образование мама получила, но когда ее выдвигали на повышение, всегда отказывалась: мол, у нее за спиной всего семь классов. Так она всю жизнь и просидела в должности заведующей партучетом. Рассказывала мама об этом спокойно, без обиды на государство, в отличие от Виктора Петровича Астафьева. Во многих его произведениях я чувствую эту обиду. И все же оторваться от них невозможно. Именно Виктор Петрович, говоря о бедах нашего времени, изрек: «Раньше в России, когда строили дом и носили бревна, мужик нес комель, а баба – верхушку, а теперь наоборот…» Ну кто еще так точно и ядрено мог сказать? – Только Астафьев… Это он написал великолепную «Оду русскому огороду», «Царь-рыбу»… Правда, мне кажется, что не только нынче, но всегда русские бабы несли комель…
Наша мама, русская баба, дважды неудачно вышла замуж, родила четырех детей, одна поставила их на ноги. В то военное и послевоенное время хорошие люди о себе мало думали. Поэтому мама вместе с дочкой проживала отнятое у нее войной. Тоже светилась от счастья, будто это ее привезли на комбайне.
***
Мухоршибирь
Однажды сестра приехала на каникулы в великолепном синем свитере. В 1960-х у нас редко кто их носил. Заметив мой завидущий взгляд, сняла и отдала со словами: «У тебя глаза синие – тебе он больше пойдет».
Конечно, в Улан-Удэнском пединституте на английском отделении Галке было тесно. Не доучившись два года, она поступила на сценарный в Институт кинематографии – во ВГИК. Мама с гордостью, будто она сама студентка ВГИКа, говорила, вместо «г» произнося «д»: «Галка во ВДИКе учится». И как когда-то старшая брала нас с собой в пионерлагерь «Дружба», своими красочными пересказами подарила художественный мир «Алых парусов», так теперь возмечтала перетянуть сестру Клаву и брата Валеру в Москву во ВГИК. Я, побороздив на корабле воды Тихого океана, стал очень дерзким, и Галка недолюбливала меня за хвастовство. С младшей они переписывались, и на каникулах Галка ею много занималась. У них родилась редчайшая сестринская любовь. Старшая называла Клаву дочей, и, конечно, доча поступила во ВГИК на киноведческий. А вот Валера на режиссерском документальном завалился.
Я без галкиной моральной поддержки прошел творческий конкурс на режиссерский художественный, но на первом же экзамене схлопотал двояк. Это было потрясение: мне казалось, что во ВГИКе только меня и ждут… Уже возникали мысли о сценарии, который сам напишу и сам поставлю, как мой любимый Василий Макарович Шукшин. Я мечтал во всем идти по его стопам. Даже внушил себе, что поступлю именно в этот год, потому что и Шукшина приняли во ВГИК в 25 лет… В Мухоршибирь назад никак нельзя: нахвастался, что скоро стану великим кинорежиссером… В общем, пришлось переломить гордость и отправиться к старшей сестре. Я не жаловался, не просил помощи, просто сидел перед ней в тоске и печали. Да Галке и не надо было жаловаться. Она, хотя и повторяла частенько, что не любит сопли подтирать, всегда сразу начинала помогать. Как и мама, она не утешала – она просто действовала. Сделала десяток звонков, куда-то съездила и предложила подать документы в МГУ на журналистику: «Там есть телевизионное отделение – чем тебе не кино. Хотя едва ли ты поступишь, но попытаться можно…» После мечтаний стать преемником Шукшина вдохновения, конечно, не было, но – «телевизионное отделение», да и Галкины слова задели мое самолюбие, и в Мухоршибирь возвращаться побежденным ох как не хотелось.
У сестры много талантов, но, пожалуй, главный ее талант – умение вдохновлять, и если уж она за что-то бралась, то от всей своей широчайшей души. Душа у нее великая. На танцах в клубе только наша Галка приглашала страшноватого инвалида Аркашку Кадрулева. Я видел: он был счастлив и, думаю, как Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери» Гюго, не задумываясь, отдал бы за нее жизнь. А меня в эти танцевальные минуты просто распирала гордость за сестру…
Галка помногу часов занималась со мной по всем предметам, провожала на каждый экзамен: «Ну, иди за своей двойкой». Когда же я возвращался с пятеркой или четверкой, радовалась больше меня – звонила маме, своим друзьям, устраивала праздничное чаепитие. Конечно же, мне захотелось поступить в МГУ. Даже на кинорежиссерский так не хотелось. Это все Галка, наша старшая сестра Галка…
Она всегда знала, что Бог есть. Нередко повторяла: «Ну вот не верю я, что умер человек – и все. Не верю я». Когда шел на экзамены, сестра, немного стесняясь меня (я тогда был ярый атеист), молилась, глядя куда-то вверх: «Помоги поступить моему братику». Думаю, про себя она добавляла: «Иначе он сопьется в деревне». И, как теперь мне очевидно, слова сестры дошли до Бога – произошло чудо.
Английский я знал очень плохо, и хоть Галка владела им свободно, но за такой короткий срок и она не смогла меня подготовить. Перед экзаменом поцеловала в лоб, как покойника, и уже совершенно искренне, а не потому, чтобы не сглазить, напутствовала: «Ну, иди за своей двойкой».
После двух вопросов экзаменатор все обо мне поняла, но двойку поставить не решалась: по сочинению у меня четверка, к тому же я – парень, а их негласно велели беречь, потому что в основном на журналистику поступали девчонки, а журналистика, конечно же, тяжелая мужская профессия. В песне верно поется: «Трое суток не спать, трое суток шагать, ради нескольких строчек в газете…»
Уловив неуверенность экзаменатора, я начал давить на жалость: мол, у нас в деревне целый год не было англичанки, а в университете можно изучать другой иностранный… Давил неубедительно – понимал, что заслуживаю двояк; но женщина неожиданно сдалась: «Ну, идите в приемную комиссию…» Пошел, сам не зная, зачем иду и что надо делать. Но, наверное, впервые в жизни за меня дух говорил, я выпалил ответсекретарю: «Меня к вам послали – не знают, что поставить: двойку или тройку». Тот глянул удивленно: «Впервые такое слышу», – но все же поинтересовался: «Какая у вас оценка по сочинению?» Услыхав, достал из шкафа какую-то папку, посмотрел и решительно: «Пойдемте». В аудитории он находился целую вечность, и я не знал, как мне дальше быть, – сигареты все искурил; но дверь все-таки распахнулась. Вручая экзаменационную книжечку, ответсекретарь строго внушил: «В следующий раз ведите себя поскромнее». Я горько усмехнулся – знал, что следующего раза у меня не будет: Шукшин-то поступил в 25 лет! Машинально открыл зачетку и не поверил своим глазам: возле английского красовалась махонькая, но такая безмерно желанная тройка…
Потом весь день сестра пересказывала близким, каким чудом мне поставили тройку. Встав на колени, глядя куда-то вверх, поблагодарила: «Спасибо Тебе за братика». На остальных экзаменах я набрал даже полбалла лишних. Именно тогда Галка впервые назвала меня «сыной». Своих детей ей Бог так и не дал. Да и куда еще – с нами тремя у сестры было столько забот-хлопот, особенно со мной.
Галка отправила маме телеграмму: «Сережка – студент МГУ». Именно Сережка.
Уже на третьем курсе, по просьбе инспектора Нины Алексеевны, не раз спасавшей меня от исключения (наверное, потому мою любимую воспитательницу в детском саду тоже звали Ниной Алексеевной), помогал разбирать личные дела студентов. Конечно, открыл свое. После творческого конкурса кто-то твердой рукой вывел: «Несомненно имеет способности к литературному творчеству. Ум – аналитический». Я удивился прозорливости незнакомца: все верно, от мамы – способности, от отца – ум. Этот отзыв был самым коротким, но самым похвальным. Потом много лет я с гордостью рассказывал, как ответсекретарь приемной комиссии прочитал его и, конечно же, пошел хлопотать за совсем незнакомого, но такого талантливого парня из далекого Забайкалья. Про себя же радостно помнил: за Шукшина, знавшего очень мало, в отличие от Тарковского, Михаил Ромм тоже хлопотал… И только после смерти Галки уразумел: если бы не ее молитвы, то ответсекретарь вряд ли бы открыл мое личное дело. По должности он просто обязан был сказать: «Товарищ абитуриент, я не преподаватель английского, так что пусть экзаменатор сама решает, а я не имею права влиять на нее». Но он повлиял! Когда я узнал, что ответсекретарь Валентин Захарович Привалов, ставший потом начальником нашего курса, скончался, сразу внес его в свой помянник как самого близкого человека.
И англичанка-экзаменатор ни с того ни с сего зачем-то отправила явного двоечника в приемную комиссию – с какой стати? Конечно, по Галкиным молитвам. Теперь знаю. Жалею, что не спросил имя англичанки, а то бы и за нее молился…
Старшая сестра, как и мама, понимала: решалось не просто – быть или не быть мне студентом, но – моя судьба. Много моих ровесников погибло в Мухоршибири. Я, как самый горячий, страстный, ушел бы из жизни одним из первых.
***
МГУ
Но и в Москве, в университете, сдав на отлично первую сессию, я снова обнаглел и загулял по-черному. Галка однажды не впустила меня пьяного, и мы раздружились. На втором курсе терпение руководства факультета иссякло: меня собрались отчислять. Я понимал: это катастрофа – но остановиться уже не мог. Мой добрый ангел Нина Алексеевна Казинцева позвонила сестре. Галка пообещала нашему декану Ясеню Николаевичу Засурскому исправить брата – так она когда-то обещала исправить хулиганистую компанию неподдающихся в пионерлагере «Дружба». А мне в общежитие прислала телеграмму из трех слов: «Срочно приходи. Галя». Я сразу понял: сестра опять плечо подставляет. Так обрадовался, что решительно вылил бутылку портвейна в унитаз. Это был подвиг! Принял ванну и отправился к Галке. Она встретила сурово: «Будешь жить у меня. Если хоть каплю выпьешь – сразу выгоню». Какая там капля – я уважал ее безмерно и знал: только Галка может мне помочь, больше никто. Потом сестра не раз повторяла: «Вспомнила, какой ты в детстве был чудесный синеглазый мальчик, и поняла, что никогда не прощу себе, если ты погибнешь». И, конечно, – обещание нашему отцу… 16-летняя девчонка такое пообещала!
В сестре все вызывало у меня восхищение. Имея много талантов, поистине мужскую отвагу (думаю, на войне она бы непременно совершила подвиг), она, как и я, была крайне самоуверенна, но без хвастовства. У нее имелась одна неприятная черта: во время ссоры с мамой Галка сгоряча могла обозвать ее дурой. Меня это очень оскорбляло. Только на склоне лет понял мудрость русской пословицы «Зови хоть горшком, только в печь не сажай». Я маму дурой не называл, зато в печь сажал частенько: из школы меня чуть два раза не исключили; уже в старших классах взялся пить-гулять; не раз за драку в милицию попадал; если бы не сестра, из университета тоже бы выгнали; и все время жизнь моя висела на волоске… Так что я маму частенько «в печь сажал»; хлебнула она из-за меня стыда и горя. Конечно, «горшком» сестра называла, но, кажется, Соломон Премудрый изрек: «Кто из живущих под солнцем не грешил языком?! Нет таких».
***
Однажды на трамвайной остановке вдруг увидел рядом старый тополь. Он был такой же огромный, как у нашей Мухоршибирской родни Степных в садике перед домом, и тоже зеленый-зеленый. Меня пронзило: около года я чуть не каждый день стоял здесь и не замечал его; оказывается, все скользило мимо моих затуманенных глаз. Степновский тополь не заметил! Жил и ничего не видел!..
Как же мы с сестрой нежно любили друг друга! И еще кошку Чапу! У нее шерсть длинная, серебристая, ни у кого такой не видел; глаза прекраснее, чем у Софи Лорен. Она никогда не мяукала. Просто выразительно смотрела, и мы понимали, что ей нужно. Если очень долго ее взгляды не замечали, то Чапа тихо-тихо произносила: «Ми…» Однажды она исчезла. Через несколько месяцев на кухне Галке послышалось «Ми…» Соседка Валя, жарившая котлеты, покрутила пальцем у виска: «Галя, сколько времени прошло?!» Но сестра открыла толстую-претолстую дверь черного хода: за ней сидела худющая-прехудющая Чапа. Потом в пивной Галкин муж Володя Лобанов услышал от местных пьяниц одну веселую историю. Однажды утром они так страдали с похмелья, что, увидав серебристую кошку неописуемой красоты, мигом сообразили, как добыть денег. Поймать Чапу было легче легкого – она никогда ни от кого не убегала и никогда, как царица, не прибавляла шагу. Я так и вижу, как Чапа недоуменно взглянула на схватившего ее мужика; потом точно так же – на богато одетую женщину, безо всякого торга купившую царь-кошку за какую-то несчастную пятерку… Как Чапа убежала от нее? Как добралась домой? Это навсегда останется тайной… Перед смертью она, как все кошки, ушла. Галка отыскала ее в одной из подворотен и попросила: «Чапа, приходи умирать домой». Через десять минут Чапа произнесла свое «Ми» за дверью черного хода. Вскоре ослепла и умерла. Она прожила с Галкой чуть не тридцать лет – больше всех близких.
Частенько заглядывали на огонек Галкины замечательные вгиковские друзья. Самый обаятельный человек на свете – Валера Приемыхов. Его все любили с первого его слова. Сестра называла только Валерочкой: «Валерочка потрясающий сценарий написал», «Валерочка переиграл самого Збруева», «Валерочка поставил блистательный фильм»… Бывали еще у нас: тонкий острослов режиссер Алишер Хамдамов, поставивший хороший фильм по Галкиному сценарию «Гарем Степана Гуслякова»; талантливый сценарист, невозмутимый богатырь Саша Гусельников. С ним рядом на душе становилось тихо и ясно… Подтрунивая надо мной, Галка пересказывала друзьям, как я мальчишкой обижал ее. В детстве мы все спали в одной комнате. Горшок стоял в углу около печки. Ночью загремишь крышкой, а сестра, спавшая очень чутко, поднимала голову: дескать, что случилось? И я грозил ей: «Отвернись, а то в морду дам». Правда, думаю, насчет «в морду дам» Галка присочинила ради красного словца: хотя воспитала нас улица и там не такое говорили, но сестру уважал безмерно, она была мой идеал; никак не мог сказать ей подобное, во всяком случае – не помню. Но я понимал, что это своеобразное сестринское признание в любви, и не спорил.
Теперь же Галка протерла от пыли свою печатную машинку и с жаром взялась за дело. Как-то вечерком она весело стучала по клавишам, солнышко светило в окна, Чапа сидела у меня на коленях. Так мне стало хорошо, что я с ужасом вспомнил свою пьяную жизнь и почувствовал в сердце несказанную нежность к Чапе, к сестре, ко всему миру. Словно снова превратился в чудесного синеглазого мальчика из пионерлагеря «Дружба». Мне стало жалко-жалко всех несчастных. Особенно любимого двоюродного дядю Митю. Ласково переложил Чапу на диван и за два часа написал о его тяжелой судьбе. Сестра закончила; я попросил разрешения попечатать на машинке. Понимая, что это баловство, она все же разрешила: чем бы дитя ни тешилось… Назвал свое сочинение-жаление «Лишь бы был хороший человек». Дал Галке. Она взяла странички с большой опаской. Врать сестра не умела, а правду говорить нельзя – так у нас все замечательно шло. Но с первых же строк она забыла свои страхи… Галка просто сияла от счастья, как в ту ночь, когда ее привез домой влюбленный комбайнер. Мне даже показалось, что на ее лице та же золотистая пыль…
Ничего не придумывая, я рассказал, как дядя Митя пришел с фронта таким красивым и впереди должна была быть счастливая прекрасная жизнь. А оказалась она совсем не счастливая, но дядя Митя не унывал и частенько в горькую минуту приговаривал: «Лишь бы был хороший человек». И вышла жизнь его такой скоротечной – вроде бы совсем недавно, в позапрошлом году, пришел с войны. Умирая, он попросил: «Поплачь, мамулька…»
Его мать, моя любимая двоюродная бабушка Василиса, стала героиней другого рассказа – «Скоро по ягоду». Она так хорошо понимала, что «всякое дыхание хвалит Господа»; умела разговаривать с животными, с деревьями… Меня любила больше своих внуков, частенько брала с собой в степь, в лес… Галка не раз с гордостью, будто это она сама написала, читала своим друзьям первые строки рассказа: «Когда в падях возле быстрых прозрачных речек со студеной водой наливается соком, покрывается дымчатым инеем голубица, а за покосами томятся от пьяной июльской духоты кисти матовой смородины, тогда в большой забайкальской деревне Барыкино радуются и стар, и млад: “Скоро по ягодуˮ»…
За три года жизни у сестры я написал еще «Братцы мои», «Сапожники», «Так положено»… Много прекрасных «тополей» увидал благодаря Галке. Она же пожертвовала ради меня даже своей любовью к мужу Владимиру Лобанову, талантливому сценаристу, автору замечательной «Семейной мелодрамы» с Гурченко в главной роли. Он предложил Галке снова сойтись. Жили мы с сестрой в комнате в коммунальной квартире в Климентовском переулке в Замоскворечье, и она, понимая, что мне придется уйти в общежитие и вся наша чудесная жизнь может рухнуть в один момент, зашла в ванную, упала на колени и со слезами взмолилась: «Вытрави из меня любовь к моему мужу – иначе брат мой погибнет». И Бог опять ее услышал – она отказала Лобанову, мужчине, которого любила больше всех в жизни!..
На своем телевизионном отделении я тоже преуспевал. Известный режиссер-документалист Марина Голдовская, читавшая у нас спецкурс авторского кино, выделяла меня из всех своих студентов и передала мои работы Николаю Губенко. Ему они очень понравились, и он познакомил с Марленом Хуциевым, фильмами которого я восхищался. Особенно «Июльским дождем». Хуциев даже решил взять меня к себе в мастерскую во ВГИК. Но человек предполагает, а Бог располагает. Взять не удалось. И потом, на Высших режиссерских курсах, Глеб Панфилов повел себя как-то странно… После творческого собеседования, на котором я, по словам директора курсов Кокоревой, всех потряс, и было ясно, что уж меня-то надо брать, мастер всех огорошил: «Если бы у меня был такой литературный талант, как у Щербакова, я бы никогда не пошел в кино…» Мы с сестрой обиделись на известного кинорежиссера – Шукшин-то и рассказы писал, и создал истинно русское кино. Мы не только прозу его, но и фильмы знали почти наизусть. У Василия Макаровича всё родное, но нам с Галкой почему-то особенно запал в душу эпизод, где глухонемая девушка идет по деревне в новом белом платье. Не идет, а летит на крылах радости, как бабочка летним днем. Всем встречным она, счастливо взмахивая подолом, словно крылом, поворачиваясь то одним, то другим боком, показывает жестами, глазами, мычанием: мол, брат из города приехал и платье подарил. И деревенские понимают ее, разделяют с ней счастье – брат ее любит: платье подарил. Смотришь, и слезы из глаз…
Теперь-то понимаю, что тогда происходило: Отец Небесный берег меня. Он-то знал, что я поставлю две-три хороших картины и сопьюсь в этой богемной киношной среде. Это не Панфилов принял решение, но Сам Вседержитель вложил ему в уста судьбоносные слова. Да, и так бывает: человек, далекий от Бога, выполняет Божии замыслы. А как это еще можно объяснить? У Создателя есть Промысл о каждом из нас. Особенно сильно его чувствуют творческие люди – Бог-то Сам прежде всего Творец.
Недавно возле Коровьего брода на нашей прекрасной реке Устье (именно на такой – тихой, извилистой, с ракитами и березами на высоких берегах, я в детстве мечтал поселиться на всю жизнь) чуть не попали с женой под дождь. Только хотели выйти из машины, по крыше забарабанило – Вседержитель плесканул с неба небольшую горсть. Глянули в заднее окно – из Протасьевского сырого угла другая туча надвигается, а оттуда, по наблюдениям Мариши, все дожди к нам приносит… Понимая, что прогулка наша сорвалась, утешил жену: «Зато на дождь посмотрим. Чаще-то от него прячемся, а тут посмотрим». Она без особой радости согласилась. Сидим, сидим, а дождь все барабанит и барабанит по крыше. Невольно вспомнилось, как несколько дней подряд мы добирались аж до того высокого берега реки, на котором давным-давно, когда был жив наш песик Малыш, частенько сидели, свесив ноги с обрыва. Я в те дни восторгался: «Мы не просто побывали на берегу, где сидели, свесив ноги, но побывали в нашей молодости. Оказывается, до нее можно и ногами своими дошагать. Если сейчас кто-нибудь позвонит, расскажу ему об этом, поделюсь нашей радостью…» Но никто не позвонил, да и незачем, наверное: я до многих-многих сам могу «дозвониться» – напишу об этом.
Развернулись к дому. Перед выездом на шоссе дождь прекратился, но возвращаться назад уже не хотелось, и я сообразил, как развеять нашу печаль: «На реке теперь мокро, давай за Демьянами погуляем». Это тоже наше место – зимой, в плохую погоду.
За Демьянами прошли шагов сто по дороге. Вдруг Мариша воскликнула: «Сережа, бабочка». На асфальте лежит, уронив на землю чудесные крылья, большая бабочка. Не поймешь, живая или мертвая. Видимо, дождем ее к земле прибило. В нижней части крыльев по одному темно-синему кружочку, а сами крылья небесно-нежного цвета, каким бывает иногда запад, куда недавно закатилось солнце. Наклонился, осторожно подсунул под красавицу палец. Она неожиданно забралась на него, подняла кверху крылья. Слава Богу, живая. Понес ее к траве на обочине: «Здесь тебя машина не задавит», но бабочка взлетела и села неподалеку на старую сосну. Мариша раздумчиво произнесла: «Ты ее спас». Охотно согласился: «Лежала как раз на колее дорожной… А мы переживали, что не удалось еще раз до молодости дошагать. Промыслитель знал, что делал. Я несколько лет таких бабочек не видел, печалился, что перевелись совсем. А тут даже на пальце подержал, на крыло поднял. Может, это последняя? С бабушкой Василисой мы много бабочек, шмелей, пчел спасли – снимали полотенцем с окна и выпускали из дома на волю. Выходит, мы сегодня с тобой аж до детства моего дошагали…»
***
Галка после моих безуспешных попыток стать кинорежиссером как-то разочаровалась во мне, начала всячески притеснять. Однажды терпение мое лопнуло. Сестра указала на дверь. Сегодня понимаю: Галка не сгоряча выгнала меня – нет, она тоже выполнила Божий замысел: если бы не ушел от нее, то не встретил бы мою жену Маришу. Думаю, только она одна на белом свете могла вынести мое пьянство-гулянство, мой невообразимо сложный характер. Всего одна маленькая его черточка: утром со мной лучше совсем не разговаривать, потому что всего лишь одно праздное, пустое (на мой взгляд) слово может испортить мне настроение на весь день… И Всесправедливейший не оставил мою верную жену Своей милостью. Да и сестра, хотя сразу прозрела, что я получил надежнейшую спутницу жизни, свои молитвы обо мне, видимо, не забывала творить. И Спаситель помог им вывести меня на истинный путь. Однажды, в очередной мой страшный загул, когда, проснувшись среди ночи, не только ничего не помнишь, но и не понимаешь, где ты находишься, Господь попустил мне страшное испытание. Прошел я «посреде сени смертныя» – чуть не совершил тяжкий грех. От ужаса душа моя смятошася и вспомнила наконец о родителях: о Матери-Церкви и Отце Небесном. Только много лет спустя до меня дошло, почему я не стал тогда оправдываться: Всемогущий связал мой язык. Если бы я оправдался, то наверняка опять обнаглел бы и ударился пить-гулять и пропал бы. Всеведущий знал, что только таким ужасным образом может бесповоротно вернуть к Себе блудного сына. С тех пор я крепко-накрепко вцепился обеими руками в подольцу риз Христовых и уже никогда не отпускал ее…
С Богом я уже не только «зеленые тополя» увидел, но – небо в крестах. Я узрел, что птицы – это летящие по небу кресты. Чтобы птице подняться в небо, надо расправить крылья, то есть стать крестом. И человеку, чтобы подняться в Небо, надо расправить крылья, то есть стать крестом… Все небо – в крестах, а люди, непросвещенные светом веры истинной, столько веков толкуют про каких-то своих «богов». Слепые – не видят птиц на небе! Все небо в крестах христианских!..
Конечно, мне нестерпимо хотелось поделиться своим Божественным сокровищем со старшей сестрой. Я пытался передать ей, что только в храме сердце раскрывается, как цветок на заре; что прекраснее всего сказано именно про нашего Бога христианского: «Который дает песни в ночи». Уж я-то на своем горьком опыте убедился, что без Христа жизнь земная – ночь, а со Христом – песнь. Но Галка, вдруг заделавшись либералкой (ей постоянно чудилось теперь, что все покушаются на ее свободу) да еще начитавшись младшего Гумилева, ставшего ее кумиром, стоило мне начать говорить о христианстве, сразу обрывала: «Не люблю я все эти ваши обряды. У каждого свой Бог…» А в девяностые она по уши окунулась в бизнес, и мы разошлись. Пока была мама (она жила с Галкой), еще виделись, а после смерти мамы – всё реже и реже. Ведомый Отцом Небесным, я почти сразу уяснил: надо любить тех, кто рядом, и предмет любви всегда тебя преобразит. Меня преображала не только жена, но даже песик Малыш. Животных я люблю с детства, и Всемудрейший послал мне такую собаку, с которой, как говорится, не заскучаешь. Лайки – самые задиристые собаки. Однажды Малыш схватился в смертельном бою с ужасным ротвейлером; в другой раз мы одолели даже огромного волкодава… Жена с Малышом справиться не могла. Я уже нигде не мог задержаться, не то что «остаться ночевать» – потому что: «Песик у нас». Малыш привязал меня к дому, к Марише, научил молиться. Без помощи Божией выходить с ним на улицу было очень рискованно для его жизни. А я любил Малыша немногим меньше жены, но, может быть, нежнее – он никогда на меня не сердился, никогда не обижал, его можно было всегда прижать к сердцу… Галка же, разбогатев, уселась у огромного телевизора и совсем забросила своего милого русского спаниеля Гошу – наняла для прогулок девушку. Я не раз окольными путями, чтобы не разругаться, пытался втолковать, что она не прогулки девушке отдала, а свою жизнь, но Галка не понимала меня. Это уже была другая Галка, не та, с которой мы вместе смеялись и плакали, смотря фильмы Шукшина.
За мое посвящение на книге «Ближние»: «Моей маме Марии Г?